Часть вторая 3 страница. Дружба. Сколько различий в ней

Дружба! Сколько различий в ней. Дружба в труде. Дружба в революционной работе, дружба в долгом пути,солдатская дружба, дружба в пересыльной тюрьме, где знакомство ирасставание отделены друг от друга двумя, тремя днями, а память об этихднях хранится долгие годы. Дружба в радости, дружба в горе. Дружба вравенстве и в неравенстве. В чем же дружба? Только ли в общности труда и судьбы суть дружбы? Ведьиногда ненависть между людьми, членами одной партии, чьи взглядыотличаются лишь в оттенках, бывает больше, чем ненависть этих людей кврагам партии. Иногда люди, вместе идущие в бой, ненавидят друг другабольше, чем своего общего врага. Ведь иногда ненависть между заключеннымибольше, чем ненависть этих заключенных к своим тюремщикам. Конечно, друзей встретишь чаще всего среди людей общей судьбы, однойпрофессии, общих помыслов, и все же преждевременно заключать, что подобнаяобщность определяет дружбу. Ведь могут подружиться и, случается, дружат люди, объединенныенелюбовью к своей профессии. Дружат ведь не только герои войны и героитруда, дружат и дезертиры войны и труда. Однако в основе дружбы, как той,так и другой, лежит общность. Могут ли дружить два противоположных характера? Конечно! Иногда дружба - это бескорыстная связь. Иногда дружба эгоистична, иногда она самопожертвенна, но удивительно,эгоизм дружбы бескорыстно приносит пользу тому, с кем дружишь, асамопожертвенность дружбы в основе эгоистична. Дружба - зеркало, в котором человек видит себя. Иногда, беседуя сдругом, ты узнаешь себя - ты беседуешь с собой, общаешься с собой. Дружба - равенство и сходство. Но в то же время дружба - этонеравенство и несходство. Дружба бывает деловая, действенная, в совместном труде, в совместнойборьбе за жизнь, за кусок хлеба. Есть дружба за высокий идеал, философская дружбасобеседников-созерцателей, дружба людей, работающих по-разному, порознь,но вместе судящих о жизни. Возможно, высшая дружба объединяет действенную дружбу, дружбу труда иборьбы с дружбой собеседников. Друзья всегда нужны друг другу, но не всегда друзья получают от дружбыпоровну. Не всегда друзья хотят от дружбы одного и того же. Один дружит идарит опытом, другой, дружа, обогащается опытом. Один, помогая слабому,неопытному, молодому другу, познает свою силу, зрелость, другой, слабый,познает в друге свой идеал, - силу, опыт, зрелость. Так один в дружбедарит, другой радуется подаркам. Бывает, что друг - безмолвная инстанция, с ее помощью человек общаетсяс самим собой, находит радость в себе, в своих мыслях, которые звучат,внятны, зримы благодаря отражению в резонирующей душе друга. Дружба разума, созерцательная, философская, обычно требует от людейединства взглядов, но это сходство может не быть всеобъемлющим. Иногдадружба проявляется в споре, в несходстве друзей. Если друзья сходны во всем, если они взаимно отражают друг друга, тоспор с другом есть спор с самим собой. Друг тот, кто оправдывает твои слабости, недостатки и даже пороки, ктоутверждает твою правоту, талант, заслуги. Друг тот, кто, любя, разоблачает тебя в твоих слабостях, недостатках ипороках. И вот дружба основывается на сходстве, а проявляется в различии,противоречиях, несходствах. И вот человек в дружбе эгоистично стремитсяполучить от друга то, чего у него самого нет. И вот человек в дружбестремится щедро передать то, чем он владеет. Стремление к дружбе присуще натуре человека, и тот, кто не умеетдружить с людьми, дружит с животными - собаками, лошадьми, кошками,мышами, пауками. Абсолютно сильное существо не нуждается в дружбе, видимо, такимсуществом мог быть лишь Бог. Истинная дружба независима от того, находится ли твой друг на тронеили, свергнутый с трона, оказался в тюрьме, истинная дружба обращена квнутренним свойствам души и равнодушна к славе, внешней силе. Разнообразны формы дружбы, многообразно ее содержание, но есть однанезыблемая основа дружбы - это вера в неизменность друга, это верностьдругу. И потому особо прекрасна дружба там, где человек служит субботе.