Названная самим Любищевым «О генофонде» и о том, что из этого получилось

На самом деле все происходило несколько иначе. То есть факты, которые я приводил, были абсолютно точны, но кроме них имелись и другие. Они путали картину, они нарушали стройность — стоило ли их учитывать? Литература, искусство вынуждены отбирать факты, что-то отвергать, что-то остав­лять. Художник выбирает для портрета либо фас, либо про­филь. Половина человека всегда остается скрытой за плоско­стью холста.

Лист книги — та же секущая плоскость. Я добиваюсь не объема, а лишь впечатления объема. Противоречивые факты мешают законченности. Они взрывают готовую отливку на мелкие осколки, краски покидают рисунок и блуждают по холсту.

Если бы я не был знаком с Любищевым, мне все было бы проще...

Смерть сына он переживал долгие годы. Он держался за жесткий распорядок жизни, как лыжник на воде за трос катера. Стоило отпустить, потерять скорость — и он ушел бы под воду. Были периоды такого отчаяния и тоски, когда он заполнял дневник механически, механически препарировал насекомых, машинально писал этикетки. Наука теряла смысл; его мучило одиночество, никто не разделял его идей, он знал, что окажется прав, но для этого нужно было много време­ни, надо было пройти в одиночку зону пустыни, и не хвата­ло сил.

Он мог подчинить себе Время, но не обстоятельства. Он был всего-навсего человек, и все отвлекало его — страсти, лю­бовь, (неудачи, даже счастье — и то относило его в сторону. Второй брак принес ему долгожданный семейный покой.

От пишет вскоре после женитьбы своему другу и учи­телю:

«...Обстановка исключительного домашнего уюта отвле­кает меня от поля моей жизни. Я могу Вам, моему старому другу, признаться, что даже научные интересы у меня резко ослабли. Не обвиняйте меня, дорогой друг, Вы простили мне в прошлом немало прегрешений, простите и это. Это не изме­на науке, а увлечение слабого человека, прожившего суровую жизнь и попавшего теперь в цветущий оазис...»

Признание даже другу требует нравственных усилий. Че­ловек не может исповедоваться каждый день. Ежедневно Лю­бищев мог лишь отмечаться в своем дневнике. И потом вы­числить степени своей слабости, своей расплаты за счастье. И то это требовало огромных душевных усилий. Откуда он черпал волю, откуда он находил силы для одинокого пути, откуда в нем был дух противостояния? Ведь это всегда стран­но,— откуда вдруг возникают Дон Кихоты, Святые, Юроди­вые, почему человек вдруг без видимых, да и невидимых, толч­ков становится революционером, обрекает себя на путь борь­бы и невзгод? Бывает воля обстоятельств, среды, но бывает, и часто, что-то заложенное, запрограммированное, то самое, что в старину означалось словом — судьба.

Из письма Александра Александровича Любищева к Ива­ну Ивановичу Шмальгаузену (1954):

«КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ, ЧТОБЫ ЛУЧШЕ МОЖНО БЫЛО ПОНЯТЬ НАСТОЯЩЕЕ (О генофонде)

...В порядке старческой болтливости я попытаюсь Вам изложить тот генофонд, который я получил от моих родителей и дедов.

Вероятно, Вам неизвестно, что мои предки по отцу получили в свое время весьма «направленное» воспитание: они бы­ли крепостными графа Аракчеева, но и тогда не теряли бод­рости и исправно торговали (видимо, были оброчными). По­этому я с полным основанием могу утверждать, что в моих хромосомах имеется, ген оптимизма или, даже правиль­нее будет сказать, — гиляризма (от латинского — веселый). Мой прадед умер от холеры во времена Николая I, и дедушка, отец отца, Алексей Сергеевич, потеряв в течение нескольких дней от холеры мать, отца и двух теток, остался круглым сиротой в возрасте восьми лет или девяти лет. Но ген гиляризма был настолько силен, что он не мог плакать на похоронах и для приличия, чтобы вызвать слезы, пользовался луком. В дальнейшей жизни он все рассказы свои всегда сопровож­дал смехом, даже когда говорил о печальных событиях, и это было не потому, что он был жестокий или равнодушный к че­ловеческому горю человек — напротив, он был прекрасней­ший человек — просто действовал ген гиляризма.

Мой папаша тоже был очень веселый и неунывающий че­ловек, причем в таких обстоятельствах, что у всех его знако­мых вызывал искреннее удивление. По сравнению со своими предками я являюсь, конечно, достаточно дегенерированным потомком, хотя и считаюсь жизнерадостным человеком.

