Часть вторая 8 страница

В одном из залов Академии наук собрались приехавшие из эвакуацииученые. Все эти старые и молодые люди, бледные, лысые, с большими глазами и спронзительными маленькими глазами, с широкими и узкими лбами, собравшисьвместе, ощутили высшую поэзию, когда-либо существовавшую в жизни, - поэзиюпрозы. Сырые простыни и сырые страницы пролежавших в нетопленых комнатахкниг, лекции, читанные в пальто с поднятыми воротниками, формулы,записанные красными, мерзнущими пальцами, московский винегрет, построенныйиз осклизлой картошки и рваных листьев капусты, толкотня за талончиками,нудные мысли о списках на соленую рыбу и дополнительное постное масло, -все вдруг отступило. Знакомые, встречаясь, шумно здоровались. Штрум увидел Чепыжина рядом с академиком Шишаковым. - Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! - повторил Штрум, глядя на милоеему лицо. Чепыжин обнял его. - Пишут вам ваши ребята с фронта? - спросил Штрум. - Здоровы, пишут, пишут. И по тому, как нахмурился, а не улыбнулся Чепыжин, Штрум понял, что онуже знает о смерти Толи. - Виктор Павлович, - сказал он, - передайте жене вашей мой низкийпоклон, до земли поклон. И мой, и Надежды Федоровны. Сразу же Чепыжин сказал: - Читал вашу работу, интересно, очень значительная, значительней, чемкажется. Понимаете, интересней, чем мы сейчас можем себе представить. И он поцеловал Штрума в лоб. - Да что там, пустое, пустое, - сказал Штрум, смутился и стал счастлив.Когда он шел на собрание, его волновали суетные мысли: кто читал егоработу, что скажут о ней? А вдруг никто не читал ее? И сразу же после слов Чепыжина его охватила уверенность, - только онем, только о его работе и будет здесь сегодня разговор. Шишаков стоял рядом, а Штруму хотелось сказать Чепыжину о многом, чегоне скажешь при постороннем, особенно при Шишакове. Глядя на Шишакова, Штрум обычно вспоминал шутливые слова ГлебаУспенского: "Пирамидальный буйвол!" Квадратное, с большим количеством мяса, лицо Шишакова, надменныймясистый рот, мясистые пальцы с полированными ногтями, серебристо-серыйлитой и плотный ежик, всегда отлично сшитые костюмы - все это подавлялоШтрума. Он, встречая Шишакова, каждый раз ловил себя на мысли: "Узнает?","Поздоровается?" - и, сердясь на самого себя, радовался, когда Шишаковмедленно произносил мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими, мясистымислова. - Надменный бык! - говорил Соколову Штрум, когда речь заходила оШишакове. - Я перед ним робею, как местечковый еврей перед кавалерийскимполковником. - А ведь подумать, - говорил Соколов, - знаменит он тем, что не познашапозитрона при проявлении фотографий. Известно каждому аспиранту - ошибкаакадемика Шишакова. Соколов очень редко говорил плохо о людях, - то ли из осторожности, толи из религиозного чувства, запрещавшего осуждать ближних. Но Шишаковбезудержно раздражал Соколова, и Петр Лаврентьевич его часто поругивал ивысмеивал, не мог сдержаться. Заговорили о войне. - Остановили немца на Волге, - сказал Чепыжин. - Вот она, волжскаясила. Живая вода, живая сила. - Сталинград, Сталинград, - сказал Шишаков, - в нем слились и триумфнашей стратегии, и стойкость нашего народа. - А вы, Алексей Алексеевич, знакомы с последней работой ВиктораПавловича? - спросил вдруг Чепыжин. - Слышал, конечно, но не читал еще. На лице Шишакова не видно было, что именно он слышал о работе Штрума. Штрум посмотрел Чепыжину в глаза долгим взглядом - пусть его старыйдруг и учитель видит все, что пережил Штрум, пусть узнает о его потерях,сомнениях. Но и глаза Штрума увидели печаль, и тяжелые мысли, и старческуюусталость Чепыжина. Подошел Соколов, и, пока Чепыжин пожимал ему руку, академик Шишаковнебрежно скользнул глазами по старенькому пиджаку Петра Лаврентьевича. Акогда подошел Постоев, Шишаков радостно улыбнулся всем мясом своегобольшого лица, сказал: - Здравствуй, здравствуй, дорогой мой, вот уж кого я рад видеть. Они заговорили о здоровье, женах, детях, дачах, - большие, великолепныебогатыри. Штрум негромко спросил Соколова: - Как устроились, дома тепло? - Пока не лучше, чем в Казани. Маша очень просила вам кланяться.