Там, где друга и дружбу приносят в жертву во имя высших интересов, тамчеловек, объявленный врагом высшего идеала, теряя всех своих друзей,верит, что не потеряет единственного друга. Придя домой, Штрум увидел на вешалке знакомое пальто, - его ждалКаримов. Каримов отложил газету, и Штрум подумал, что, видимо, ЛюдмилаНиколаевна не хотела разговаривать с гостем. Каримов проговорил: - Я к вам из колхоза, читал там лекцию, - и добавил: - Только,пожалуйста, не беспокойтесь, в колхозе меня очень кормили, - ведь нашнарод исключительно гостеприимный. И Штрум подумал, что Людмила Николаевна не спросила Каримова, хочет лион чаю. Лишь внимательно всмотревшись в широконосое, мятое лицо Каримова, Штрумподмечал в нем едва уловимые отклонения от обычного русского, славянскоготипа. А в короткие мгновения, при неожиданном повороте головы, все этимелкие отклонения объединялись, и лицо преображалось в лицо монгола. Вот так же иногда на улице Штрум угадывал евреев в некоторых людях сбелокурыми волосами, светлыми глазами, вздернутыми носами. Что-то едваощутимое отличало еврейское происхождение таких людей, - иногда это былаулыбка, иногда манера удивленно наморщить лоб, прищуриться, иногда пожатиеплеч. Каримов стал рассказывать о своей встрече с лейтенантом, приехавшимпекле ранения к родителям в деревню. Очевидно, ради этого рассказа Каримови пришел к Штруму. - Хороший мальчик, - сказал Каримов, - рассказывал все откровенно. - По-татарски? - спросил Штрум. - Конечно, - сказал Каримов. Штрум подумал, что встреться ему такой раненый лейтенант-еврей, он быне стал с ним говорить по-еврейски; он знал не больше десятка еврейскихслов, причем служили они для шутливого обращения к собеседнику, - вроде"бекицер", "халоймес". Лейтенант осенью 1941 года попал в плен под Керчью. Немцы послали егоубирать засыпанный снегом, неубранный хлеб - на корм лошадям. Лейтенант,улучив минуту, скрылся в зимних сумерках, бежал. Население, русское итатарское, укрывало его. - Я теперь полон надежды увидеть жену и дочь, - сказал Каримов, - унемцев, оказывается, как и у нас, карточки разных категорий. Лейтенантговорит, что много крымских татар уходит в горы, хотя немцы их не трогают. - Я когда-то, студентом, лазил по Крымским горам, - проговорил Штрум ивспомнил, как мать прислала ему деньги на эту поездку. - А евреев виделваш лейтенант? В дверь заглянула Людмила Николаевна и сказала: - Мама до сих пор не пришла, я беспокоюсь. - Да, да, где же это она? - рассеянно сказал Штрум и, когда ЛюдмилаНиколаевна закрыла дверь, снова спросил: - Что ж говорит о евреяхлейтенант? - Он видел, как гнали на расстрел еврейскую семью, старуху, двухдевушек. - Боже мой! - сказал Штрум. - Да, кроме того, он слышал о каких-то лагерях в Польше, куда свозятевреев, убивают и разделывают их тела, как на скотобойнях. Но, видимо, этофантазия. Я его специально расспрашивал о евреях, знал, что вас этоинтересует. "Почему же только меня? - подумал Штрум. - Неужели других это неинтересует?" Каримов задумался на мгновение и сказал: - Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приноситьв комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-тобесцветным составом, и они сразу умирали. - Новорожденным? - переспросил Штрум. - Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, гдеразделывают трупы. Штрум прошелся по комнате и сказал: - Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужнымикажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гете, Бах? Убиваютноворожденных! - Да, страшно, - проговорил Каримов. Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение,- рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрумзнал, что после победы уж не встретит свою мать. Каримов собрался домой, Штруму было жалко расставаться с ним, и онрешил проводить его. - Вы знаете, - вдруг сказал Штрум, - мы, советские ученые, счастливыелюди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, чтоего открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея,чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершаясвое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Онвсе видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию.