Часть вторая 2 страница. Окончив уборку комнаты, евгения николаевна с удовольствием подумала:ну, вот и все, словно одновременно порядок установился и в комнате

Окончив уборку комнаты, Евгения Николаевна с удовольствием подумала:"Ну, вот и все", словно одновременно порядок установился и в комнате, гдезастелена кровать, а подушка уже не смята, и в душе Евгении Николаевны. Нокогда не стало пепла возле изголовья кровати и последний окурок был убранс краешка этажерки, Женя поняла, что пыталась обмануть себя и что ейничего не надо на свете, только Новикова. Захотелось рассказать опроизошедшем в ее жизни Софье Осиповне, - именно ей, не матери, не сестре.И она смутно понимала, почему ей хотелось говорить об этом с СофьейОсиповной. - Ах, Сонечка, Сонечка, Левинтониха, - вслух проговорила Женя. Потом она подумала, что Маруси нет. Она понимала, что жить без него неможет, ударила с отчаянием рукой по столу. Потом она сказала: "Плевать,мне никто не нужен", - после чего она стала на колени перед местом, гденедавно висела шинель Новикова, и произнесла: "Будь жив". После этого она подумала: "Комедиантство, непристойная я баба". Она начала себя нарочно мучить, произнесла молча речь, обращенную ксамой себе от имени какого-то низменного и ехидного существа, не тоженского, не то мужского пола: - Соскучилась дама, ясно, без мужика, привыкла к баловству, а тут самыетакие годы... Одного бросила, конечно, куда Крымову, его вообще из партиихотели исключить. А тут в командирши корпуса. Мужик-то какой! Тут всякаязаскучает, еще бы... Чем его теперь удержишь, дала ведь, а? Ясно, теперьночи без сна, то ли его убили, то ли он себе нашел лет девятнадцатителефонистку, - и, подсмотрев, казалось, неизвестную самой Жене мысль,ехидное и циничное существо прибавило: - Ничего, ничего, скоро помчишься кнему. Вот она не понимала, почему разлюбила Крымова. А тут не надо былопонимать, - она стала счастлива. Вдруг ей подумалось, что Крымов мешает ее счастью. Он все время стоитмежду Новиковым и ей, он отравляет ее радость. Он продолжает губить еежизнь. Почему она должна постоянно мучиться, для чего эти угрызениясовести? Что ж делать, разлюбила! Что ж он хочет от нее, почему он еенеотступно преследует? Она имеет право быть счастливой, она имеет праволюбить того, кого любит. Почему Николай Григорьевич представляется ейтаким слабым, беспомощным, растерянным, одиноким? Не такой уж он слабый!Не такой уж он добрый! Раздражение против Крымова охватило ее. Нет, нет, не принесет она ему вжертву свое счастье... Жестокий, узкий, непоколебимо фанатичный. Онаникогда не могла примириться с его равнодушием к человеческим страданиям.Как это все чуждо ей, ее матери, отцу... "Кулаков не жалеют", - говорилон, когда гибли в ужасных голодных муках десятки тысяч женщин, детей вдеревнях России и Украины. "Невинных не сажают", - говорил он во времяЯгоды и Ежова. Когда Александра Владимировна рассказала, как в 1918 году вКамышине на барже вывезли и утопили в Волге купцов и домовладельцев сдетьми, - среди них были подруги и товарищи Маруси по гимназии - Минаевы,Горбуновы, Касаткины, Сапожниковы, - Николай Григорьевич раздраженносказал: "А что прикажете делать с ненавистниками нашей революции,пирожками их кормить?" Почему же она не имеет права на счастье? Почему онадолжна мучиться, жалеть человека, который никогда не жалел слабых? Но в глубине души, злясь и ожесточаясь, она знала, что не права, не такуж жесток Николай Григорьевич. Она сняла теплую юбку, которую выменяла на куйбышевском базаре, инадела свое летнее платье, единственное уцелевшее после сталинградскогопожара, то, в котором она вечером стояла с Новиковым на сталинградскойнабережной у памятника Хользунову. Незадолго до высылки она спросила у Женни Генриховны, была ли такогда-нибудь влюблена. Женни Генриховна смутилась и сказала: "Да, в мальчика с золотымикудрями, с голубыми глазами. Он носил бархатную курточку и белыйворотничок. Мне было одиннадцать лет, и я не была с ним знакома". Гдетеперь этот кудрявый, бархатный мальчик, где теперь Женни Генриховна? Евгения Николаевна села на кровать, посмотрела на часы. Обычно в этовремя к ней заходил Шарогородский. Ох, не хочет она сегодня умныхразговоров. Она быстро надела пальто, платок. Ведь бессмысленно - эшелон давноушел. Возле вокзальных стен шевелилась громада сидящих на мешках и узлахлюдей. Евгения