Часть первая 16 страница

Майор Ершов, вернувшись с работы, остановился у нар Мостовского,сказал: - Слышал американец радио, - наше сопротивление под Сталинградом ломаетрасчеты немцев. Он наморщил лоб и добавил: - Да еще сообщение из Москвы - о ликвидации Коминтерна, что ли. - Да вы что, спятили? - спросил Мостовской, глядя в умные глаза Ершова,похожие на холодную, мутноватую весеннюю воду. - Может быть, американка спутал, - сказал Ершов и стал драть ногтямигрудь. - Может быть, наоборот, Коминтерн расширяется. Мостовской знал в своей жизни немало людей, которые как бы становилисьмембраной, выразителями идеалов, страстей, мыслей всего общества. Мимоэтих людей, казалось, никогда не проходило ни одно серьезное событие вРоссии. Таким выразителем мыслей и идеалов лагерного общества был Ершов.Но слух о ликвидации Коминтерна совершенно не был интересен лагерномувластителю дум. Бригадный комиссар Осипов, ведавший политическим воспитанием большоговоинского соединения, был тоже равнодушен к этой новости. Осипов сказал: - Генерал Гудзь мне сообщил: вот через ваше интернациональноевоспитание, товарищ комиссар, драп начался, надо было в патриотическомдухе воспитывать народ, в русском духе. - Это как же - за Бога, царя, отечество? - усмехнулся Мостовской. - Да все ерунда, - нервно зевая, сказал Осипов. - Тут дело не вортодоксии, дело в том, что немцы шкуру с нас живьем сдерут, товарищМостовской, дорогой отец. Испанский солдат, которого русские звали Андрюшкой, спавший на нарахтретьего этажа, написал "Stalingrad" на деревянной планочке и ночьюсмотрел на эту надпись, а утром переворачивал планку, чтобы рыскавшие побараку капо не увидели знаменитое слово. Майор Кириллов сказал Мостовскому: - Когда меня не гоняли на работу, я валялся сутками на нарах. А сейчася себе рубаху постирал и сосновые щепки жую против цинги. А штрафные эсэсовцы, прозванные "веселые ребята" (они на работу ходиливсегда с пением), с еще большей жестокостью придирались к русским. Невидимые связи соединяли жителей лагерных бараков с городом на Волге.А вот Коминтерн оказался всем безразличен. В эту пору к Мостовскому впервые подошел эмигрант Чернецов. Прикрывая ладонью пустую глазницу, он заговорил о радиопередаче,подслушанной американцем. Так велика была потребность в этом разговоре, что Мостовскойобрадовался. - Вообще-то источники неавторитетные, - сказал Мостовской, - чушь,чушь. Чернецов поднял брови, - это очень нехорошо выглядело - недоуменно иневрастенично поднятая над пустым глазом бровь. - Чем же? - спросил одноглазый меньшевик. - В чем невероятное? Господабольшевики создали Третий Интернационал, и господа большевики создалитеорию так называемого социализма в одной стране. Сие соединение сутьнонсенс. Жареный лед... Георгий Валентинович в одной из своих последнихстатей писал: "Социализм может существовать как система мировая,международная, либо не существовать вовсе". - Так называемый социализм? - спросил Михаил Сидорович. - Да, да, так называемый. Советский социализм. Чернецов улыбнулся и увидел улыбку Мостовского. Они улыбнулись другдругу потому, что узнали свое прошлое в злых словах, в насмешливых,ненавидящих интонациях. Словно вспоров толщу десятилетий, блеснуло острие их молодой вражды, иэта встреча в гитлеровском концлагере напомнила не только о многолетнейненависти, а и о молодости. Этот лагерный человек, враждебный и чужой, любил и знал то, что знал илюбил в молодости Мостовской. Он, а не Осипов, не Ершов, помнил рассказы овременах Первого съезда, имена людей, которые лишь им обоим осталисьнебезразличны. Их обоих волновали отношения Маркса и Бакунина и то, чтоговорил Ленин и что говорил Плеханов о мягких и твердых искровцах. Каксердечно относился слепой, старенький Энгельс к молодым русскимсоциал-демократам, приезжавшим к нему, какой язвой была в Цюрихе ЛюбочкаАксельрод! Чувствуя, видимо, то, что чувствовал Мостовской, одноглазый меньшевиксказал с усмешкой: - Писатели трогательно описывали встречу друзей молодости, а что жвстреча врагов молодости, вот таких седых, замученных старых псов, как выи я? Мостовской увидел слезу на щеке Чернецова. Оба понимали: лагернаясмерть скоро заровняет, занесет песком все, что было в долгой жизни, - иправоту, и ошибки, и вражду. - Да, - сказал Мостовской. - Тот, кто враждует с тобой на протяжениивсей жизни, становится поневоле и участником твоей жизни. - Странно, - сказал Чернецов, - вот так встретиться в этой волчьей яме.- Он неожиданно добавил: - Какие чудные слова: пшеница, жито, грибнойдождь... - Ох, и страшен этот лагерь, - смеясь, сказал Мостовской, - посравнению с ним все кажется хорошим, даже встреча с меньшевиком. Чернецов грустно кивнул. - Да уж действительно, нелегко вам. - Гитлеризм, - проговорил Мостовской, - гитлеризм! Я не представлялсебе подобного ада! - Вам-то чего удивляться, - сказал Чернецов, - вас террором не удивишь. И точно ветром сдуло то грустное и хорошее, что возникло между ними.Они заспорили с беспощадной злобой. Клевета Чернецова была ужасна тем, что питалась не одной лишь ложью.