Ужасно! - Да-да, - сказал Каримов, - но ведь мыслящий человек не может себязаставить не думать. Они вышли на улицу, и Каримов сказал: - Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведьнедавно пришли домой и снова вышли на улицу. - Ничего, ничего, - ответил Штрум. - Я вас доведу только до угла. Он поглядел на лицо своего спутника и сказал: - Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая. Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышиттого, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил: - Ну что ж, давайте тут простимся. Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова: - Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А яочень ценю наши встречи. - Да, да, да, поверьте, и мне печально, - сказал Штрум. Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули. Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто былподнят. - Что ж это, - спросил он, - прекратились наши ассамблеи? Вы совершенноисчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется. - Да, жаль, конечно, - сказал Штрум. - Но немало глупостей тамнаговорили мы с вами сгоряча. Мадьяров проговорил: - Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово. Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глазастали еще темнее, еще тоскливей, он сказал: - Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи. Штрум спросил: - Что же? Мадьяров с одышкой проговорил: - Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? Авы с ним, кажется, часто встречаетесь. - Никогда не поверю, чушь! - сказал Штрум. - А вы не подумали, - все его друзья, все друзья его друзей уже десятьлет стерты в порошок, следа нет от всей его среды, он один остался да ещепроцветает: доктор наук. - Ну и что же? - спросил Штрум. - Я тоже доктор, и вы доктор наук. - Да вот то самое. Подумайте об этой дивной судьбе. Я, чай, вы, сударь,не маленький. - Витя, мама только теперь пришла, - сказала Людмила Николаевна. Александра Владимировна сидела за столом с платком на плечах, онапридвинула к себе чашку чаю и тут же отодвинула ее, сказала: - Ну вот, я говорила с человеком, который видел перед самой войнойМитю. Волнуясь и потому особенно спокойным, размеренным голосом онарассказала, что к соседям ее сослуживицы, цеховой лаборантки, приехал нанесколько дней земляк. Сослуживица назвала случайно в его присутствиифамилию Александры Владимировны, и приезжий спросил, нет ли у АлександрыВладимировны родственника по имени Дмитрий. Александра Владимировна пошла после работы к лаборантке на дом. И тутвыяснилось, что этот человек недавно освобожден из лагеря, он корректор,отсидел семь лет за то, что допустил опечатку в газетной передовой, - вфамилии товарища Сталина наборщики перепутали одну букву. Перед войной егоперевели за нарушение дисциплины из лагеря в Коми АССР в режимный лагерьна Дальний Восток, в систему Озерных лагерей, и там его соседом по баракуоказался Шапошников. - С первого слова я поняла, что Митя. Он сказал: "Лежит на нарах и всенасвистывает - чижик" пыжик, где ты был..." Митя перед самым арестомприходил ко мне и на все мои вопросы усмехался и насвистывал "чижика"...Вечером этот человек должен на грузовой машине ехать в Лаишево, где живетего семья. Митя, говорит, болел - цинга, и с сердцем было нехорошо.