Николаевна бродила по вокзальным закоулкам, женщинаспросила ее о талонах на рейсовый хлеб, другая - о талончиках напосадку... Некоторые люди сонно и подозрительно оглядывали ее. Тяжелопрошел по первому пути товарный состав, вздрогнули вокзальные стены,задребезжали стекла в вокзальных окнах. Показалось, что и ее сердцедрожит. Мимо вокзальной ограды плыли открытые товарные платформы, на нихстояли танки. Счастливое чувство внезапно охватило ее. А танки все плыли, плыли, иточно лепные сидели на них красноармейцы в шлемах, с автоматами на груди. Она шла к дому, размахивая по-мальчишески руками, распахнув пальто,поглядывая на свое летнее платье. Вечернее солнце вдруг осветило улицы, ипыльный, холодный, ждущий зимы, злой, обшарпанный город показалсяторжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и старшая по квартире,Глафира Дмитриевна, видевшая днем в коридоре полковника, приехавшего кЖене, льстиво улыбаясь, сказала: - А вам письмо есть. "Да, все повернулось к счастью", - подумала Женя и раскрыла конверт,письмо было из Казани, от матери. Она прочла первые строки и негромко вскрикнула, растерянно позвала: - Толя, Толя! Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу новойтеории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно неслужили расширению принятой физиками классической теории, не сталидополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала лишь частнымслучаем в разработанном Штрумом новом, широком решении; его уравнениявключали казавшуюся всеобъемлющей теорию в себя. Штрум на время перестал ходить в институт, работой лабораториируководил Соколов. Штрум почти не выходил из дому, шагал по комнате,часами просиживал за столом. Иногда, вечером, он шел гулять, выбираяглухие привокзальные улицы, чтобы не встретить знакомых. Дома он жилпо-обычному, - ел, умывался, шутил за столом, читал газеты, слушал сводкуСовинформбюро, придирался к Наде, спрашивал Александру Владимировну озаводе, говорил с женой. Людмила Николаевна чувствовала, что муж в эти дни стал походить на нее,- и он делал все, что привычно, заведено, внутренне не участвуя в жизни,которой легко жил лишь потому, что она была привычна ему. Но эта общностьне сближала Людмилу Николаевну с мужем, она была кажущейся. Прямопротивоположные причины определяли их внутреннюю отчужденность от дома -жизнь и смерть. Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная уверенность никогдане была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое важноенаучное решение, найденное им в жизни, он ни разу не усомнился в егоистинности. В те минуты, когда мысль о системе уравнений, позволявшихпо-новому толковать широкую группу физических явлений, пришла к нему, онпочему-то, без свойственных ему сомнений и колебаний, ощутил, что мысльэта верна. И теперь, подводя к концу свою многосложную математическую работу,вновь и вновь проверяя ход своих рассуждений, он не испытывал большейуверенности, чем в те минуты, когда на пустынной улице внезапная догадкапоразила его. Иногда он пытался понять путь, которым шел. Внешне все казалосьдовольно просто. Поставленные в лаборатории опыты должны были подтвердить предсказаниятеории. Однако этого не случилось. Противоречие между результатом опыта итеорией естественно вызвало сомнение в точности опытов. Теория, выведеннаяна основе десятилетних работ многих исследователей и, в свою очередь,объяснившая много новых опытных работ, казалась незыблемой. Повторныеопыты вновь и вновь показали, что отклонения, претерпеваемые заряженнымичастицами, участвующими в ядерном взаимодействии, по-прежнему совершенноне соответствуют предсказаниям теории. Любые, самые щедрые поправки нанеточность опытов, на несовершенство измерительной аппаратуры ифотоэмульсий, применяемых при фотографировании ядерных взрывов, не моглиобъяснить таких больших несоответствий. Тогда стало очевидно, что результаты опытов не подлежат сомнению, иШтрум постарался подштопать теорию, ввести в нее произвольные допущения,позволяющие подчинить теории полученный в лаборатории новый опытныйматериал. Все, что он делал, исходило из признания основного и главного:теория выведена из опыта, и потому опыт не может противоречить теории.