Вероятно, завтра днем к вам зайдет. - Вот чудесно, - сказал Штрум, - мы уж соскучились, привыкли в Казанивстречаться каждый день. - Да уж, каждый день, - сказал Соколов. - По-моему, Маша к вам по трираза в день заходила. Я уж предлагал ей к вам перебраться. Штрум рассмеялся и подумал, что смех его не совсем естественен. В залвошел академик математик Леонтьев, носатый, с большим бритым черепом и согромными очками в желтой оправе. Когда-то они, живя в Гаспре, поехали вЯлту, выпили много вина в магазинчике винторга, пришли в гаспринскуюстоловую с пением неприличной песни, переполошив персонал, насмешив всехотдыхающих. Увидя Штрума, Леонтьев заулыбался. Виктор Павлович слегкапотупился, ожидая, что Леонтьев заговорит о его работе. Но Леонтьев, видимо, вспомнил о гаспринских приключениях, замахалрукой, крикнул: - Ну как, Виктор Павлович, споем? Вошел темноволосый молодой человек в черном костюме, и Штрум заметил,что академик Шишаков тотчас поклонился ему. К молодому человеку подошел Суслаков, ведавший важными, но непонятнымиделами при президиуме, - известно было, что с его помощью легче, чем спомощью президента, можно было перевести доктора наук из Алма-Аты вКазань, получить квартиру. Это был человек с усталым лицом, из тех, чтоработают по ночам, с мятыми, из серого теста щеками, человек, который всеми всегда был нужен. Все привыкли к тому, что Суслаков на заседаниях курил "Пальмиру", аакадемики табак и махорку и что, выходя из подъезда Академии, не емуговорили знаменитые люди: "Давайте подвезу", а он, подходя к своему ЗИСу,говорил знаменитым людям: "Давайте подвезу". Теперь Штрум, наблюдая за разговором Суслакова с темноволосым молодымчеловеком, видел, что тот ничего не просил у Суслакова, - как бы грациознони была выражена просьба, всегда можно угадать, кто просит и у когопросят. Наоборот, молодой человек не прочь был поскорей закончить разговорс Суслаковым. Молодой человек с подчеркнутой почтительностью поклонилсяЧепыжину, но в этой почтительности мелькнула неуловимая, но все же как-тои уловимая небрежность. - Между прочим, кто этот юный вельможа? - спросил Штрум. Постоев проговорил вполголоса: - Он с недавнего времени работает в отделе науки Центрального Комитета. - Знаете, - сказал Штрум, - у меня удивительное чувство. Мне кажется,что упорство наше в Сталинграде - это упорство Ньютона, упорствоЭйнштейна, что победа на Волге знаменует торжество идей Эйнштейна, словом,понимаете, вот такое чувство. Шишаков недоуменно усмехнулся, слегка покачал головой. - Неужели не понимаете меня, Алексей Алексеевич? - сказал Штрум. - Да, темна вода во облацех, - сказал, улыбаясь, оказавшийся рядоммолодой человек из отдела науки. - Видимо, так называемая теорияотносительности и может помочь отыскать связь между русской Волгой иАльбертом Эйнштейном. - Так называемая? - удивился Штрум и поморщился от насмешливойнедоброжелательности, проявленной к нему. Ища поддержки, он посмотрел на Шишакова, но, видимо, и на Эйнштейнараспространялось спокойное пренебрежение пирамидального АлексеяАлексеевича. Злое чувство, мучительное раздражение охватило Штрума. Так иногдаслучалось с ним, ошпарит обида, и большой силы стоит сдержаться. А потомуж дома, ночью он произносил свою ответную речь обидчикам и холодел,сердце замирало. Иногда, забываясь, он кричал, жестикулировал, защищая вэтих воображаемых речах свою любовь, смеясь над врагами. ЛюдмилаНиколаевна говорила Наде: "Опять папа речи произносит". В эти минуты он чувствовал себя оскорбленным не только за Эйнштейна.Каждый знакомый, казалось ему, должен был говорить с ним о его работе, ондолжен был быть в центре внимания собравшихся. Он чувствовал себяобиженным и уязвленным. Он понимал, что смешно обижаться на подобные вещи,но он был обижен. Один лишь Чепыжин заговорил с ним о его работе. Кротким голосом Штрум сказал: - Фашисты изгнали гениального Эйнштейна, и их физика стала физикойобезьян. Но, слава Богу, мы остановили движение фашизма. И все это вместе:Волга, Сталинград, и первый гений нашей эпохи Альберт Эйнштейн, и самаятемная деревушка, и безграмотная старуха крестьянка, и свобода, котораянужна всем... Ну вот все это и соединилось. Я, кажется, высказалсяпутанно, но, наверное, нет ничего яснее этой путаницы... - Мне кажется, Виктор Павлович, что в вашем панегирике Эйнштейну естьсильный перебор, - сказал