Жестокости, сопутствующие советскому строительству, отдельные промашкиЧернецов возводил в генеральную закономерность. Он так и сказалМостовскому: - Вас, конечно, устраивает мысль, что в тридцать седьмом году былиперегибы, а в коллективизации головокружение от успехов и что ваш дорогойи великий несколько жесток и властолюбив. А суть-то в обратном: чудовищнаябесчеловечность Сталина и сделала его продолжителем Ленина. Как у васлюбят писать, Сталин - это Ленин сегодня. Вам все кажется, что нищетадеревни и бесправие рабочих - все это временное, трудности роста. Пшеница,которую вы, истинное кулачье, монополисты, покупаете у мужика по пятаку закило и продаете тому же мужику по рублю за кило, это и есть первоосновавашего строительства. - Вот и вы, меньшевик, эмигрант, говорите: Сталин - это Ленин сегодня,- сказал Мостовской. - Мы наследники всех поколений русских революционеровот Пугачева и Разина. Не ренегаты-меньшевики, бежавшие за границу, аСталин наследник Разина, Добролюбова, Герцена. - Да-да, наследники! - сказал Чернецов. - Знаете, что значили дляРоссии свободные выборы в Учредительное собрание! В стране тысячелетнегорабства! За тысячу лет Россия была свободна немногим больше полугода. ВашЛенин не наследовал, а загубил русскую свободу. Когда я думаю о процессахтридцать седьмого года, мне вспоминается совсем другое наследство; помнитеполковника Судейкина, начальника Третьего отделения, он совместно сДегаевым хотел инсценировать заговоры, запугать царя и таким путемзахватить власть. А вы считаете Сталина наследником Герцена? - Да вы что, впрямь дурак? - спросил Мостовской. - Вы что, всерьез оСудейкине? А величайшая социальная революция, экспроприацияэкспроприаторов, фабрики, заводы, отнятые от капиталистов, а земля,забранная у помещиков? Проглядели? Это чье наследство, - Судейкина, чтоли? А всеобщая грамотность, а тяжелая промышленность? А вторжениечетвертого сословия, рабочих и крестьян, во все области человеческойдеятельности? Это что ж, - судейкинское наследство? Жалко вас делается. - Знаю, знаю, - сказал Чернецов, - с фактами не спорят. Их объясняют.Ваши маршалы, и писатели, и доктора наук, художники и наркомы не слугипролетариата. Они слуги государства. А уж тех, кто работает в поле ицехах, я Думаю, и вы не решитесь назвать хозяевами. Какие уж они хозяева! Он вдруг наклонился к Мостовскому и сказал: - Между прочим, из всех вас я уважаю лишь одного Сталина. Он вашкаменщик, а вы чистоплюи! Сталин-то знает: железный террор, лагеря,средневековые процессы ведьм, - вот на чем стоит социализм в однойотдельно взятой стране. Михаил Сидорович сказал Чернецову: - Любезный, всю эту гнусь мы слышали. Но вы об этом, я должен вамсказать откровенно, говорите как-то особенно подло. Так паскудить, гадитьможет человек, который с детства жил в вашем доме, а потом был выгнан изнего. Знаете, кто он, этот выгнанный человек?.. Лакей! Он пристально посмотрел на Чернецова и сказал: - Не скрою, сперва мне хотелось вспомнить то, что связывало нас вдевяносто восьмом году, а не то, что развело в девятьсот третьем. - Покалякать о том времени, когда лакея еще не выгнали из дома? Но Михаил Сидорович всерьез рассердился. - Да, да, вот именно! Выгнанный, бежавший лакей! В нитяных перчатках! Амы не скрываем: мы без перчаток. Руки в крови, в грязи! Что ж! Мы пришли врабочее движение без плехановских перчаток. Что вам дали лакейскиеперчатки? Иудины сребреники за статейки в вашем "Социалистическомвестнике"? Здесь лагерные англичане, французы, поляки, норвежцы, голландцыв нас верят! Спасение мира в наших руках! В силе Красной Армии! Она армиясвободы! - Так ли, - перебил Чернецов, - всегда ли? А захват Польши по сговору сГитлером в тридцать девятом году? А раздавленные вашими танками Латвия,Эстония, Литва? А вторжение в Финляндию? Ваша армия и Сталин отнимали умалых народов то, что дала им революция. А усмирение крестьянскихвосстаний в Средней Азии? А усмирение Кронштадта? Все это для ради свободыи демократии? Ой ли? Мостовской поднес руки к лицу Чернецова и сказал: - Вот они, без лакейских перчаток! Чернецов кивнул ему: - Помните жандармского полковника Стрельникова? Тоже работал безперчаток: писал фальшивые признания вместо забитых им до полусмертиреволюционеров. Для чего вам понадобился тридцать седьмой год? Готовилисьбороться с Гитлером, этому вас Стрельников или Маркс учил? - Ваши зловонные слова меня не удивляют, - сказал Мостовской, - выничего другого не скажете. Знаете, что меня действительно удивляет! К чемувас гитлеровцы держат в лагере. Зачем? Нас они ненавидят до исступления;Тут все ясно. Но зачем вас и подобных вам держать Гитлеру в лагере! Чернецов усмехнулся, лицо его стало таким, каким было в началеразговора. - Да вот, видите, держат, - сказал он. - Не пускают. Выпоходатайствуйте, может быть, меня и отпустят. Но Мостовской не хотел шутить. - Вы с вашей ненавистью к нам не должны сидеть в гитлеровском лагере. Ине только вы, вот и этот субъект, - и он указал на подходившего к нимИконникова-Моржа, Лицо и руки Иконникова были запачканы глиной. Он сунул Мостовскому несколько грязных, исписанных листков бумаги исказал: - Прочтите, может быть, придется завтра погибнуть. Мостовской, пряча листки под тюфяк, раздраженно проговорил: - Прочту, почему это вы собрались покинуть сей мир? - Знаете, что я слышал? Котлованы, которые мы выкопали, назначены длягазовни. Сегодня уже начали бетонировать фундаменты. - Об этом ходил слух, - сказал Чернецов, - еще когда прокладывалиширокую колею. Он оглянулся, и Мостовской подумал, что Чернецова занимает, - видят липришедшие с работы, как запросто он разговаривает со старым большевиком.