Говорит, Митя не верил, что выйдет на свободу. Рассказывал ему обо мне, оСереже. Работал Митя при кухне, это считается прекрасная работа. - Да, для этого надо было кончать два института, - сказал Штрум. - Ведь нельзя поручиться, а вдруг это подосланный провокатор? - сказалаЛюдмила. - Кому нужно провоцировать старуху? - Зато Виктором в известном учреждении достаточно интересуются. - Ну, Людмила, это же чепуха, - раздражаясь, сказал Виктор Павлович. - А почему он на свободе, он объяснил? - спросила Надя. - То, что он рассказывал, невероятно. Это огромный мир, мне кажется,какое-то наваждение. Он словно человек из другой страны. У них своиобычаи, своя история средних и новых веков, свои пословицы... Я спросила, почему его освободили, - он удивился, как, вы не знаете,меня актировали; я опять не поняла, оказывается - доходяги-умирающие, ихосвобождают. У них какое-то деление внутри лагеря - работяги, придурки,суки... Я спросила - что за приговор: десять лет без права переписки,который получили тысячи людей в тридцать седьмом году? Он говорит, что невстретил ни одного человека с таким приговором, а был в десятках лагерей.Где же эти люди? Он говорит - не знаю, в лагерях их нет. Лесоповал. Сверхсрочники, спецпереселенцы... Он на меня такую тоскунавалил. И вот Митя жил там и тоже говорил - доходяга, придурок, суки...Он рассказывал о способе самоубийства - на колымском болоте перестают естьи несколько дней подряд пьют воду, умирают в отеке, от водянки, называетсяэто у них - пил воду, стал пить воду, ну, конечно, при больном сердце. Она видела напряженное и тоскливое лицо Штрума, нахмуренные бровидочери. Волнуясь, чувствуя, как горит голова и сохнет во рту, она продолжаларассказывать: - Он говорит, - страшнее лагеря дорога, эшелон, там всесильныуголовники, они раздевают, отбирают продукты, проигрывают жизньполитических в карты, проигравший убивает человека ножом, а жертва даже незнает до последней минуты, что ее жизнь разыграли в карты... Еще ужасно,оказывается, что в лагерях все командные места у уголовников - онистаросты в бараке, бригадиры на лесозаготовках, политические бесправны, имговорят "ты", уголовники называли Митю фашистом... Нашего Митю убийцы иворы называли фашистом. Александра Владимировна громко, словно обращаясь к народу, сказала: - Этого человека перевели из лагеря, где был Митя, в Сыктывкар. Впервый год войны приехал в ту группу лагерей, где остался Митя, человек изцентра по фамилии Кашкетин и организовал казнь десяти тысяч заключенных. - О, Боже мой, - сказала Людмила Николаевна, - я хочу понять: знает лиоб этом ужасе Сталин? - О, Боже мой, - сердито повторяя интонацию матери, сказала Надя, -неужели не понимаешь? Их Сталин приказал убить. - Надя, - крикнул Штрум, - прекрати! Как это бывает с людьми, ощущающими, что кто-то со стороны понимает ихвнутреннюю слабость, Штрум вдруг пришел в бешенство, закричал на Надю: - Ты не забудь, - Сталин - Верховный Главнокомандующий армии, борющейсяс фашизмом, до последнего дня своей жизни твоя бабушка надеялась наСталина, все мы живем, дышим оттого, что есть Сталин и Красная Армия... Тынаучись раньше сама себе нос вытирать, а потом уж будешь опровергатьСталина, преградившего дорогу фашизму в Сталинграде. - Сталин сидит в Москве, а преграждал в Сталинграде ты знаешь кто, -сказала Надя. - И тебя не поймешь, ты сам приходил от Соколова и говорилто же, что и я... Он почувствовал новый прилив злобы к Наде, казалось ему, такой сильный,что хватит ее до конца жизни. - Ничего похожего, приходя от Соколова, я не говорил, не выдумывай,пожалуйста, - сказал он. Людмила Николаевна проговорила: - К чему все эти ужасы вспоминать, когда советские дети гибнут заРодину на войне. Но тут-то Надя и высказала понимание тайного, слабого, что было в душеее отца. - Ну, конечно, ты ничего не говорил, - сказала она. - Теперь-то, когдау тебя такой успех в работе, а немцев остановили в Сталинграде... - Да как ты можешь, - сказал Виктор Павлович, - как ты смеешьподозревать отца в нечестности! Людмила, ты слышишь? Он ждал поддержки жены, но Людмила Николаевна не поддержала его. - Чему ты удивляешься, - сказала она, - она тебя наслушалась, это то, очем ты говорил со своим Каримовым, с этим отвратительным Мадьяровым. МнеМарья Ивановна рассказывала о ваших беседах. Да ты и сам достаточно доманаговорился. Ох, скорей бы уж в Москву. - Хватит, - сказал Штрум, - я знаю заранее все приятное, что ты хочешьмне сказать. Надя замолчала, лицо ее казалось старушечьи увядшим, некрасивым, онаотвернулась от отца, но, когда он все же поймал ее взгляд, его