Шишаков. - В общем, - весело проговорил Постоев, - я бы сказал, перебор есть. А молодой человек из отдела науки грустно посмотрел на Штрума. - Вот, товарищ Штрум, - проговорил он, и вновь Штрум ощутилнедоброжелательность его голоса. - Вам кажется естественным в такие важныедля нашего народа дни соединить в своем сердце Эйнштейна и Волгу, а уваших оппонентов просыпается в эти дни иное в сердце. Но над сердцем никтоне волен, и спорить тут не о чем. А касаемо оценок Эйнштейна - тут ужможно поспорить, потому что выдавать идеалистическую теорию за высшиедостижения науки, мне думается, не следует. - Да бросьте вы, - перебил его Штрум. Надменным учительским голосом онсказал: - Алексей Алексеевич, современная физика без Эйнштейна - этофизика обезьян. Нам не положено шутить с именами Эйнштейна, Галилея,Ньютона. И он предостерег Алексея Алексеевича движением пальца, увидел, какзаморгал Шишаков. Вскоре Штрум, стоя у окна, то шепотом, то громко передавал об этомнеожиданном столкновении Соколову. - А вы были совсем рядом и ничего даже не слышали, - сказал Штрум. - ИЧепыжин как назло отошел, не слышал. Он нахмурился, замолчал. Как наивно, по-ребячьи мечтал он о своемсегодняшнем торжестве. Оказывается, всеобщее волнение вызвал приходкакого-то ведомственного молодого человека. - А знаете фамилию этого молодого вьюноши? - вдруг, точно угадывая егомысль, спросил Соколов. - Чей он родич? - Понятия не имею, - ответил Штрум. Соколов, приблизив губы к уху Штрума, зашептал. - Что вы говорите! - воскликнул Штрум. И, вспомнив казавшееся емунепонятным отношение пирамидального академика и Суслакова к юношестуденческого возраста, протяжно произнес: - Так во-о-о-т оно что, а я-товсе удивлялся. Соколов, посмеиваясь, сказал Штруму: - С первого дня вы себе обеспечили дружеские связи и в отделе науки и вакадемическом руководстве. Вы как тот марктвеновский герой, которыйрасхвастался о своих доходах перед налоговым инспектором. Но Штруму этаострота не понравилась, он спросил: - А вы действительно не слышали нашего спора, стоя рядом со мной? Илине хотели вмешиваться в мой разговор с фининспектором? Маленькие глаза Соколова улыбнулись Штруму, стали добрыми и оттогокрасивыми. - Виктор Павлович, - сказал он, - не расстраивайтесь, неужели выдумаете, что Шишаков может оценить вашу работу? Ах, Боже мой, Боже мой,сколько тут житейской суеты, а ваша работа - это ведь настоящее. И в глазах, и в голосе его была та серьезность, то тепло, которых ждалот него Штрум, придя к нему казанским осенним вечером. Тогда, в Казани,Виктор Павлович не получил их. Началось собрание. Выступавшие говорили о задачах науки в тяжелое времявойны, о готовности отдать свои силы народному делу, помочь армии в ееборьбе с немецким фашизмом. Говорилось о работе институтов Академии, опомощи, которую окажет Центральный Комитет партии ученым, о том, чтотоварищ Сталин, руководя армией и народом, находит время интересоватьсявопросами науки, и о том, что ученые должны оправдать доверие партии илично товарища Сталина. Говорилось и об организационных изменениях, назревших в новойобстановке. Физики с удивлением узнали, что они недовольны научнымипланами своего института; слишком много внимания уделяется чистотеоретическим вопросам. В зале шепотом передавали друг другу словаСуслакова: "Институт, далекий от жизни". В Центральном Комитете партии рассматривался вопрос о состоянии научнойработы в стране. Говорили, что партия главное внимание обратит теперь наразвитие физики, математики и химии. Центральный Комитет считал, что наука должна повернуться лицом кпроизводству, ближе, тесней связаться с жизнью. Говорили, что на заседании присутствовал Сталин, по обыкновению онходил по залу, держа в руке трубку, задумчиво останавливался во времясвоих прогулок, прислушиваясь то ли к словам выступавших, то ли к своиммыслям. Участники совещания резко выступали против идеализма и противнедооценки отечественной философии и науки. Сталин на совещании подал две реплики. Когда Щербаков высказался заограничение бюджета Академии, Сталин отрицательно покачал головой исказал: - Науку делать - не мыло варить. На Академии экономить не будем. Вторая реплика была подана, когда на совещании говорилось о вредныхидеалистических