Он, вероятно, гордится этим перед итальянцами, норвежцами, испанцами,англичанами. Но больше всего он, вероятно, гордился этим перед русскимивоеннопленными. - А мы продолжали работать? - спросил Иконников-Морж. - Участвовали вподготовке ужаса? Чернецов пожал плечами: - Вы что думаете, - мы в Англии? Восемь тысяч откажутся от работы, ивсех убьют в течение часа. - Нет, не могу, - сказал Иконников-Морж. - Не пойду, не пойду. - Если откажетесь работать, вас кокнут через две минуты, - сказалМостовской. - Да, - сказал Чернецов, - можете поверить этим словам, товарищ знает,что значит призывать к забастовке в стране, где нет демократии. Его расстроил спор с Мостовским. Здесь, в гитлеровском лагере,фальшиво, бессмысленно прозвучали в его собственных ушах слова, которые онстолько раз произносил в своей парижской квартире. Прислушиваясь к разговорам лагерников, он часто ловил слово"Сталинград", с ним, хотел он этого или нет, связывалась судьба и мира. Молодой англичанин показал ему знак виктории и сказал: - Молюсь за вас, - Сталинград остановил лавину, - и Чернецов ощутилсчастливое волнение, услышав эти слова. Он сказал Мостовскому: - Знаете, Гейне говорил, что только дурак показывает свою слабостьврагу. Но ладно, я дурак, вы совершенно правы, мне ясно великое значениеборьбы, которую ведет ваша армия. Горько русскому социалисту понимать этои, понимая, радоваться, гордиться, и страдать, и ненавидеть вас. Он смотрел на Мостовского, и тому казалось, будто и второй, зрячий глазЧернецова налился кровью. - Но неужели и здесь вы не осознали своей шкурой, что человек не можетжить без демократии и свободы? Там, дома, вы забыли об этом! - спросилЧернецов. Мостовской наморщил лоб. - Послушайте, хватит истерики. Он оглянулся, и Чернецов подумал, что Мостовской встревожен, - видят липришедшие с работы, как запросто разговаривает с ним эмигрант-меньшевик.Он, вероятно, стыдился этого перед иностранцами. Но больше всего онстыдился перед русскими военнопленными. Кровавая слепая яма в упор смотрела на Мостовского. Иконников дернул за разутую ногу сидевшего на втором этаже священника,на ломаном французском, немецком и итальянском языке стал спрашивать: Quedois-je faire, mio padre? Nous travaillons dans una Vernichtungslager [Чтоя должен, падре? Мы работаем в фернихтунгслагере (фр.)]. Антрацитовые глаза Гарди оглядывали лица людей. - Tout le monde travaille la-bas. Et moi je travaille la-bas. Noussommes des esclaves, - медленно сказал он. - Dieu nous pardonnera [Все тамработают. И я работаю там. Мы рабы. Бог нас простит (фр.)]. - C'est son metier [это его профессия (фр.)], - добавил Мостовской. - Mais ce n'est pas votre metier [но это не ваша профессия (фр.)], - сукоризной произнес Гарди. Иконников-Морж быстро заговорил: - Вот-вот, Михаил Сидорович, с вашей точки зрения тоже ведь так, а я нехочу отпущения грехов. Не говорите - виноваты те, кто заставляет тебя, тыраб, ты не виновен, ибо ты не свободен. Я свободен! Я строюфернихтунгслагерь, я отвечаю перед людьми, которых будут душить газом. Ямогу сказать "нет"! Какая сила может запретить мне это, если я найду всебе силу не бояться уничтожения. Я скажу "нет"! Je dirai non, mio padre,je dirai non! Рука Гарди коснулась седой головы Иконникова. - Donnez-moi votre main [дайте вашу руку (фр.)], - сказал он. - Ну, сейчас будет увещевание пастырем заблудшей в гордыне овцы, -сказал Чернецов, и Мостовской с невольным сочувствием кивнул его словам. Но Гарди не увещевал Иконникова, он поднес грязную руку Иконникова кгубам и поцеловал ее. На следующий день Чернецов разговорился с одним из своихнемногочисленных советских знакомых, красноармейцем Павлюковым, работавшимсанитаром в ревире. Павлюков стал жаловаться Чернецову, что скоро его выгонят из ревира ипогонят рыть котлованы. - Это все партийные строят, - сказал он, - им невыносимо, что я нахорошее место устроился: сунул кому надо. Они в подметалы, на кухне, ввашрауме всюду своих поустраивали. Вы, папаша, помните, как в мирное времябыло? Райком своя. Местком своя. Верно ведь? А здесь у них тоже шарашкинаконтора, свои на кухне, своим порции дают. Старого большевика онисодержат, как в санатории, а вы вот, как собака, пропадаете, никто из нихв вашу сторону не посмотрит. А разве это справедливо? Тоже весь век насоветскую власть ишачили. Чернецов, смущаясь, сказал ему, что он двадцать лет не жил в России. Онуже заметил, что слова "эмигрант", "заграница" сразу же отталкивают отнего советских людей. Но Павлюков не стал насторожен после слов Чернецова. Они присели на груде досок, и Павлюков, широконосый, широколобый,настоящий сын народа, как подумал Чернецов, глядя в сторону часового,ходившего в бетонированной башенке, сказал: - Некуда мне податься, только в добровольческое формирование. Или вдоходяги и накрыться. - Для спасения жизни, значит? - спросил Чернецов. - Я вообще не кулак, - сказал Павлюков, - не вкалывал налесозаготовках, а на коммунистов все равно обижен. Нет вольного хода.Этого не сей, на этой не женись, эта работа не твоя. Человек становитсякак попка. Мне хотелось с детских лет магазин свой открыть, чтобы всякий внем все мог купить. При магазине закусочная, купил, что тебе надо, ипожалуйста: хочешь - пей рюмку, хочешь - жаркое, хочешь - пивка. Я бы,знаете, как обслуживал? Дешево! У меня бы в ресторане и деревенскую еду быдавали. Пожалуйста! Печеная картошка! Сало с чесноком! Капуста квашеная! Ябы, знаете, какую закуску людям давал - мозговые кости! Кипят в котле,пожалуйста, сто грамм выпей - и на тебе косточку, хлеб черный, ну, ясно,соль. И всюду кожаные кресла, чтобы вши не заводились. Сидишь, отдыхаешь,а тебя обслужат. Скажи я такое дело, меня бы сразу в Сибирь. А я вотдумаю, в чем особый вред для народа в таком деле? Я цены назначу вдвоениже против государства. Павлюков покосился на слушателя: - В нашем бараке сорок ребят записались в добровольческое формирование. - А по какой причине? - За суп, за шинельку, чтобы не работать до перелома черепа. - И еще по какой? - А кое-кто из идейности. - Какой? - Да разной. Некоторые за погубленных в лагерях. Другим нищетадеревенская надоела. Коммунизма не выносят. Чернецов сказал: - А ведь подло! Советский человек с любопытством поглядел на эмигранта, и тот увиделэто насмешливо-недоуменное любопытство. - Бесчестно, неблагородно, нехорошо, - сказал Чернецов. - Не времясчеты сводить, не так их сводят. Нехорошо, перед самим собой, перед своейземлей. Он встал с досок и провел рукой по заду. - Меня не заподозришь в любви к большевикам. Правда, не