Огромный труд был затрачен на то, чтобы добиться увязки теории с новымиопытами. Но подштопанная теория, от которой казалось немыслимым отойти иотказаться, по-прежнему не помогала объяснению все новых и новыхпротиворечивых опытных данных. Подштопанная, она оставалась беспомощной,как и неподштопанная. И вот тогда-то пришло новое! Штрум сорвал погоны с плеч маршала! Старая теория перестала быть основой, фундаментом, всеобъемлющим целым.Она не оказалась ошибочной, она не оказалась нелепым заблуждением, но онавошла как частное решение в новую теорию... Порфироносная вдова склониласьглавой перед новой царицей. Все это произошло мгновенно. Когда Штрум стал думать о том, как возникла в его мозгу новая теория,его поразила неожиданность. Тут, оказывается, полностью отсутствовала простая логика, связывавшаятеорию с опытом. Здесь как бы кончались следы на земле, он не мог понятьдороги, которой шел. Раньше ему всегда казалось, что теория возникает из опыта: опыт рождаетее. Противоречия между теорией и новыми опытными данными, казалось Штруму,естественно приводят к новой, более широкой теории. Но удивительное дело, - он убедился, что все происходило совершенно нетак. Он достиг успеха именно тогда, когда не пытался связать ни опыт стеорией, ни теорию с опытом. Новое, казалось, возникло не из опыта, а из головы Штрума. Он судивительной ясностью понимал это. Новое возникло свободно. Башка породилатеорию. Логика ее, ее причинные связи не были связаны с опытами, которыеМарков проводил в лаборатории. Теория, казалось, возникла сама по себе изсвободной игры мысли, и эта словно бы оторвавшаяся от опыта игра мысли ипозволила объяснить все богатство старого и нового опытного материала. Опыт был внешним толчком, заставившим работать мысль. Но он неопределял содержание мысли. Это было поразительно... Голова его была полна математических связей, дифференциальныхуравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел. Этиматематические связи существовали сами по себе в пустом ничто, вне мираатомных ядер и звезд, вне электромагнитных полей и полей тяготения, внепространства и времени, вне человеческой истории и геологической историиземли... Но они были в его голове... И в то же время голова его была полна иных связей и законов, -квантовых взаимодействий, силовых полей, констант, определявших живую сутьядерных процессов, движения света, сплющивания и растяжения времени ипространства. И удивительное дело, - в башке физика-теоретика процессыматериального мира были лишь отражением законов, порожденных вматематической пустыне. В голове Штрума не математика отражала мир, а мирбыл проекцией от дифференциальных уравнений, мир был отражениемматематики... И в то же время голова его была полна показаний счетчиков и приборов,пунктирных линий, запечатлевших движение частиц и ядерных взрывов вэмульсии и на фотографической бумаге... И в то же время в голове его жил шум листьев, и свет луны, и пшеннаякаша с молоком, и гудение огня в печке, и отрывки мелодий, и собачий лай,и римский сенат, и сводки Совинформбюро, и ненависть к рабству, и любовь ктыквенным семечкам... И вот из этой каши вышла теория, всплыла, вынырнула из той глубины, гдене было ни математики, ни физики, ни опытов в физической лаборатории, нижизненного опыта, где не было сознания, а горючий торф подсознания... И логика математики, не связанная с миром, отразилась и выразилась,воплотилась в реальности физической теории, а теория вдруг с божественнойточностью наложилась на сложный, пунктирный узор, отпечатанный нафотографической бумаге. И человек, в чьей голове произошло все это дело, глядя надифференциальные уравнения и на куски фотографической бумаги,подтверждавшие порожденную им истину, всхлипывал и вытирал плачущиесчастливые глаза... И все же, - не будь этих неудачных опытов, не возникни хаос, нелепица,они бы с Соколовым кое-как подлатали и подштопали старую теорию и ошиблисьбы. Какое счастье, что нелепица не уступила их настойчивости. И все же, хотя новое объяснение родилось из головы, оно было связано сопытами Маркова. И ведь верно, - не будь в мире атомных ядер и атомов, небыло бы их и в мозгу человека. Да-да, и не будь блестящего Маркова, небудь механика Ноздрина, не будь великих стеклодувов Петушковых, не будьМОГЭСа, не будь металлургических печей и производства чистых реактивов, небыло бы предугадывающей реальность математики в башке физика-теоретика. Штрума удивляло, что он достиг своего высшего научного успеха в пору,когда был подавлен горем, когда постоянная тоска давила на