Другой ген, который я скорее унаследовал по материн­ской линии, можно назвать геном дискутизма или догоррэизма: болтливости или любви к спорам. Моя мать — урожденная Болтушкина, и, очевидно, фамилия была дана моим предкам не зря, так как дедушка мой, Дмитрий Василь­евич, очень любил спорить; когда ездил в поезде, то специ­ально отыскивал спорящего собеседника — соглашающийся с ним собеседник его не удовлетворял.

Несомненно, от предков я унаследовал ген номадизм а (от греческого кочевник) или даже авантюриз­ма, что и неудивительно, так как оба моих родителя родом из Новгородской губернии и уезда, а новгородцы, как извест­но, были бродяги убежденные...

...В подтверждение этого гена номадизма могу привести такие данные: 1) дедушка мой, Дмитрий Васильевич, в моло­дости бежал в Митаву для получения образования, но оттуда обманом был возвращен в родительский дом; 2) дядюшка мой по матери, Василий Дмитриевич, был добровольцем в Черняв­ских отрядах перед русско-турецкой войной 1877 года; 3) де­душка мой по отцу, Алексей Сергеевич, ужасно любил стран­ствовать, и так как в те времена туризма еще не было, то он странствовал по святым местам и был два раза в Иерусалиме.

Ни я, ни моя жена (мать которой была урожденная Любищева) совсем не имеем тяготения к нашему родному городу Ленинграду и, в отличие от большинства ленинградцев, не имеющих в хромосомах гена номадизма, не стремимся там жить.

Должен сказать, что у моих предков имеется тоже ген антидогматизма. Упомянутый мной дедушка, Дмитрий Васильевич, был в достаточной степени вольтерьянцем, читал Дарвина и Бокля и был достаточно свободомыслящим чело­веком... Не был догматиком и мой незабвенный отец. Он был искренно верующим христианином, но у него полное отсутст­вие фанатизма и нетерпимости. По классификации Салтыкова-Щедрина, он был верующим не потому, что боялся черта, а потому, что любил бога, и его бог, как бог бабушки Горького, был бог милосердия и любви. Он регулярно по праздникам по­сещал 'церковные службы, эстетически 'воспринимал их и, ко­гда случалось, например, за границей, посещал католические и протестантские храмы, а при проезде через Варшаву обя­зательно посещал хоральную синагогу.

Отец мой получил самое скромное, как называли рань­ше -«домашнее» образование в селе, по профессии был ком­мерсант. Казалось, можно было ожидать, что в нашем семей­стве были домостроевские нравы. Ничего подобного! С очень раннего возраста я горячо спорил с отцом по политическим вопросам (отец был очень умеренных политических взглядов, т. к. очень не хотел революции), и, однако, я никогда не слы­шал от отца слов: «Замолчи, ты моложе меня», — он всегда спорил со мной как равный с равным.

Могу сказать, что по отцовской линии у меня, вероятно, получен ген загребенизма. Должно быть, мой прапраде­душка, Артемий Петрович (самый отдаленный предок по от­цу, известный мне), носил фамилию Загребин: фамилия чисто кулацкая, и он, как я уже говорил, торговал, будучи крепост­ным крестьянином. Но загребенизм в нашем роду проявлялся в разных формах: у отца был материальный загребенизм (он был делец, по активности не уступавший, несомненно, амери­канцам) и несомненный умственный загребенизм: он с детства стремился к самообразованию, и умственные интересы, самые живые, сохранил до самой смерти. Умер он восьмидесяти ше­сти лет от роду во время Великой Отечественной войны. У ме­ня материальный загребенизм ослабел. Это вызвало в свое время огорчение моего отца, который (один из немногих) вы­соко ценил мои практические способности и иногда вздыхал: «Эх, если бы Саша мне помогал, мы бы пол Новгородской гу­бернии скупили». Эти вздохи выражали единственную ноту протеста против избранной мною научной карьеры, которой он не только не препятствовал, но всеми силами содействовал. После революции ему, конечно, не пришлось жалеть о сделан­ном мной выборе. Интеллектуальный загребенизм у меня со­хранился полностью в смысле неослабевающего интереса к разнообразным и все более широким знаниям.

Наконец, в моем генофонде имеется несомненный ген филантропизма. Об этом свидетельствует моя фами­лия — Любищев. Основателем ее, кажется, был мой праде­душка Сергей Артемьевич, который любил говорить при об­ращении: «Любищепочтеннейший», отчего и произошла наша фамилия. Отец мой был исключительно благожелательный человек и всегда думал о людях лучше, чем они того заслу­живали, и только тогда верил какому-нибудь порочащему слу­ху, когда все сомнения исчезали.