время, не времясчеты сводить. А к Власову не ходите, - он вдруг запнулся и добавил: -Слышите, товарищ, не ходите, - и оттого, что произнес, как в старое,молодое время, слово "товарищ", он уже не мог скрыть своего волнения и нескрыл его, пробормотал: - Боже мой. Боже мой, мог ли я... Поезд отошел от перрона. Воздух был туманный от пыли, от запаха сирении весенних городских помоек, от паровозного дыма, от чада, идущего изкухни привокзального ресторана. Фонарь все уплывал, удалялся, а потом стал казаться неподвижным средидругих зеленых и красных огней. Студент постоял на перроне, пошел через боковую калитку. Женщина,прощаясь, обхватила руками его шею и целовала в лоб, волосы, растерянная,как и он, внезапной силой чувства... Он шел с вокзала, и счастье росло внем, кружило голову, казалось, что это начало - завязка того, чемнаполнится вся его жизнь... Он вспоминал этот вечер, покидая Россию, по дороге на Славуту. Онвспоминал его в парижской больнице, где лежал после операции - удалениязаболевшего глаукомой глаза, вспоминал, входя в полутемный прохладныйподъезд банка, в котором служил. Об этом написал поэт Ходасевич, бежавший, как и он, из России в Париж: Странник вдет, опираясь на посох, - Мне почему-то припомнилась ты, Едет коляска на красных колесах - Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгли в коридоре - Мне почему-то припомнилась ты. Что б ни случилось: на суше, на море Или на небе - мне вспомнишься ты... Ему хотелось вновь подойти к Мостовскому, спросить: "А вы не зналитакой - Наташи Задонской, жива ли она? И неужели вы все эти десятилетияходили с ней по одной земле?" На вечернем аппеле штубенэльтер, гамбургский вор-взломщик Кейзе,носивший желтые краги и клетчатый кремовый пиджак с накладными карманами,был хорошо расположен. Коверкая русские слова, он негромко напевал: "Kalizavtra voina, esli zavtra v pochod..." Его мятое, шафранового цвета лицо с карими, пластмассовыми глазамивыражало в этот вечер благодушие. Пухлая, белоснежная, без единого волоскарука, с пальцами, способными удавить лошадь, похлопывала по плечам испинам заключенных. Для него убить было так же просто, как шутки радиподставить ножку. После убийства он ненадолго возбуждался, как молодойкот, поигравший с майским жуком. Убивал он чаще всего по поручению штурмфюрера Дроттенхара, ведавшегосанитарной частью в блоке восточного района. Самым трудным в этом деле было оттащить тела убитых на кремацию, ноэтим Кейзе не занимался, никто бы не посмел предложить ему такую работу.Дроттенхар был опытен и не допускал, чтобы люди слабели настолько, чтобыих приходилось тащить к месту казни на носилках. Кейзе не торопил назначенных к операции, не делал им злых замечаний, ниразу никого из них не толкнул и не ударил. Больше четырехсот раз подымалсяКейзе по двум бетонированным ступенькам спецкамеры и всегда испытывалживой интерес к человеку, над которым проделывал операцию: к взгляду ужасаи нетерпения, покорности, муки, робости и страстного любопытства, которымобреченный встречал пришедшего его умертвить. Кейзе не мог понять, почему ему так нравилась именно обыденность, скоторой он производил свое дело. Спецкамера выглядела скучно: табурет,серый каменный пол, сливная труба, кран, шланг, конторка с книгой записей. Операцию низводили до полной обыденности, о ней всегда говорилиполушутя. Если операция совершалась с помощью пистолета, Кейзе называл ее"впустить в голову зерно кофе"; если она производилась с помощью вливанияфенола, Кейзе называл ее "маленькая порция эликсира". Удивительно и просто, казалось Кейзе, раскрывался секрет человеческойжизни в кофейном зерне и эликсире. Его карие, литые из пластмассы очи, казалось, не принадлежали живомусуществу. То была затвердевшая желто-коричневая смола... И когда вбетонных глазах Кейзе появлялось веселое выражение, людям становилосьстрашно, так, вероятно, страшно делается рыбке, вплотную подплывавшей кполузасыпанной песком коряге и вдруг обнаружившей, что темная осклизлаямасса имеет глазки, зубки, щупальцы. Здесь, в лагере, Кейзе переживал чувство превосходства над жившими вбараках художниками, революционерами, учеными, генералами, религиознымипроповедниками. Тут дело было не в зерне кофе и порции эликсира. Это былочувство естественного превосходства, оно приносило много радости. Он радовался не своей громадной физической силе, не своему умению идтинапролом, сшибить с ног, взломать кассовую сталь. Он любовался своей душойи умом, он был загадочен и сложен. Его гнев, расположение возникали непо-обычному, - казалось, без логики. Когда весной с транспорта в особыйбарак были пригнаны отобранные гестапо русские военнопленные, Кейзепопросил их спеть любимые им песни. Четыре с могильным взглядом, с опухшими руками русских человекавыводили: Где же ты, моя Сулико? Кейзе, пригорюнившись, слушал, поглядывал на стоявшего с краюскуластого человека. Кейзе из уважения к артистам не прерывал пения, но,когда певцы замолчали, он сказал скуластому, что тот в хоре не пел, пустьтеперь поет соло. Глядя на грязный ворот гимнастерки этого человека соследами споротых шпал, Кейзе спросил: - Verstehen Sie, Herr Major, - ты понял, блияд? Человек кивнул, - он понял. Кейзе взял его за ворот и легонько встряхнул, так встряхиваютнеисправный будильник. Прибывший с транспорта военнопленный пихнул Кейзе вскулу кулаком и ругнулся. Казалось, русскому пришел конец. Но гаулейтер особого барака не убилмайора Ершова, а подвел его к нарам, в углу у окна. Они пустовали, ожидаяприятного для Кейзе человека. В тот же день Кейзе принес Ершову крутоегусиное яйцо и хохоча дал ему: "Jhre Stimme wird schon!" С тех пор Кейзе хорошо относился к Ершову. И в бараке с уважениемотнеслись к Ершову, его несгибаемая жесткость была соединена с характероммягким и веселым. Сердился на Ершова после случая с Кейзе один из исполнителей "Сулико",бригадный комиссар Осипов. - Тяжелый человек, - говорил он. Вскоре после этого происшествия и окрестил Мостовской Ершовавластителем дум. Кроме Осипова, испытывал недоброжелательность к Ершову всегдазамкнутый, всегда молчаливый военнопленный Котиков, знавший все обо всех.