поразиланенависть, с которой она взглянула на него. Душно сделалось, так много тяжелого, нехорошего стало в воздухе. Все,что годами почти в каждой семье живет в тени, - потревожит и затихнет,усмиренное любовью и душевным доверием, - вышло на поверхность,вырвавшись, разлилось широко, заполнило жизнь, словно лишь непонимание,подозрения, злоба, упреки только и существовали между отцом, матерью идочерью. Неужели лишь рознь и отчужденность рождала их общая судьба? - Бабушка! - сказала Надя. Штрум и Людмила одновременно посмотрели на Александру Владимировну, -она сидела, прижимая ладони ко лбу, словно испытывая нестерпимую головнуюболь. Что-то непередаваемо жалкое было в ее беспомощности, в том, что и она игоре ее никому, казалось, не нужны, лишь мешали и раздражали, послужилисемейному раздору, в том, что, всю жизнь сильная и суровая, в эти минутыона сидела, старая, одинокая, беспомощная. Надя вдруг, став на колени, прижалась лбом к ногам АлександрыВладимировны, проговорила: - Бабушка, милая, хорошая, бабушка... Виктор Павлович подошел к стене, включил радио, в картонном микрофонезахрипело, завыло, засвистело. Казалось, радио передает осеннюю ночнуюнепогоду, вставшую над передним краем войны, над сожженными деревнями, надсолдатскими могилами, над Колымой и Воркутой, над полевыми аэродромами,над намокшими от холодной воды и снега брезентовыми крышами медсанбатов. Штрум посмотрел на нахмурившееся лицо жены, подошел к АлександреВладимировне, взял ее руки в свои, стал целовать их. Потом, нагнувшись, онпогладил Надю по голове. Казалось, ничто не изменилось за эти несколько мгновений, те же людибыли в комнате, то же горе давило их, та же судьба вела их. И только онисами знали, каким чудным теплом наполнились в эти секунды их ожесточенныесердца... В комнате вдруг возник раскатистый голос: "В течение дня наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда,северо-восточнее Туапсе и в районе Нальчика. На других фронтах никакихизменений не произошло". Лейтенант Петер Бах попал в госпиталь по поводу пулевого ранения вплечо. Рана оказалась несерьезной, и товарищи, провожавшие Баха досанитарного фургона, поздравили его с удачей. С чувством блаженства и одновременно кряхтя от боли Бах отправился,поддерживаемый санитаром, принимать ванну. Наслаждение от прикосновения теплой воды было велико. - Лучше, чем в окопах? - спросил санитар и, желая сказать раненомучто-либо приятное, добавил: - Когда выпишетесь, вероятно, там уже будетвсе в порядке. И он махнул рукой в ту сторону, откуда доносилось равномерное слитноегрохотанье. - Вы здесь недавно? - спросил Бах. Потерев мочалкой лейтенантскую спину, санитар сказал: - Почему вы решили, что я здесь недавно? - Там уж никто не думает, что дело кончится скоро. Там думают, что делокончится нескоро. Санитар посмотрел на голого офицера в ванне. Бах вспомнил: персонал вгоспиталях имеет инструкцию доносить о настроениях раненых, а в словахлейтенанта было проявлено неверие в мощь вооруженных сил. Бах раздельноповторил: - Да, санитар, чем это кончится, пока никто не знает. Зачем он повторил эти опасные слова? Понять это мог лишь человек,живущий в тоталитарной империи. Он повторил их от раздражения на то, что испугался, произнеся их впервый раз. Он повторил их и с защитной целью, - обмануть своейбеспечностью предполагаемого доносчика. Затем, для разрушения вредного впечатления о своей оппозиционности, онпроизнес: - Такой силы, какую мы собрали здесь, вероятно, не было ни разу сначала войны. Поверьте мне, санитар. Потом ему стало противно от этой иссушающей сложной игры, и он предалсядетской забаве: старался зажать в руке теплую мыльную воду - водавыстреливала то в борт ванны, то в лицо самому Баху. - Принцип огнемета, - сказал он санитару. Как он похудел! Он рассматривал свои голые руки, грудь и подумал омолодой русской женщине, которая два дня назад целовала его. Думал ли он,что в Сталинграде у него будет роман с русской женщиной. Правда, романомэто трудно назвать. Случайная военная