его мозг. Какже оно могло случиться? И почему именно после взбудораживших его опасных, смелых, острыхразговоров, не имевших никакого отношения к его работе, все неразрешимоевдруг нашло решение в течение коротких мгновений? Но, конечно, это -пустое совпадение. Разобраться во всем этом было трудно... Работа была закончена, и Штруму захотелось говорить о ней, - до этогоон не думал о людях, с которыми поделится своими мыслями. Ему захотелось видеть Соколова, написать Чепыжину, он стал представлятьсебе, как встретят его новые уравнения Мандельштам, Иоффе, Ландау, Тамм,Курчатов, как воспримут их сотрудники отдела, сектора, лаборатории, какоевпечатление они произведут на ленинградцев. Он стал думать, под какимназванием опубликует он работу. Он стал думать, как отнесется к нейвеликий датчанин, что скажет Ферми. А может быть, сам Эйнштейн прочтет ее,напишет ему несколько слов. Кто станет противником ее, какие вопросыпоможет она решить. Ему не хотелось говорить о своей работе с женой. Обычно, прежде чемотправить деловое письмо, он прочитывал его Людмиле вслух. Когда оннеожиданно встречал на улице знакомого, то первой его мыслью было, - вотудивится Людмила. Споря с директором института и произнося резкую фразу,он думал: "Вот расскажу Людмиле, как я ему врезал". Он не представлялсебе, как смотреть кинофильм, сидеть в театре и не знать, что Людмиларядом, что можно шепнуть ей: "Господи, какая мура". И всем, что сокровеннотревожило его, он делился с ней; еще студентом он говорил: "Знаешь, мнесдается, что я идиот". Почему же он молчал сейчас? Может быть, потребность делиться с нейсвоей жизнью вызывалась верой, что она живет его жизнью больше, чем своей,что его жизнь и есть ее жизнь? А теперь этой уверенности не стало. Онаразлюбила его? Может быть, он перестал любить ее? Но он все же рассказал жене о своей работе, хотя ему не хотелосьговорить с ней. - Ты понимаешь, - сказал он, - какое-то удивительное чувство: что бы нислучилось со мной теперь, в сердце вот это - недаром прожил жизнь.Понимаешь, именно теперь впервые не страшно умереть, вот сию минуту, ведьоно, это, есть, родилось! И он показал ей на исписанную страничку на столе. - Я не преувеличиваю: это новый взгляд на природу ядерных сил, новыйпринцип, верно, верно, это ключ к многим запертым дверям... И понимаешь, вдетстве, нет, не то, но знаешь, такое чувство, словно из темной тихой водывдруг всплыла кувшинка, ах. Боже мой... - Я очень рада, я очень рада, Витенька, - говорила она и улыбалась. Он видел, что она думает о своем, не переживает его радости и волнения. И она не поделилась ни с матерью, ни с Надей тем, что он рассказал ей,видимо, забыла. Вечером Штрум пошел к Соколову. Ему хотелось говорить с Соколовым не только о своей работе. Он хотелподелиться с ним своими чувствами. Милый Петр Лаврентьевич поймет его, он ведь не только умен, у негодобрая и чистая душа. И в то же время он опасался, что Соколов начнет корить его, вспоминать,как Штрум малодушничал. Соколов любит объяснять чужие поступки имногословно поучать. Он давно уже не был у Соколова. Вероятно, раза три собирались за этовремя гости у Петра Лаврентьевича. На миг он представил выпуклые глазаМадьярова. "Смелый, черт", - подумал он. Странно, что за все это время онпочти не вспоминал о вечерних ассамблеях. Да и сейчас не хотелось думать оних. Какая-то тревога, страх, ожидание неминуемой беды связывались с этимивечерними разговорами. Правда, уж очень распоясались. Каркали, каркали, авот Сталинград держится, немцы остановлены, эвакуированные возвращаются вМоскву. Он накануне сказал Людмиле, что теперь не боится умереть, вот хоть сиюминуту. А вспоминать свои критиканские речи было страшно. А Мадьяров, тотуж совершенно распустился. Жутко вспомнить. А подозрения Каримова совсемстрашны. А вдруг действительно Мадьяров провокатор? "Да-да, умереть не страшно, - подумал Штрум, - но я сейчас тотпролетарий, которому есть что терять, не только цепи". Соколов сидел в домашней куртке за столом и читал книгу. - А где же Марья Ивановна? - удивленно спросил Штрум и сам удивилсясвоему удивлению. Не застав ее дома, он растерялся, словно не с ПетромЛаврентьевичем, а с ней собрался говорить о теоретической физике. Соколов, вкладывая очки в футляр, улыбаясь, сказал: - Разве Марья Ивановна всегда обязана сидеть дома? И вот, путаясь в словах, экая, кашляя, волнуясь, Штрум