Был Котиков какой-то бесцветный - и голос бесцветный, и глаза, и губы. Нобыл он настолько бесцветен, что эта бесцветность запоминалась, казаласьяркой. В этот вечер веселость Кейзе при аппеле вызвала в людях повышенноечувство напряжения и страха. Жители бараков всегда ждали чего-то плохого,и страх, предчувствие, томление и днем и ночью, то усиливаясь, то слабея,жили в них. Перед концом вечерней поверки в особый барак вошли восемь лагерныхполицейских - капо в дурацких, клоунских фуражках, с ярко-желтой перевязьюна рукавах. По их лицам видно было, что свои котелки они наполняют не изобщего лагерного котла. Командовал ими высокий белокурый красавец, одетый в стального цветашинель со споротыми нашивками. Из-под шинели видны были кажущиеся оталмазного блеска светлыми лакированные сапоги. Это был начальник внутрилагерной полиции Кениг - эсэсовец, лишенный зауголовные преступления звания и заключенный в лагерь. - Mutze ab! - крикнул Кейзе. Начался обыск. Капо привычно, как фабричные рабочие, выстукивали столы,выявляя выдолбленные пустоты, встряхивали тряпье, быстрыми, умнымипальцами проверяли швы на одежде, просматривали котелки. Иногда они, шутя, поддав кого-нибудь коленом под зад, говорили: "Будьздоров". Изредка капо обращались к Кенигу, протягивая найденную записку,блокнот, лезвие безопасной бритвы. Кениг взмахом перчатки давал понять -интересен ли найденный предмет. Во время обыска заключенные стояли, построившись в шеренгу. Мостовской и Ершов стояли рядом, поглядывали на Кенига и Кейзе. Фигурыобоих немцев казались литыми. Мостовского пошатывало, кружилась голова. Ткнув пальцем в сторонуКейзе, он сказал Ершову: - Ах и субъект! - Ариец классный, - сказал Ершов. Не желая, чтобы его услышал стоящийвблизи Чернецов, он сказал на ухо Мостовскому: - Но и наши ребятки бываютдай боже! Чернецов, участвуя в разговоре, которого он не слышал, сказал: - Священное право всякого народа иметь своих героев, святых и подлецов. Мостовской, обращаясь к Ершову, но отвечая не только ему, сказал: - Конечно, и у нас найдешь мерзавцев, но что-то есть в немецком убийцетакое, неповторимое, что только в немце и может быть. Обыск кончился. Была подана команда отбоя. Заключенные стали взбиратьсяна нары. Мостовской лег, вытянул ноги. Ему подумалось, что он не проверил, всели цело в его вещах после обыска, - кряхтя, приподнялся, стал перебиратьбарахло. Казалось, не то исчез шарф, не то холстинка - портянка. Но он нашел ишарф, и портянку, а тревожное чувство осталось. Вскоре к нему подошел Ершов и негромко сказал: - Капо Недзельский треплет, что наш блок растрясут, часть оставят дляобработки, большинство - в общие лагеря. - Ну что ж, - сказал Мостовской, - наплевать. Ершов присел на нары, сказал тихо и внятно: - Михаил Сидорович! Мостовской приподнялся на локте, посмотрел на него. - Михаил Сидорович, задумал я большое дело, буду с вами о нем говорить.Пропадать, так с музыкой! Он говорил шепотом, и Мостовской, слушая Ершова, стал волноваться, -чудный ветер коснулся его. - Время дорого, - говорил Ершов. - Если этот чертов Сталинград немцызахватят, опять заплесневеют люди. По таким, как Кириллов, видно. Ершов предлагал создать боевой союз военнопленных. Он произносил пунктыпрограммы на память, точно читая по-писаному....Установление дисциплины и единства всех советских людей в лагере,изгнание предателей из своей среды, нанесение ущерба врагу, созданиекомитетов борьбы среди польских, французских, югославских и чешскихзаключенных... Глядя поверх нар в мутный полусвет барака, он сказал: - Есть ребята с военного завода, они мне верят, будем накапливатьоружие. Размахнемся. Связь с десятками лагерей, террор против изменников.Конечная цель: всеобщее восстание, единая свободная Европа... Мостовской повторил: - Единая свободная Европа... ах, Ершов, Ершов. - Я не треплюсь. Наш разговор - начало дела. - Становлюсь в строй, - сказал Мостовской и, покачивая головой,повторил: - Свободная Европа... Вот и в нашем лагере секцияКоммунистического Интернационала, а в ней два человека, один из нихбеспартийный. - Вы и немецкий, и английский, и французский знаете, тысячи связейвяжутся, - сказал Ершов. - Какой вам еще Коминтерн - лагерники всех стран,соединяйтесь! Глядя на Ершова, Михаил Сидорович произнес давно забытые им слова: - Народная воля! - и удивился, почему именно эти слова вдругвспомнились ему. А Ершов сказал: - Надо переговорить с Осиповым и полковником Златокрыльцем. Осипов -большая сила! Но он меня не любит, поговорите с ним вы. А с полковником ясегодня поговорю. Составим четверку. Мозг майора Ершова днем и ночью работал с неослабевающим напряжением. Ершов обдумывал план подполья, охватывающего лагерную Германию, техникусвязи подпольных организаций, запоминал названия трудовых иконцентрационных лагерей, железнодорожных станций. Он думал о созданиишифра, думал, как с помощью лагерных канцеляристов включать в транспортныесписки организаторов, перебирающихся из лагеря в лагерь. А в душе его жила мечта! Работа тысяч подпольных агитаторов,героев-вредителей подготавливала захват лагерей вооруженной силойвосставших! Восставшие лагерники должны завладеть зенитной артиллерией,обороняющей лагерные объекты, и превратить ее в противотанковое ипротивопехотное оружие. Надо выявить зенитчиков и подготовить расчеты дляорудий, захваченных штурмовыми группами. Майор Ершов знал