связь. Необычайная, фантастическаяобстановка, они встречаются в подвале, он идет к ней среди развалин,освещенный вспышками взрывов. Такие встречи хорошо описать в книге. Вчераон должен был прийти к ней. Она, вероятно, решила, что он убит. Послевыздоровления он снова придет к ней. Интересно, кем будет занято егоместо. Природа не терпит пустоты... Вскоре после ванны его отравили в рентгеновский кабинет, иврач-рентгенолог поставил Баха перед экраном рентгенаппарата. - Жарко там, лейтенант? - Русским жарче, чем нам, - ответил Бах, желая понравиться врачу иполучить хороший диагноз, такой, при котором операция прошла бы легко ибез боли. Вошел врач-хирург. Оба артца заглядывали в нутро Баха и могли увидетьвсю ту оппозиционную нечисть, которая за былые годы отызвестковалась в егогрудной клетке. Хирург схватил Баха за руку и стал вертеть ею, то приближая к экрану,то отдаляя от него. Его занимало осколочное ранение, а то, что к ране былприкреплен молодой человек с высшим образованием, являлось обстоятельствомслучайным. Оба артца заговорили, перемешивая латинские слова с немецкими шутливымиругательствами, и Бах понял, что дела его обстоят неплохо, - рукаостанется при нем. - Подготовьте лейтенанта к операции, - сказал хирург, - а я посмотрютут сложный случай - тяжелое черепное ранение. Санитар снял с Баха халат, хирургическая сестра велела ему сесть натабурет. - Черт, - сказал Бах, жалко улыбаясь и стыдясь своей наготы, - надо бы,фрейлен, согреть стул, прежде чем сажать на него голым задом участникаСталинградской битвы. Она ответила ему без улыбки: - У нас нет такой должности, больной, - и стала вынимать из стеклянногошкафчика инструменты, вид которых показался Баху ужасным. Однако удаление осколка прошло легко и быстро. Бах даже обиделся наврача, - презрение к пустячной операции тот распространил на раненого. Хирургическая сестра спросила Баха, нужно ли проводить его в палату. - Я сам дойду, - ответил он. - Вы у нас не засидитесь, - проговорила она успокоительным тоном. - Прекрасно, - ответил он, - а то я уже начал скучать. Она улыбнулась. Сестра, видимо, представляла себе раненых по газетным корреспонденциям.В них писатели и журналисты сообщали о раненых, тайно бегущих изгоспиталей в свои родные батальоны и роты; им непременно нужно былострелять по противнику, без этого жизнь им была не в жизнь. Может быть, журналисты и находили в госпиталях таких людей, но Бахиспытал постыдное блаженство, когда лег в кровать, застеленную свежимбельем, съел тарелку рисовой кашки и, затянувшись сигаретой (в палате былострого запрещено курить), вступил в беседу с соседями. Раненых в палате оказалось четверо, - трое были офицеры-фронтовики, ачетвертый - чиновник с впалой грудью и вздутым животом, приехавший вкомандировку из тыла и попавший в районе Гумрака в автомобильнуюкатастрофу. Когда он лежал на спине, сложив руки на животе, казалось, чтохудому дяде в шутку сунули под одеяло футбольный мяч. Видимо, поэтому раненые и прозвали его "вратарем". Вратарь, единственный из всех, охал по поводу того, что ранение вывелоего из строя. Он говорил возвышенным тоном о родине, армии, долге, о том,что он гордится увечьем, полученным в Сталинграде. Фронтовые офицеры, пролившие кровь за народ, относились к егопатриотизму насмешливо. Один из них, лежавший на животе вследствие ранения в зад, командирразведроты Крап, бледнолицый, губастый, с выпуклыми карими глазами, сказалему: - Вы, видимо, из тех вратарей, которые не прочь загнать мяч, а нетолько отбить его. Разведчик был помешан на эротической почве, - говорил он главнымобразом о половых сношениях. Вратарь, желая уколоть обидчика, спросил: - Почему вы не загорели? Вам, вероятно, приходится работать вканцелярии? Но Крап не работал в канцелярии. - Я - ночная птица, - сказал он, - моя охота происходит ночью. С бабамив отличие от вас я сплю днем. В палате ругали бюрократов, удирающих на автомобилях под вечер изБерлина на дачи; ругали интендантских вояк, получающих ордена быстрейфронтовиков, говорили о