стал выкладыватьСоколову свои мысли, выводить уравнения. Соколов был первым человеком, узнавшим его мысли, и Штрум по-новому,совершенно по-особому ощутил произошедшее. - Ну, вот и все, - сказал Штрум, и голос его дрогнул, он ощутилволнение Соколова. Они молчали, и эта тишина казалась Штруму прекрасной. Он сидел, опустивголову, нахмурясь, и грустно покачивал головой. Наконец он быстро, робкопосмотрел на Соколова, - ему показалось, что на глазах у ПетраЛаврентьевича слезы. В этой бедной комнатке во время страшной, охватившей весь мир войнысидели два человека, и чудная связь была между ними и теми, живущими вдругих странах, и теми, жившими сотни лет назад людьми, чья чистая мысльстремилась к самому возвышенному и прекрасному, что суждено совершитьчеловеку. Штруму хотелось, чтобы Соколов молчал и дальше. В этой тишине былочто-то божественное... И они долго молчали. Потом Соколов подошел к Штруму, положил ему рукуна плечо, и Виктор Павлович почувствовал, что сейчас заплачет. Петр Лаврентьевич сказал: - Прелесть, чудо, какая изящная прелесть. Я от всего сердца поздравляювас. Какая удивительная сила, логика, изящество! Ваши выводы дажеэстетически совершенны. И тут же, охваченный волнением, Штрум подумал: "Ах, Боже мой, Боже,ведь это хлеб, не в изяществе тут дело". - Ну, вот видите, Виктор Павлович, - сказал Соколов, - как вы были неправы, падая духом, хотели отложить все до возвращения в Москву, - и тономучителя Закона Божьего, которого Штрум не выносил, он стал говорить: -Веры в вас мало, терпения мало. Это часто мешает вам... - Да-да, - торопливо сказал Штрум. - Я знаю. Меня этот тупик оченьугнетал, мне все стало тошно. А Соколов стал рассуждать, и все, что он сейчас говорил, не нравилосьШтруму, хотя Петр Лаврентьевич сразу понял значение штрумовской работы и впревосходных степенях оценивал ее. Но Виктору Павловичу любые оценкиказались неприятны, ремесленно плоски. "Ваша работа сулит замечательные результаты". Что за глупое слово"сулит". Штрум и без Петра Лаврентьевича знает, что она "сулит". И почему- сулит результаты? Она сама результат, чего уж там сулить. "Применилиоригинальный метод решения". Да не в оригинальности тут дело... Хлеб,хлеб, черный хлеб. Штрум нарочно заговорил о текущей работе лаборатории. - Кстати, забывал вам сказать, Петр Лаврентьевич, я получил письмецо сУрала, - выполнение нашего заказа задержится. - Вот-вот, - сказал Соколов, - аппаратура придет, а мы уже будем вМоскве. В этом есть положительный элемент. А то в Казани мы бы ее всеравно не стали монтировать, и нас бы обвинили, что мы тормозим выполнениенашего тематического плана. Он многословно заговорил о лабораторных делах, о выполнениитематического плана. И хотя Штрум сам перевел разговор на текущиеинститутские дела, он же огорчился, что Соколов так легко оставил главную,большую тему. По-особенному сильно ощутил Штрум в эти минуты свое одиночество. Неужели Соколов не понимает, что речь идет о чем-то неизмеримо большем,чем обычная институтская тематика? Это было, вероятно, самое важное научное решение из сделанных Штрумом;оно влияло на теоретические взгляды физиков. Соколов по лицу Штрума,видимо, понял, что слишком уж охотно и легко перешел к разговорам отекущих делах. - Любопытно, - сказал он, - вы совсем по-новому подтвердили этуштуковину с нейтронами и тяжелым ядром, - и он сделал движение ладонью,напоминавшее стремительный и плавный спуск саней с крутого откоса. - Воттут-то нам и пригодится новая аппаратура. - Да, пожалуй, - сказал Штрум. - Но мне это кажется частностью. - Ну, не скажите, - проговорил Соколов, - частность эта достаточновелика, ведь гигантская энергия, согласитесь. - Ах, ну и Бог с ней, - сказал Штрум. - Тут интересно, мне кажется,изменение взгляда на природу микросил. Это может порадовать кое-кого,избавит от слепого топтания. - Ну уж и обрадуются, - сказал Соколов. - Так же, как спортсменырадуются, когда не они, а кто-нибудь другой устанавливает рекорд. Штрум не ответил. Соколов коснулся предмета недавнего спора, шедшего влаборатории. Во время этого спора Савостьянов уверял, что работа ученого напоминаетсобой тренировку спортсмена, - ученые готовятся, тренируются, напряжениепри решении научных вопросов не отличается от спортивного. Те же рекорды. Штрум и особенно Соколов рассердились на Савостьянова за этовысказывание. Соколов произнес даже