лагерную жизнь, видел силу подкупа, страха, жаждунабить желудок, видел, как многие люди меняли честные гимнастерки навласовские голубые шинели с погонами. Он видел подавленность, угодливость, вероломство и покорность; он виделужас перед ужасом, видел, как столбенели люди перед страшными чинамизихерхайтединст. И все же в мыслях оборванного пленного майора не было фантазерства. Вмрачное время стремительного немецкого продвижения на Восточном фронте онподдерживал своих товарищей веселыми, дерзкими словами, уговаривалопухавших бороться за свое здоровье. В нем жило нетушимое, задорное,неистребимое презрение к насилию. Люди чувствовали веселый жар, шедший от Ершова, - такое простое, всемнужное тепло исходит от русской печи, в которой горят березовые дрова. Должно быть, это доброе тепло, а не только сила ума и сила бесстрашияпоспособствовало майору Ершову стать главарем советских военнопленныхкомандиров. Ершов давно понял, что Михаил Сидорович первый человек, которому оноткроет свои мысли. Он лежал на нарах с открытыми глазами, смотрел нашершавый дощатый потолок, словно изнутри гроба на крышку, а сердце билось. Здесь, в лагере, он, как никогда за тридцать три года своей жизни,переживал ощущение собственной силы. Жизнь его до войны была нехороша. Отца его, крестьянина Воронежскойгубернии, раскулачили в тридцатом году. Ершов служил в эту пору в армии. Ершов не порвал связи с отцом. Его не приняли в Академию, хотя он сдалприемные экзамены на "отлично". С трудом удалось Ершову закончить военноеучилище. Назначение он получил в райвоенкомат. Отец его, спецпереселенец,жил в это время с семьей на Северном Урале. Ершов взял отпуск и поехал котцу. От Свердловска он ехал двести километров по узкоколейке. По обестороны дороги тянулись леса и болота, штабели заготовленной древесины,лагерная проволока, бараки и землянки, словно поганые грибы на высокихножках, стояли сторожевые вышки. Дважды поезд задерживали - конвойнаястража искала заключенного, совершившего побег. Ночью поезд стоял наразъезде, ждал встречного, и Ершов не спал, слушал лай наркомвнудельскиховчарок, свистки часовых, - возле станции находился большой лагерь. Ершов доехал до конечного пункта узкоколейки лишь на третий день, ихотя на воротнике его были лейтенантские кубари, а документы и литеры быливыправлены по правилам, он при проверках документов все ждал, что емускажут: "А ну, бери мешок" - и отведут в лагерь. Видно, даже воздух в этихместах был какой-то запроволочный. Потом он ехал семьдесят километров в кузове попутной полуторки, дорогашла среди болот. Машина принадлежала совхозу имени ОГПУ, где работал отецЕршова. В кузове было тесно: ехали на лагпункт спецпереселенцы-рабочие,которых перебрасывали на лесоповал. Ершов пробовал расспрашивать их, ноони отвечали односложно, видимо, боялись его военной формы. К вечеру грузовик пришел в деревушку, лепившуюся между опушкой леса икраем болота. Он запомнил закат, такой тихий и кроткий среди лагерногосеверного болота. Избы при вечернем свете казались совершенно черными,вываренными в смоле. Он вошел в землянку, вместе с ним вошел вечерний свет, а навстречу емувстала сырость, духота, запах нищей пищи, нищей одежды и постели, дымноетепло... Из этой темноты возник отец, худое лицо, прекрасные глаза, поразившиеЕршова своим непередаваемым выражением. Старые, худые, грубые руки обняли шею сына, и в этом судорожномдвижении измученных старческих рук, обхвативших шею молодого командира,была выражена робкая жалоба и такая боль, такая доверчивая просьба озащите, что только одним мог ответить на все это Ершов - заплакал. Потом они постояли над тремя могилами - мать умерла в первую зиму,старшая сестра Анюта на вторую, Маруся на третью. Кладбище в лагерном крае слилось с деревней, и тот же мох рос подстенами изб и на скатах землянок, на могильных холмах и на болотныхкочках. Так и останутся мать и сестры под этим небом, - и зимой, когдахолод вымораживает влагу, и осенью, когда кладбищенская земля набухает отподступающей к ней темной болотной жижи. Отец стоял рядом с молчащим сыном, тоже молчал, потом поднял глаза,посмотрел на сына и развел руками: "Простите меня, и мертвые и живые, несмог я сберечь тех, кого любил". Ночью отец рассказывал. Он говорил спокойно, негромко. О том, о чемрассказывал он, лишь спокойно и можно было говорить, - воплем, слезамиэтого не выскажешь. На ящике, прикрытом газеткой, лежали привезенные сыном угощения, стоялаполлитровка. Старик говорил, а сын сидел рядом, слушал. Отец рассказывал о голоде, о смерти деревенских знакомых, о сошедших сума старухах, о детях - тела их стали легче балалайки, легче куренка.Рассказывал, как голодный вой день и ночь стоял над деревней, рассказывало заколоченных хатах с ослепшими окнами. Он рассказывал сыну о пятидесятидневной зимней дороге в теплушке сдырявой крышей, об умерших, ехавших в эшелоне долгие сутки вместе сживыми. Рассказывал, как спецпереселенцы шли пешком и женщины несли детейна руках. Прошла эту пешую дорогу больная мать Ершова, тащилась в жару, спотемневшим разумом. Он рассказал, как привели их в зимний лес, где низемлянки, ни шалаша, и как начали они там новую жизнь, разводя костры,устраивая постели из еловых веток, растапливая в котелках снег, какхоронили умерших... - Все воля Сталинова, - сказал отец, и в словах его не было гнева,обиды - так говорят простые люди о могучей, не знающей колебаний судьбе. Ершов вернулся из отпуска и написал заявление Калинину, просил овысшей, немыслимой милости, - простить невинного, просил, чтобы разрешилистарику приехать к сыну. Но письмо его не успело дойти до Москвы, а Ершовауже вызвали к начальству, имелось заявление - донос о его поездке на Урал. Ершова уволили из армии. Он поступил на стройку, решил подработатьденег и поехать к отцу. Но вскоре пришло письмецо с Урала - извещение осмерти отца. На второй день после начала войны лейтенант запаса Ершов был призван. В бою под Рославлем он заменил убитого командира полка, собрал бегущих,ударил по противнику, отбил речную переправу, обеспечил отход тяжелыхорудий резерва Главного Командования. Чем больше становилась тяжесть, ложившаяся на его плечи, тем сильнеебыли его плечи. Он и сам не знал своей силы. Покорность, оказалось, небыла свойственна его натуре. Чем огромней было насилие, тем злей, задорнейстановилось желание драться. Иногда он спрашивал себя: почему ему так ненавистны власовцы?