теориях и чрезмерном преклонении части ученых передзападной наукой. Сталин кивнул головой, сказал: - Надо наконец защитить наших людей от аракчеевцев. Ученые, приглашенные на это совещание, рассказали о нем друзьям, взяв сних слово молчать. Через три дня вся ученая Москва в десятках семейных идружеских кружков вполголоса обсуждала подробности совещания. Шепотом говорили о том, что Сталин седой, что у него во рту черные,порченые зубы, что у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспылицо. Слушавших эти рассказы несовершеннолетних предупреждали: - Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас. Все считали, что положение ученых станет значительно лучше, большиенадежды связывались со словами Сталина об аракчеевщине. Через несколько дней был арестован видный ботаник, генетик Четвериков.О причине его ареста ходили разные слухи; одни говорили, что он оказалсяшпионом, другие, что во время своих поездок за границу он встречался срусскими эмигрантами, третьи, что его жена, немка, переписывалась до войныс сестрой, живущей в Берлине, четвертые говорили, что он пытался ввестинегодные сорта пшеницы, чтобы вызвать мор и неурожай, пятые связывали егоарест со сказанной им фразой о персте указующем, шестые - с политическиманекдотом, который он рассказал товарищу детства. Во время войны сравнительно редко приходилось слышать о политическихарестах, и многим, в том числе и Штруму, стало казаться, что эти страшныедела навсегда прекратились. Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно называли фамилии людей,арестованных минувшей ночью. Вспомнилось, как сообщали об этом друг другупо телефону: "Сегодня ночью заболел муж Анны Андреевны..." Вспомнилось,как соседи отвечали по телефону об арестованных: "Уехал и неизвестно когдавернется..." Вспомнились рассказы о том, как арестовывали, - пришли домой,а он купал в это время ребенка, взяли на работе, в театре, глубокойночью... Вспомнилось: "Обыск продолжался двое суток, перерыли все, дажеполы взламывали... Почти ничего не смотрели; так, для приличия полисталикниги..." Вспомнились десятки фамилий ушедших и не вернувшихся: академикВавилов... Визе... поэт Мандельштам, писатель Бабель... Борис Пильняк...Мейерхольд... бактериологи Коршунов и Златогоров... профессор Плетнев...доктор Левин... Но дело не в том, что арестованные были выдающимися, знаменитыми. Делов том, что и знаменитые, и безвестные, скромные, незаметные были невинны,все они честно работали. Неужели все это начнется вновь, неужели и после войны душа будетзамирать от ночных шагов, гудков машин? Как трудно связать войну за свободу и это... Да-да, зря мы такразболтались в Казани. А через неделю после ареста Четверикова Чепыжин заявил о своем уходе изИнститута физики, и на его место был назначен Шишаков. К Чепыжину приезжал на дом президент Академии, говорили, что будто быЧепыжина вызывал к себе то ли Берия, то ли Маленков, что Чепыжин отказалсяменять тематический план института. Говорили, что, признавая его большие научные заслуги, вначале не хотелиприменять к нему крайние меры. Одновременно был отстранен идиректор-администратор, молодой либерал Пименов, как не соответствующийназначению. Академику Шишакову были поручены функции директора и научноеруководство, которое осуществлял Чепыжин. Прошел слух, что у Чепыжина после этих событий был сердечный приступ.Штрум сейчас же собрался поехать к нему, позвонил по телефону; домашняяработница, подошедшая к телефону, сказала, что Дмитрий Петровичдействительно последние дни себя чувствовал плохо и по совету докторауехал вместе с Надеждой Федоровной за город, вернется через две-тринедели. Штрум говорил Людмиле: - Вот так, словно мальчишку ссаживают со ступенек трамвая, а называетсяэто защитой от аракчеевщины. Физике что до того, марксист Чепыжин, буддистили ламаист. Чепыжин школу создал. Чепыжин друг Резерфорда. УравнениеЧепыжина знает каждый дворник. - Ну, насчет дворников, папа, ты хватил, - сказала Надя. Штрум сказал: - Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас. - Я знаю, такие речи только для домашних. Штрум сказал кротко: - Увы, Наденька, что я могу сделать для изменения решения ЦК? Головойоб стену биться? И ведь Дмитрий Петрович сам заявил о желании