речь, обозвал Савостьянова молодым циником иговорил так, словно наука сродни религии, словно бы в научной работевыражено стремление человека к божеству. Штрум понимал, что сердится в этом споре на Савостьянова не только заего неправоту. Он ведь и сам иногда ощущал спортивную радость, спортивноеволнение и зависть. Но он знал, что суета, и зависть, и азарт, и чувство рекорда, испортивное волнение были не сутью, а лишь поверхностью его отношений снаукой. Он сердился на Савостьянова не только за правоту его, но и занеправоту. О подлинном своем чувстве к науке, зародившемся когда-то в его ещемолодой душе, он не говорил ни с кем, даже с женой. И ему было приятно,что Соколов так правильно, возвышенно говорил о науке в споре сСавостьяновым. Для чего теперь Петр Лаврентьевич вдруг заговорил о том, что ученыеподобны спортсменам? Почему сказал он это? Для чего сказал, и именно вособый, чрезвычайный момент для Штрума? И, чувствуя растерянность, обиду, он резко спросил Соколова: - А вы, Петр Лаврентьевич, неужели не радуетесь вот тому, о чем мыговорили, раз не вы поставили рекорд? Соколов в эту минуту думал о том, насколько решение, найденное Штрумом,просто, само собой разумелось, уже существовало в голове Соколова, вот-вотнеминуемо должно было быть и им высказано. Соколов сказал: - Да, именно вот так же, как Лоренц не был в восторге, что Эйнштейн, ане он сам преобразовал его, лоренцевы, уравнения. Удивительна была простота этого признания, Штрум раскаялся в своемдурном чувстве. Но Соколов тут же добавил: - Шутки, конечно, шутки. Лоренц тут ни при чем. Не так я думаю. И всеже я прав, а не вы, хотя я не так думаю. - Конечно, не так, не так, - сказал Штрум, но все же раздражение непроходило, и он решительно понял, что именно так и думал Соколов. "Нет в нем искренности сегодня, - думал Штрум, - а он чистый, как дитя,в нем сразу видна неискренность". - Петр Лаврентьевич, - сказал он, - в субботу соберутся у васпо-обычному? Соколов пошевелил толстым разбойничьим носом, готовясь сказать что-то,но ничего не сказал. Штрум вопросительно смотрел на него. Соколов проговорил: - Виктор Павлович, между нами говоря, мне что-то перестали эти чаепитиянравиться. Теперь уже он вопросительно посмотрел на Штрума и, хотя Штрум молчал,сказал: - Вы спрашиваете, почему? Сами понимаете... Это ведь не шутки.Распустили языки. - Вы-то ведь не распустили, - сказал Штрум. - Вы больше молчали. - Ну, знаете, в том-то и дело. - Пожалуйста, давайте у меня, я буду очень рад, - сказал Штрум. Непонятно! Но и он был неискренен! Зачем он врал? Зачем он спорил сСоколовым, а внутренне был согласен с ним? Ведь и он убоялся этих встреч,не хотел их сейчас. - Почему у вас? - спросил Соколов. - Разговор не о том. Да и скажу вамоткровенно, - поссорился я со своим родичем, с главным оратором -Мадьяровым. Штруму очень хотелось спросить: "Петр Лаврентьевич, вы уверены, чтоМадьяров честный человек? Вы можете за него ручаться?" Но он сказал: - Да что тут такого? Сами себе внушили, что от каждого смелого словагосударство рухнет. Жаль, что вы поссорились с Мадьяровым, он мненравится. Очень! - Неблагородно в тяжелые для России времена заниматься русским людямкритиканством, - проговорил Соколов. Штруму снова хотелось спросить: "Петр Лаврентьевич, дело ведьсерьезное, вы уверены в том, что Мадьяров не доносчик?" Но он не задал этого вопроса, а сказал: - Позвольте, именно теперь полегчало. Сталинград - поворот на весну.Вот мы с вами списки составили на реэвакуацию. А вспомните, месяца дваназад? Урал, тайга, Казахстан, - вот что было в голове. - Тем более, - сказал Соколов. - Не вижу оснований для того, чтобыкаркать. - Каркать? - переспросил Штрум. - Именно каркать. - Да что вы, ей-Богу, Петр Лаврентьевич, - сказал Штрум. Он прощался с Соколовым, а в душе его стояло недоуменное, тоскливоечувство. Невыносимое одиночество охватило его. С утра он стал томиться, думать овстрече с Соколовым. Он чувствовал: это будет особая встреча. А почти все,что говорил Соколов, казалось ему неискренним, мелким. И он не был искренен. Ощущение одиночества не оставляло его, стало ещесильней. Он вышел на улицу, и его у наружной двери окликнул негромкий женскийголос. Штрум узнал этот голос. Освещенное уличным фонарем лицо Марьи Ивановны, ее щеки и лоб блестелиот дождевой влаги. В стареньком пальто, с головой, повязанной шерстянымплатком, она, жена