Вот какова моя генеалогия: как видите, мои качества я получил от моих предков, в первую очередь от моего незабвен­ного отца, но, видимо, многое заимствовал от моего дедушки, Дмитрия Васильевича, который меня особенно любил с ранне­го детства, хотя вообще детей особенно не жаловал».

Самооценки Любищева позволяют выяснить некоторые его нравственные критерии, может быть, наиболее существен­ное в этом характере. Потому что, когда сталкиваются наука и нравственность, меня прежде всего интересует нравствен­ность. Не только меня. Пожалуй, большинству людей душев­ный облик Ивана Петровича Павлова, Дмитрия Ивановича Менделеева, Нильса Бора важнее деталей их научных дости­жений. Пусть противопоставление условно — я согласен на любые условности, чтобы подчеркнуть эту мысль. Чем выше научный престиж, тем интереснее нравственный уровень уче­ного.

Научная работа Игоря Курчатова и Роберта Оппенгеймера, вероятно, сравнима, но людей всегда будет привлекать благородный подвиг Курчатова, и они будут задумываться над мучительной трагедией Оппенгеймера. Среди высших соз­даний человека наиболее достойные и прочные — нравствен­ные ценности. С годами ученики без сожаления меняют себе наставников, мастеров, ученых, меняют шефов, меняют люби­мых художников, писателей, но тому, кому посчастливится встретить человека чистого, душевно красивого — из тех, к ко­му прилепляешься сердцем,— ему нечего менять: человек не может перерасти доброту или душевность.

Время от времени в письмах Любищева попадаются само­оценки. Как правило, он прибегал к ним для сравнения. Они открывают нравственные, что ли, ландшафты и самого Люби­щева, и его учителей, и друзей.

Член-корреспондент АМН Павел Григорьевич Светлов, один из друзей Любищева, занимался биографией замечательного биолога Владимира Николаевича Беклемишева. По этому поводу Александр Александрович писал Светлову:

«...Ты упустил одну черту, чрезвычайно важную: совер­шенно феноменальный такт Владимира Николаевича и его выдержку... Так как у меня эта черта как раз в минимуме, то я всегда поражался ею у В. Н. Я очень резок, и моя критика часто больно ранила людей, даже мне близких. Правда, это ни разу не разрушило истинной дружбы, и часто критикуемые становились моими друзьями, но нередко после обильного про­лития слез.

...В. Н. знал хорошо латинский язык (но, кажется, плохо знал греческий) и для отдыха любил читать сочинения рим­ских авторов, хотя, помню, читал и Геродота, но, кажется, не в оригинале. Это у него было занятие для отдыха, не связан­ное с его научной работой... Помню наши разговоры о Данте. Он был восторженнейший дантист, если можно так выразить­ся, — считал, что Данте недооценивают... Я признавал красо­ту стихов Данте, но не видел высоты его мировоззрения. На­против, многие места Данте меня глубоко возмущали. Напри­мер, его знаменитое начало вступления в ад (цитирую по па­мяти, не уверен в точности):

Per me si.va nella citta dolente

Per me si va neleterno dolore

Per me si va tra la perdute gente

Ciustizzia mosse il mio alto fattore

Fecemi la divina potestate

La somma sapienza e il prima amore

Dinanzi a me non fur cose create

Se non eterno e io eterno duro

Lasciate ogni speranza voi chentrate... '

Или — в другом месте:

Chi e più scelleranto' chi colui

Chi a giustizzia divin compassion porta.

____________________________

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою •мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.

(Прим. авт.)

...Вторая фраза звучит так: кто может быть большим зло­деем, чем тот, кто сострадает осужденным Богом. И эта фра­за следует за таким местом, где Данте встречает какого-то своего политического противника, и тот просит чем-то облег­чить его страдания. Данте обещает ему это сделать, но в са­мый последний момент изменяет своему обещанию и злорад­но смеется над муками врага... — Это даже не суровое доминиканство, беспощадное к друзьям и родным, а нечто гораз­до худшее... Вся его «Комедия» отнюдь не божественная, а самая земная, человеческая... Это и многое другое непонятно с религиозной, прежде всего христианской точки зрения. Для В. Н. же Данте был не только выдающийся поэт (этого я не отрицаю), но и провидец, видевший «умными» очами то, что невидимо обычным людям. Тут, очевидно, проходит грань меж­ду мной и мне подобными — многими людьми, видящими в Шекспире не только выдающегося драматурга и в Пушкине не только выдающегося поэта, но и лидеров человеческой мысли, что я вовсе отрицаю. Та моральная высота, которая была уже достигнута в древнегреческих трагедиях учениками Сократа, Платона и Аристотеля, совершенно отсутствует у Данте. Так по поводу Данте мы с Владимиром Николаевичем договорить­ся не могли.