Власовские воззвания писали о том, что рассказывал его отец. Он-то знал,что это правда. Но он знал, что эта правда в устах у немцев и власовцев -ложь. Он чувствовал, ему было ясно, что, борясь с немцами, он борется засвободную русскую жизнь, победа над Гитлером станет победой и над темилагерями, где погибли его мать, сестры, отец. Ершов переживал горькое и хорошее чувство, - здесь, где анкетныеобстоятельства пали, он оказался силой, за ним шли. Здесь не значили нивысокие звания, ни ордена, ни спецчасть, ни первый отдел, ни управлениекадров, ни аттестационные комиссии, ни звонок из райкома, ни мнение замапо политической части. Мостовской как-то сказал ему: - Это уже давно Генрих Гейне заметил: "Все мы ходим голые под своимплатьем"... но один, скинув мундир, показывает анемическое, жалкое тело,других же узкая одежда уродует, они ее скинут, и видно - вот где настоящаясила! То, о чем Ершов мечтал, стало сегодняшним делом, и он думал об этомделе по-новому, - кого посвятить, кого привлечь, перебирал в уме,взвешивал хорошее, взвешивал плохое, что знал о людях. Кто войдет в подпольный штаб? Пять имен возникли в его голове. Мелкиежитейские слабости, чудачества - все по-новому представилось ему,незначительное приобретало вес. У Гудзя генеральский авторитет, но он безволен, трусоват, видимо,необразован; он хорош, когда при нем умный зам, штаб, он ждет, чтобыкомандиры оказывали ему услуги, подкармливали его, и принимает их услугикак должное, без благодарности. Кажется, повара своего вспоминает чаще,чем жену и дочерей. Много говорит об охоте, - утки, гуси, службу наКавказе вспоминает по охоте, - кабаны и козы. Видно, сильно выпивал.Хвастун. Часто говорит о боях 1941 года; кругом все были не правы, и соседслева, и сосед справа, генерал Гудзь был всегда прав. Никогда не винит внеудачах высшее военное начальство. В житейских делах и отношениях опытен,тонок, как тертый писарь. А в общем, была бы воля Ершова, он генералуГудзю полком не доверил бы командовать, не то что корпусом. Бригадный комиссар Осипов умен. То вдруг скажет с усмешечкой словцо отом, как собирались воевать малой кровью на чужой территории, глянет каримглазом. А через час он уже каменно жестко отчитает усомнившегося, прочтетпроповедь. А назавтра опять пошевелит ноздрями и скажет шепеляво: - Да, товарищи, мы летаем выше всех, дальше всех, быстрее всех - вот изалетели. О военном поражении первых месяцев войны говорил умно, но в нем нетгоря, говорит с какой-то безжалостностью шахматиста. Говорит с людьми свободно, легко, но с наигранной, не настоящейтоварищеской простотой. По-настоящему его интересуют разговоры сКотиковым. Чем этот Котиков интересен бригадному комиссару? Опыт у Осипова огромный. Знание людей. Опыт этот очень нужен, вподпольном штабе без Осипова не обойтись. Но опыт его не только можетпомочь, может и помешать. Иногда Осипов рассказывал смешные истории о знаменитых военных людях,называл их: Сема Буденный, Андрюша Еременко. Однажды он сказал Ершову: - Тухачевский, Егоров, Блюхер виноваты так, как я да ты. А Кириллов рассказывал Ершову, что в тридцать седьмом году Осипов былзаместителем начальника Академии - беспощадно разоблачал десятки людей,объявлял их врагами народа. Он очень боится болезней: щупает себя, высовывает язык и, скосив глаза,смотрит, не обложен ли. А смерти, видно было, не боялся. Полковник Златокрылец - угрюмый, прям, прост, командир боевого полка.Считает, что высшее начальство виновато в отступлении 1941 года. Егобоевую командирскую и солдатскую силу чувствуют все. Физически крепок. Иголос у него сильный, таким голосом только и останавливать бегущих,поднимать в атаку. Матерщинник. Он объяснять не любит - приказывает. Товарищ. Готов из котелка отлитьсолдату баланды. Но уж очень груб. Люди всегда чувствуют его волю. На работе он старший, крикнет - никтоне ослушается. Его не проведешь, уж он не упустит. С ним можно сварить кашу. Но ужочень груб! Кириллов - этот умный, но какая-то в нем разболтанность. Подмечаетвсякую мелочь, а смотрит на все усталыми, полузакрытыми глазами...Равнодушный, людей не любит, но прощает им слабости и подлость. Смерти небоится, а временами тянется к ней. Про отступление он говорил, пожалуй, умней всех командиров. Он,беспартийный, сказал как-то: - Я не верю, что коммунисты могут людей сделать лучше. Такого случая вистории не было. Как будто безразличен ко всему, а ночью плакал на нарах, на вопросЕршова долго молчал, потом сказал негромко: "Россию жалко". Но вохкий онкакой-то, мягкий. Как-то сказал: "Ох, по музыке я соскучился". А вчера скакой-то сумасшедшей улыбочкой он сказал: "Ершов, послушайте, я вам стишкипрочту". Ершову стихи не понравились, но он их запомнил, и они назойливолезли в голову. Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови ты на помощь людей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. И не плачь ты от страха, как маленький, Ты не ранен, ты только убит. Дай-ка лучше сниму с тебя валенки, Мне еще воевать предстоит. Сам он их, что ли, написал? Нет-нет, не годится Кириллов в штаб. Куда ему людей тянуть, он сам елетянется. Вот Мостовской! В нем и образованность - ахнешь, и воля железная.