доктора наук и профессора, казалась воплощением военнойэвакуационной бедности. "Кондукторша", - подумал он. - Как Людмила Николаевна? - спросила она, и пристальный взгляд еетемных глаз всматривался в лицо Штрума. Он махнул рукой и сказал: - Все так же. - Я завтра пораньше приду к вам, - сказала она. - Да вы и так ее лекарь-хранитель, - сказал Штрум. - Хорошо, ПетрЛаврентьевич терпит, он, дитя, без вас часа прожить не может, а вы такчасто бываете у Людмилы Николаевны. Она продолжала задумчиво смотреть на него, точно слыша и не слыша егослова, и сказала: - Сегодня у вас совсем особое лицо, Виктор Павлович. У вас случилосьхорошее? - Почему вы решили так? - Глаза у вас не так, как всегда, - и неожиданно сказала: - С вашейработой хорошо, да? Ну, вот видите, а вы считали, что из-за своеговеликого горя уже не работник. - Вы откуда это знаете? - спросил он и подумал: "Ох и болтливы бабы,неужели наболтала ей Людмила?" - А что же там видно в моих очах? - спросилон, скрывая в насмешливости свое раздражение. Она помолчала, обдумывая его слова, и сказала серьезно, не принимаяпредложенного им насмешливого тона: - В ваших глазах всегда страдание, а сегодня его нет. И он вдруг стал говорить ей: - Марья Ивановна, как странно все. Ведь я чувствую, - я совершил сейчасглавное дело своей жизни. Ведь наука - хлеб, хлеб для души. И ведьслучилось это в такое горькое, трудное время. Как странно, как всезапутано в жизни. Ах, как бы мне хотелось... Да ладно, чего уж там... Она слушала, все глядя ему в глаза, тихо сказала: - Если б я могла отогнать горе от порога вашего дома. - Спасибо, милая Марья Ивановна, - сказал Штрум, прощаясь. Он вдругуспокоился, словно к ней он и шел и ей высказал то, что хотел сказать. А через минуту, забыв о Соколовых, он шагал по темной улице, холодомвеяло из-под черных подворотен, ветер на перекрестках дергал полу пальто.Штрум пожимал плечами, морщил лоб, - неужели мама никогда, никогда неузнает о нынешних делах своего сына. Штрум собрал сотрудников лаборатории - ученых-физиков Маркова,Савостьянова, Анну Наумовну Вайспапир, механика Ноздрина, электрикаПерепелицына и сказал им, что сомнения в несовершенстве аппаратурынеосновательны. Именно особая точность измерений приводила к однороднымрезультатам, как ни варьировались условия опытов. Штрум и Соколов были теоретиками, экспериментальные работы влаборатории вел Марков. Он обладал удивительным талантом решатьзапутаннейшие экспериментальные проблемы, безошибочно точно определяяпринципы новой сложной аппаратуры. Штрума восхищала уверенность, с которой Марков, подойдя к незнакомомудля него прибору, не пользуясь никакими объяснениями, сам, в течениенескольких минут, ухватывал и главные принципы, и малозаметные детали. Он,видимо, воспринимал физические приборы как живые тела, - ему казалосьестественным, взглянув на кошку, увидеть ее глаза, хвост, уши, когти,прощупать биение сердца, сказать, что к чему в кошачьем теле. Когда в лаборатории конструировалась новая аппаратура и нужно былоподковать блоху, козырным королем становился надменный механик Ноздрин. Светловолосый веселый Савостьянов, смеясь, говорил о Ноздрине: "КогдаСтепан Степанович умрет, его руки возьмут на исследование в Институтмозга". Но Ноздрин не любил шуток, свысока относился к научным сотрудникам,понимал, что без его сильных рабочих рук дело в лаборатории не пойдет. Любимцем лаборатории был Савостьянов. Ему легко давались итеоретические вопросы и экспериментальные. Он все делал шутя, быстро, без труда. Его светлые, пшеничные волосы казались освещенными солнцем даже в самыехмурые осенние дни. Штрум, любуясь Савостьяновым, думал, что волосы егосветлые оттого, что и ум у него ясный, светлый. И Соколов ценилСавостьянова. - Да, не нам с вами, халдеям и талмудистам, чета, помрем, - соединит всебе и вас, и меня, и Маркова, - сказал Соколову Штрум. Анну Наумовну лабораторные остряки окрестили "курица-жеребец", онаобладала нечеловеческой работоспособностью и терпением, - однажды ейпришлось просидеть 18 часов за микроскопом, исследуя слои фотоэмульсии. Многие руководители институтских отделов считали, что Штруму повезло, -очень уж удачно подобрались сотрудники в его лаборатории. Штрум, обычношутя, говорил: "Каждый зав имеет тех сотрудников, которых заслуживает..." - Мы все волновались и огорчались, - сказал Штрум, - теперь мы можемвместе