...Я думаю, что то разделение своих интересов, которое В. Н. провел, было оптимальным, а кроме того, от его работы с комарами было огромное нравственное удовлетворение, что эти работы непосредственно полезны народу. А что касается того, что многие планы остались невыполненными, так я ду­маю, что у всякого человека широкого диапазона планов столько, что их выполнить невозможно.

...Если бы моя резкость была связана с нетерпимостью, то я нашел бы много личных врагов. Мое сильное свойство, что в полемике я никогда не преследую личных целей. В. Н. же умел столь же строгую критику преподносить безболез­ненно. Я, конечно, веселее В. Н. и люблю трепаться и валять ду­рака. Я в детстве совсем не дрался и не любил драться, вооб­ще был очень смирным внешне, но интеллектуальную борьбу люблю, и в этой борьбе веду себя подобно боксеру: я не чув­ствую сам ударов и имею право наносить удары. Эта практика оказалась совсем не вредной, я не нажил личных врагов и, живя в разных странах, великолепно ладил с разноплеменным населением.

...В чем я считаю себя сильнее В. Н. и что он тоже призна­вал, это, как он выражался, большая метафизическая смелость, истинный нигилизм в определении Базарова, т. е. неприз­нание ничего, что бы не подлежало критике разума... Ввиду наличия у В. Н. непогрешимых для него догматов он был не­терпимее, чем я, но эту нетерпимость никогда не проявлял из­вне. Мы же так отвыкли от истинного понимания терпимости, что часто всякую критику (т. е. отстаивание права иметь соб­ственное мнение) уже рассматриваем как попытку «навя­зать» свое мнение, т. е. нетерпимость. Но единственная сила, которую можно применять, — это сила разума, и сила разума не есть насилие... Я хорошо помню великолепные слова Кро­поткина «люди лучше учреждений», это он сказал относительно деятелей царской охранки. Я бы прибавил: люди лучше убеждений.

...По ряду соображений, частично внутренних, частично внешних, я начал собирать насекомых с 1925 года (прежде всего блошек) и примерно с того же времени — читать лекции по сельхозвредителям в Пермском университете.

...Американец Блисс, когда мы с ним ездили в команди­ровку по Украине и по Кавказу, сказал мне по поводу моего обычая одеваться более чем просто, игнорируя мнение окру­жающих: «Я восхищаюсь вашей независимостью в одежде и поведении, но, к сожалению, не нахожу в себе сил вам сле­довать». Такой комплимент от действительно умного человека перекрывает тысячи обид от пошляков... По-моему, для уче­ного целесообразно держаться самого низкого уровня прилич­ной одежды, потому что I) зачем конкурировать с теми, для кого хорошая одежда — предмет искреннего удовольствия;

2) в скромной одежде — большая свобода передвижения;

3) некоторое даже сознательное «юродство» неплохо: несколь­ко ироническое отношение со стороны мещан — полезная пси­хическая зарядка для выработки независимости от окружаю­щих...»

Цитирую я здесь, как можио видеть, разные, выборочные места, связанные с характером Любищева и с уровнем куль­туры его среды.

Они могли спорить о Данте, читая его в подлиннике, наизусть. Они приводили по памяти фразы из Тита Ливия, Сенеки, Платона. Классическое образование? Но так же они знали и Гюго, и Гете, я уже не говорю о русской лите­ратуре.

Может показаться, что это — письмо литературоведа, да притом специалиста. В архиве Любищева есть статьи о Лескове, Гоголе, Достоевском, «Драмах революции» Ромена Роллана.

Может, литература — его увлечение? Ничего подобного. Она — естественная потребность, любовь без всякого умысла. На участие в литературоведении он и не покушался. Это бы­ло нечто иное — свойство ныне забытое: он не умел просто по­треблять искусство, ему обязательно надо было осмыслить прочитанное, увиденное, услышанное. Он как бы перерабаты­вал все это для своего жизневоззрения. Наслаждение и от Данте, и от Лескова было тем больше, чем полнее ему удава­лось осмыслить их.

В одном из писем он цитирует Шиллера, куски из «Марии Стюарт» и «Орлеанской девы». Цитаты переходят в целые сцены, чувствуется, что Любищев забылся — и переписывает, и переписывает, наслаждаясь возможностью повторить полю­бившиеся монологи. Так что было и такое...