бедствиях семей фронтовиков, чьи дома разрушеныбомбежками; ругали тыловых жеребцов, лезущих к женам армейцев; ругалифронтовые ларьки, где продают лишь одеколон и бритвенные лезвия. Рядом с Бахом лежал лейтенант Герне. Баху показалось, что он происходитиз дворян, но выяснилось, что Герне крестьянин, один из тех, кого выдвинулнационал-социалистский переворот. Он служил заместителем начальника штабаполка и был ранен осколком ночной авиационной бомбы. Когда Вратаря унесли на операцию, лежавший в углу простецкий человек,старший лейтенант Фрессер, сказал: - В меня стреляют с тридцать девятого года, а я ни разу еще не кричал омоем патриотизме. Кормят, поят, одевают - я и воюю. Без философии. Бах сказал: - Нет, отчего же. В том, что фронтовики посмеялись над фальшью Вратаря,есть уже своя философия. - Вот как! - сказал Герне. - Интересно, какая же это философия? По недоброму выражению его глаз Бах привычно почувствовал в Гернечеловека, ненавидящего догитлеровскую интеллигенцию. Много пришлось Бахупрочесть и выслушать слов о том, что старая интеллигенция тянется камериканской плутократии, что в ней таятся симпатии к талмудизму иеврейской абстракции, к иудейскому стилю в живописи и литературе. Злобаохватила его. Теперь, когда он готов склониться перед грубой мощью новыхлюдей, зачем смотреть на него с угрюмой, волчьей подозрительностью? Развеего не ели вши, не жег мороз так же, как и их? Его, офицера переднегокрая, не считают немцем! Бах закрыл глаза и повернулся к стенке... - Для чего столько яду в вашем вопросе? - сердито пробормотал он. Герне с улыбкой презрения и превосходства: - А вы будто бы не понимаете? - Я же сказал вам, не понимаю, - раздраженно ответил Бах и добавил: -То есть я догадываюсь. Герне, конечно, рассмеялся. - Ага, двойственность? - крикнул Бах. - Именно, именно двойственность, - веселился Герне. - Волевая импотенция? Тут Фрессер станет хохотать. А Крап, приподнявшись на локтях,невыразимо нагло посмотрит на Баха. - Дегенераты, - громовым голосом скажет Бах. - Эти оба за пределамичеловеческого мышления, но вы, Герне, уже где-то на полпути междуобезьяной и человеком... Давайте говорить всерьез. И он похолодел от ненависти, зажмурил закрытые глаза. - Стоит вам написать брошюрку по любому крошечному вопросу - и вы ужененавидите тех, кто закладывал фундамент и возводил стены германскойнауки. Стоит вам написать тощую повесть, как вы оплевываете славу немецкойлитературы. Вам кажется, что наука и искусство это нечто вродеминистерств, чиновники старого поколения не дают вам возможности получитьчин? Вам с вашей книжоночкой становится тесно, вам уже мешают Кох, Нернст,Планк, Келлерман... Наука и искусство не канцелярия, это парнасский холмпод необъятным небом, там всегда просторно, там хватает места для всехталантов на протяжении всей истории человечества, пока не появляетесь тамвы со своими худосочными плодами. Но это не теснота, просто вам там неместо. А вы бросаетесь расчищать площадку, но от этого ваши убогие, плохонадутые шары не поднимаются ни на метр выше. Выкинув Эйнштейна, вы незаймете его места. Да-да, Эйнштейн, - он, конечно, еврей, но, извинитевеликодушно, гений. Нет власти в мире, которая могла бы помочь вам занятьего место. Задумайтесь, - стоит ли тратить столько сил на уничтожение тех,чьи места останутся навек пустыми. Если ваша неполноценность помешала вампойти по дорогам, которые открыл Гитлер, то в этом виноваты лишь вы, и непылайте злобой к полноценным людям. Методом полицейской ненависти вобласти культуры ничего нельзя сделать! Вы видите, как глубоко понимаютэто Гитлер, Геббельс? Они нас учат своим примером. Сколько любви, терпенияи такта проявляют они, пестуя немецкую науку, живопись, литературу. Вот сних берите пример, идите путем консолидации, не вносите раскола в нашеобщее немецкое дело! Произнеся безмолвно свою воображаемую речь, Бах открыл глаза. Соседилежали под одеяльцами. Фрессер сказал: - Товарищи, посмотрите сюда, - и движением фокусника вытащил из-подподушки литровую бутылку