радоваться - опыты ставились профессором Марковым безукоризненно. Вэтом, конечно, заслуги и механической мастерской, и лаборантов,проводивших огромное количество наблюдений, сделавших сотни и тысячирасчетов. Марков, быстро покашливая, сказал: - Виктор Павлович, хочется услышать возможно подробней вашу точкузрения. Понизив голос, он добавил: - Мне говорили, что работы Кочкурова в смежной области вызываютпрактические надежды. Мне говорили, что неожиданно запросили из Москвы оего результатах. Марков обычно знал подноготную всевозможных событий. Когда эшелон ссотрудниками института шел в эвакуацию, Марков приносил в вагон множествоновостей: о заторах, смене паровоза, о предстоящих на путипродовольственных пунктах. Небритый Савостьянов озабоченно произнес: - Придется мне выпить весь лабораторный спирт по этому поводу. Анна Наумовна, большая общественница, проговорила: - Вот видите, какое счастье, а нас уже на производственных совещаниях ив месткоме обвиняли в смертных грехах. Механик Ноздрин молчал, поглаживая впалые щеки. А молодой одноногий электрик Перепелицын медленно покраснел во всю щекуи не сказал ни слова, с грохотом уронил на пол костыль. Штруму был приятен и радостен этот день. Утром с ним говорил по телефону молодой директор Пименов, наговорилШтруму много хороших слов. Пименов на самолете улетал в Москву, - шлипоследние приготовления к возвращению в Москву почти всех отделовинститута. - Виктор Павлович, - сказал, прощаясь, Пименов, - скоро уж увидимся вМоскве. Я счастлив, я горжусь, что директорствую в институте в ту пору,когда вы завершили свое замечательное исследование. И на собрании сотрудников лаборатории все было очень приятно Штруму. Марков обычно посмеивался над лабораторными порядками, говорил: - Докторов, профессоров у нас полк, кандидатов и младших научныхсотрудников у нас батальон, а солдат - один Ноздрин! - В этой шутке былонедоверие к физикам-теоретикам. - Мы, как странная пирамида, - пояснилМарков, - у которой широко, обширно на вершине и все уже да уже коснованию. Шатко, колеблемся, а надо бы основание широкое - полкНоздриных. А после доклада Штрума Марков сказал: - Да, вот тебе и полк, вот тебе и пирамида. А у Савостьянова, который проповедовал, что наука сродни спорту, последоклада Штрума глаза стали удивительно хорошие: счастливые, добрые. Штрум понял, что Савостьянов в эти минуты смотрел на него не какфутболист на тренера, а как верующий на апостола. Он вспомнил свой недавний разговор с Соколовым, вспомнил спор Соколовас Савостьяновым и подумал: "Может быть, в природе ядерных сил я кое-чтосмыслю, но вот в природе человека уж ни черта действительно". К концу рабочего дня к Штруму в кабинет вошла Анна Наумовна и сказала: - Виктор Павлович, новый начальник отдела кадров не включил меня нареэвакуацию. Я только что смотрела список. - Знаю, знаю, - сказал Штрум, - не к чему огорчаться, ведь реэвакуациябудет произведена по двум спискам, - вы поедете во вторую очередь, всегона несколько недель позже. - Но ведь из нашей группы почему-то я одна не попала в первую очередь.Я, кажется, с ума сойду, так мне опостылела эвакуация. Каждую ночь вижуМоскву во сне. Потом как же так: значит, начнут монтаж в Москве без меня? - Да-да, действительно. Но понимаете, список-то утвержден, менять оченьтрудно. Свечин из магнитной лаборатории уже говорил по поводу БорисаИзраилевича, с ним такая же история, как с вами, но оказалось, оченьсложно менять. Пожалуй, лучше и вам подождать. Он вдруг вспыхнул и закричал: - Черт их знает, каким местом они думают, напихали в список ненужныхлюдей, а вас, которая сразу же понадобится для основного монтажа,почему-то забыли. - Меня не забыли, - сказала Анна Наумовна, и ее глаза наполнилисьслезами, - меня хуже... Анна Наумовна, оглянувшись каким-то странным, быстрым, робким взглядомна полуоткрытую дверь, сказала: - Виктор Павлович, почему-то из списка вычеркнули только еврейскиефамилии, и мне говорила Римма, секретарь из отдела кадров, что в Уфе, всписке украинской академии, повычеркивали почти всех евреев, толькодокторов наук оставили. Штрум, полуоткрыв рот, мгновение растерянно смотрел на нее, потомрасхохотался: - Да вы что, с ума сошли, дорогая! Мы ведь, слава Богу, живем не вцарской России. Что это у вас за местечковый комплекс неполноценности,выкиньте вы эту чушь из головы!

Дата добавления: 2015-06-28