Уровень культуры этих людей по своему размаху, глуби­не сродни итальянцам времен Возрождения, французским эн­циклопедистам. Ученый тогда выступал как мыслитель. Уче­ный умел соблюдать гармонию между своей наукой и общей культурой. Наука и мышление шли рука об руку. Ныне это содружество нарушилось. Современный ученый считает необ­ходимым — знать. Подсознательно он чувствует опасность специализации и хочет восстановить равновесие за счет при­вычного ему метода — знать. Ему кажется, что культуру можно знать. Он «следит» за новинками, читает книги, смотрит картины, слушает музыку— внешне он как бы повто­ряет все необходимые движения и действия. Но — без духов­ного освоения. Духовную, нравственную сторону искусства он не переживает. Осмысления не происходит. Он «в курсе», он «осведомлен», «информирован», он «сведущ», но все это поч­ти не переходит в культуру.

— А наше дело — заниматься конкретными вещами,— го­ворил мой технарь. Он был упоен могуществом своей электро­ники, своими сверхкрохотными лампами, их чудодейственны­ми характеристиками, которые обещали дать человеку еще большие удельные мощности.

— Размышление на общие темы не обязательно, не входит в наши обязанности, да и кому это нужно... А впрочем...—Он погрустнел.— Хорошо бы было обо всем этом подумать...Но когда? Не знаю, как это им удавалось. Конечно, если есть условия, если сидеть в кабинете...

Ни Любищев, ни Беклемишев не были кабинетными уче­ными, никто из них не жил в привилегированных условиях, никто не был изолирован от тревог, грохота и страстей дово­енных и военных лет. Действительность не обходила их ни потерями, ни бедой. И вместе с тем, когда читаешь их пись­ма, понимаешь, что содержанием их жизни были не невзгоды, а приобретения.

В Ленинграде, работая во Всесоюзном институте защиты растений, Любщцеву приходилось по совместительству читать лекции, консультировать. Нужно было помогать жене, нуж­но было кормить большую семью:

«...Я рассчитывал, что наряду с прикладной энтомологией буду заниматься и систематической энтомологией и общебио­логическими проблемами... но занимался этим мало. Приходи­лось отдавать много времени на хождение по магазинам, стоя­ние в очереди за керосином и прочими вещами. Жена моя то­же работала, а трудности были большие. Я довольно много занимался математикой, причем делал это и в трамваях, и при поездках, и даже на заседаниях, когда решал задачки. Одно время на это смотрели неодобрительно, но когда убеди­лись, что решение задач не мешает мне слушать выступление, что я доказывал, выступая по ходу заседания, то с этим при­мирились. При поездках я много читал и философских книг, в частности все три «Критики» Канта были прочитаны мною в дороге... По философии, мне помнится, я написал единствен­ный довольно большой этюд, примерно около ста страниц тет­радного формата, с разбором «Критики чистого разума» 'Кан­та. Эта рукопись пропала в Киеве...»

Жизнь народная, со всем ее бытом, была и его жизнью. Удивляет не то, что в тех условиях он находил время изучать Канта, а скорее то, что чтения этого было недостаточно; ищу­щая его натура должна была усвоить, опробовать и так, и этак, повернуть по-своему, прочитав Канта, он пишет этюд о главной работе Иммануила Канта, критически отбирая то, что ему подходит. Ему надо было найти свое.

На него не действовали ни общие мнения, ни признанные авторитеты. Авторитетность идеи не определялась для него массовостью.

Он считал себя нигилистом — в том смысле, какое дал этому слову Тургенев:

«Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного прин­ципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип»... С той лишь добавкой, что это был нигилизм творца. Ему важно было не свергнуть, а заменить, не опровергнуть, а убедиться...

Что-то там, в глубине его ума, бурлило, варилось; он не­утомимо искал истину там, где никто ее не видел, и искал сом­нения там, где установились незыблемые истины.

В нем жила потребность задаваться вопросами, от кото­рых давно отступились: о сущности природы, эволюции, о це­лесообразности,— немодная, заглохшая потребность.

Замечательно то, что он пытался отвечать, не боясь оши­бок. Ему нравилось не считаться с теми узаконенными отве­тами, какие имелись в школьных программах.

При всей своей исключительности он не был исключением. Переписка Любищева с Юрием Владимировичем Линником, Игорем Евгеньевичем Таммом, Павлом.Григорьевичем Свет­ловым, Владимиром Александровичем Энгельгардтом радует взаимной высотой культуры и духовности. Читать эти письма было и завидно, и грустно — с этим поколением уходит рус­ская культура начала века и революции.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дата добавления: 2015-06-27