Говорили, что на допросах кремнем держался. Но удивительно - нет людей, ккоторым не было бы у Ершова придирки. На днях он упрекнул Мостовского: - Зачем вы, Михаил Сидорович, со всей этой шпаной разговоры чешете, вотс этим Иконниковым-Моржом малохольным и с этим эмигрантом, подлецомодноглазым? Мостовской насмешливо сказал: - Вы думаете, я поколеблюсь в своих взглядах, - стану евангелистом илидаже меньшевиком? - А черт их знает, - сказал Ершов. - Не тронь дерьма, чтоб не воняло.Сидел этот Морж в наших лагерях. Теперь его немцы таскают на допросы. Себяпродает, и вас, и тех, кто к вам льнет... А вывод получился такой - для работы в подполье идеальных людей нет.Нужно мерить силу и слабость каждого. Это нетрудно. Но только по основечеловека можно решить, годен он или не годен. А основу измерить нельзя.Основу можно угадать, почувствовать. Вот он и начал с Мостовского. Тяжело дыша, генерал-майор Гудзь подошел к Мостовскому. Он шаркалногами, кряхтел, выпячивал нижнюю губу, коричневые складки кожи шевелилисьна его щеках и шее, - все эти движения, жесты, звуки сохранил он от своейбылой могучей толщины, и странным все это казалось при его нынешнейнемощи. - Дорогой отец, - сказал он Мостовскому, - мне, молокососу, делать вамзамечания все равно, что майору учить генерал-полковника. Прямо говорю:зря вы с этим Ершовым установили братство народов - неясный он до концачеловек. Без военных знаний. По уму лейтенант, а метит в командующие,лезет в учителя полковникам. Следует с ним поосторожней. - Чепуху порете, ваше превосходительство, - сказал Мостовской. - Конечно, чепуху, - кряхтя, произнес Гудзь. - Конечно, чепуха. Мнедоложили - в общем бараке вчера двенадцать человек записались в этублядскую освободительную русскую армию. А посчитать, сколько из них - изкулачья? Я вам не только свое личное мнение говорю, уполномочен ещекое-кем, имеющим политический опыт. - Это не Осиновым, часом? - спросил Мостовской. - А хоть и он. Вы человек теоретический, вы и не понимаете всего навозаздешнего. - Странную беседу вы затеяли, - сказал Мостовской. - Мне начинаетказаться, что от людей ничего здесь не остается, одна бдительность. Кто бымог предугадать! Гудзь прислушался, как бронхит скрипит и булькает в его груди, и сострашной тоской произнес: - Не видать мне воли, нет, не видать. Мостовской, глядя ему вслед, с размаху ударил себя ладонью по коленке,- он вдруг понял, почему возникло тревожное и томительное ощущение, - приобыске пропали бумаги, данные ему Иконниковым. Что он там, черт, написал? Может быть, прав Ершов, жалкий Иконниковстал участником провокации, - подкинул, подсунул эти странички. Что он тамнаписал? Он подошел к нарам Иконникова. Но Иконникова не оказалось, и соседи незнали, куда он делся. И от этого всего, - от исчезновения бумаг, от пустыхнар Иконникова - ему вдруг стало ясно, что вел он себя неверно, пускаясь вразговоры с юродивым богоискателем. С Чернецовым он спорил, но, конечно, не стоило и спорить, какие уж тутспоры. Ведь при Чернецове юродивый передал Мостовскому бумаги - есть идоносчик, есть и свидетель. Жизнь его оказалась нужна для дела, для борьбы, а он может бессмысленнопотерять ее. "Старый дурень, якшался с отбросами и провалил себя в день, когдаделом, революционным делом должен заниматься", - думал он, и горькаятревога все росла. В вашрауме он столкнулся с Осиповым: бригадный комиссар при тускломсвете худосочного электричества стирал портянки над жестяным желобом. - Хорошо, что я вас встретил, - сказал Мостовской. - Мне надопоговорить с вами. Осипов кивнул, оглянулся, обтер мокрые руки о бока. Они присели нацементированный выступ стены. - Так я и думал, наш пострел везде поспел, - сказал Осипов, когдаМостовской заговорил с ним о Ершове. Он погладил руку Мостовского своей влажной ладонью. - Товарищ Мостовской, - сказал он, - меня восхищает ваша решимость. Выбольшевик ленинской когорты, для вас не существует возраста. Ваш примербудет поддерживать всех нас. Он заговорил негромко: - Товарищ Мостовской, наша боевая организация уже создана, мы решили допоры не говорить вам об этом, хотели сберечь вашу жизнь, но, видно, длясоратника Ленина нет старости. Я скажу вам прямо: Ершову мы не можемдоверять. Как говорится, объективка на него совсем плохонькая: кулачок,озлоблен репрессиями. Но мы реалисты. Пока без него не обойтись. Нажилсебе дешевую популярность. Приходится считаться с этим. Вы лучше менязнаете, как партия умела использовать на известных этапах подобных людей.Но вы должны знать наш взгляд на него: постольку поскольку и до поры довремени. - Товарищ Осипов, Ершов пойдет до конца, я не сомневаюсь в нем. Слышно было, как стучат капли, падая на цементный пол. - Вот что, товарищ Мостовской, - медленно сказал Осипов. - От вассекретов у нас нет. Здесь находится заброшенный из Москвы товарищ. Могуназвать его - Котиков. Это и его точка зрения на Ершова, не только моя.Его установки для всех нас, коммунистов, закон - приказ партии, приказСталина в чрезвычайных условиях. Но мы с этим вашим крестником,властителем дум, будем работать, решили и будем. Важно лишь одно: бытьреалистами, диалектиками. Да не вас нам учить. Мостовской молчал. Осипов обнял его и трижды поцеловал в губы. Наглазах его заблестели слезы. - Я вас целую, как отца родного, - сказал он. - А хочется мне васперекрестить, как в детстве меня мать крестила. И Михаил Сидорович почувствовал, что невыносимое, мучительное ощущениесложности жизни уходит. Вновь, как в молодое время, мир показался ясным ипростым, разделился на своих и чужих. Ночью в особый барак пришли эсэсовцы и увели шесть человек. Среди нихбыл Михаил Сидорович Мостовской.

Дата добавления: 2015-06-28