итальянского коньяка "Три валета". Герне издал горлом странный звук, - только истинный пьяница, притомкрестьянский пьяница, мог с таким выражением смотреть на бутылку. "А ведь он неплохой человек, по всему видно, что неплохой", - подумалБах и устыдился своей произнесенной и непроизнесенной истерической речи. А в это время Фрессер, прыгая на одной ноге, разливал в стоящие натумбочках стаканы коньяк. - Вы зверь, - улыбаясь, говорил разведчик. - Вот это боевой лейтенант, - сказал Герне. Фрессер проговорил: - Какой-то медицинский чин заметил мою бутылку и спросил: "Что это таму вас в газете?" А я ему: "Это письма от мамы, я с ними никогда нерасстаюсь". Он поднял стакан: - Итак, с фронтовым приветом, обер-лейтенант Фрессер! И все выпили. Герне, которому тотчас же снова захотелось выпить, сказал: - Эх, надо еще Вратарю оставить. - Черт с ним, с Вратарем; верно, лейтенант? - спросил Крап. - Пусть он выполняет долг перед родиной, а мы просто выпьем, - сказалФрессер. - Жить ведь каждому хочется. - Моя задница совершенно ожила, - сказал разведчик. - Сейчас бы ещедаму средней упитанности. Всем стало весело и легко. - Ну, поехали, - и Герне поднял свой стакан. Они снова выпили. - Хорошо, что мы попали в одну палату. - А я сразу определил, только посмотрел: "Вот это настоящие ребята,прожженные фронтовики". - А у меня, по правде говоря, было сомнение насчет Баха, - сказалГерне. - Я подумал: "Ну, это партийный товарищ". - Нет, я беспартийный. Они лежали, сбросив одеяла. Всем стало жарко. Разговор пошел офронтовых делах. Фрессер воевал на левом фланге, в районе поселка Окатовка. - Черт их знает, - сказал он. - Наступать русские совершенно не умеют.Но уже начало ноября, а мы ведь тоже стоим. Сколько мы выпили в августеводки, и все тосты были: "Давайте не терять друг друга после войны, надоучредить общество бывших бойцов за Сталинград". - Наступать они умеют неплохо, - сказал разведчик, воевавший в районезаводов. - Они не умеют закреплять. Вышибут нас из дома и сейчас же либоспать ложатся, либо жрать начинают, а командиры пьянствуют. - Дикари, - сказал Фрессер и подмигнул. - Мы на этих сталинградскихдикарей потратили больше железа, чем на всю Европу. - Не только железа, - сказал Бах. - У нас в полку есть такие, чтоплачут без причины и поют петухами. - Если до зимы дело не решится, - сказал Герне, - то начнется китайскаявойна. Вот такая бессмысленная толкотня. Разведчик сказал вполголоса: - Знаете, готовится наше наступление в районе заводов, собраны такиесилы, каких тут никогда еще не бывало. Все это бабахнет в ближайшие дни.Двадцатого ноября все мы будем спать с саратовскими девочками. За занавешенными окнами слышался широкий, величественный и неторопливыйгрохот артиллерии, гудение ночных самолетов. - А вот затарахтели русс-фанер, - проговорил Бах. - В это время онибомбят. Некоторые их зовут - пила для нервов. - А у нас в штабе их зовут - дежурный унтер-офицер, - сказал Герне. - Тише! - и разведчик поднял палец. - Слышите, главные калибры! - А мы попиваем винцо в палате легкораненых, - проговорил Фрессер. И им в третий раз за день стало весело. Заговорили о русских женщинах. Каждому было что рассказать. Бах нелюбил такие разговоры. Но в этот госпитальный вечер Бах рассказал о Зине, жившей в подвалеразрушенного дома, рассказал лихо, все смеялись. Вошел санитар и, оглядев веселые лица, стал собирать белье на кроватиВратаря. - Берлинского защитника родины выписали как симулянта? - спросилФрессер. - Санитар, чего ты молчишь, - сказал Герне, - мы все мужчины, если сним что-нибудь случилось, скажи нам. - Он умер, - сказал санитар. - Паралич сердца. - Вот видите, до чего доводят патриотические разговоры, - сказал Герне. Бах сказал: - Нехорошо так говорить об умершем. Он ведь не лгал, ему не к чему былолгать перед нами. Значит, он был искренен. Нехорошо, товарищи. - О, - сказал Герне, - недаром мне показалось, что лейтенант пришел кнам с партийным словом. Я сразу понял, что он из новой, идейной породы.

Дата добавления: 2015-06-28