уйти. И, какговорится, народ не одобрил его деятельность. Людмила Николаевна сказала мужу: - Не надо так кипеть. Да, кроме того, ты ведь сам спорил с ДмитриемПетровичем. - Если не спорят, нет настоящей дружбы. - Вот именно, - сказала Людмила Николаевна. - И увидишь, тебя с твоимязыком еще отстранят от руководства лабораторией. - Не это меня волнует, - сказал Штрум. - Надя права, действительно, всемои разговоры для внутреннего употребления, дуля в кармане. ПозвониЧетвериковой, зайди к ней! Ведь вы знакомы. - Это не принято, да и не так близко мы знакомы, - сказала ЛюдмилаНиколаевна. - Помочь я ничем не могу ей. Не до меня ей теперь. Ты-то комузвонил после таких событий? - А по-моему, надо, - сказала Надя. Штрум поморщился. - Да, звонки, по существу, та же дуля в кармане. Он хотел поговорить с Соколовым об уходе Чепыжина, не с женами идочерьми говорить об этом. Но он заставлял себя не звонить ПетруЛаврентьевичу, разговор не для телефона. Странно все же. Почему Шишакова? Вот ведь ясно, что последняя работаШтрума - событие в науке. Чепыжин сказал на ученом совете, что это самоезначительное событие за десятилетие в советской физической теории. А воглаве института ставят Шишакова. Шутка ли? Человек смотрит на сотнифотографий, видит следы электронов, отклоняющихся влево, и вдруг перед нимфотографии таких же следов, таких же частиц, отклоняющихся вправо. Можносказать, зажал в руке позитрон! Вот молодой Савостьянов сообразил бы! АШишаков оттопырил губы и отложил фотографии в сторону как дефектные. "Эх,- сказал Селифан, - так это же есть направо, не знаешь, где право, а гделево". Но самое удивительное то, что никого такие вещи почему-то не удивляют.Они каким-то образом сами по себе стали естественны. И все друзья Штрума,и жена его, и он сам считают это положение законным. Штрум не годится вдиректора, а Шишаков годится. Как сказал Постоев? Ага, да... "Самое главное, что мы с вами русскиелюди". Но уж трудно, кажется, быть более русским, чем Чепыжин. Утром, идя в институт, Штрум представлял себе, что там все сотрудники,от докторов до лаборантов, только и говорят о Чепыжине. Перед институтским подъездом стоял ЗИС, шофер, пожилой человек в очках,читал газету. Старик сторож, с которым Штрум летом пил чай в лаборатории, встретилего на лестнице, сказал: - Новый начальник приехал, - и сокрушенно добавил: - Дмитрий-тоПетрович наш, а? В зале лаборанты говорили о монтаже оборудования, которое наканунеприбыло из Казани. Большие ящики загромождали главный лабораторный зал.Вместе со старым оборудованием прибыла новая аппаратура, сделанная наУрале. Ноздрин, с показавшимся Штруму надменным лицом, стоял возлеогромного дощатого ящика. Перепелицын прыгал вокруг этого ящика на одной ноге и держал под мышкойкостыль. Анна Степановна, показывая на ящики, проговорила: - Вот видите, Виктор Павлович! - Такую махину слепой увидит, - сказал Перепелицын. Но Анна Степановна имела в виду не ящики. - Вижу, вижу, конечно, вижу, - сказал Штрум. - Через час рабочие придут, - сказал Ноздрин. - Мы с профессоромМарковым договорились. Он произнес эти слова спокойным, медленным голосом хозяина. Пришла пораего силы. Штрум прошел к себе в кабинет. Марков и Савостьянов сидели на диване,Соколов стоял у окна, заведующий соседней магнитной лабораторией Свечинсидел за письменным столом и курил самокрутку. Когда Штрум вошел, Свечин встал, уступая ему кресло: - Хозяйское место. - Ничего, ничего, сидите, - сказал Штрум и тут же спросил: - О чембеседа в высоком собрании? Марков сказал: - Вот, о лимитах. Будто для академиков лимит поднимут до полуторатысяч, а для смертных повысят до пятисот, как у народных артистов ивеликих поэтов типа Лебедева-Кумача. - Начинаем монтаж оборудования, - сказал Штрум, - а Дмитрия Петровичанет в институте. Как говорится: дом горит, а часы идут. Но сидевшие не приняли предложенного Штрумом разговора. Савостьянов сказал: - Вчера приехал двоюродный брат, по дороге из госпиталя на фронт,понадобилось выпить, и я купил у соседки пол-литра водки за тристапятьдесят рублей. - Фантастика! - сказал Свечин. - Науку делать - не мыло варить, - весело сказал Савостьянов, но полицам собеседников увидел, что шутка его неуместна. - Новый шеф уже здесь, - сказал Штрум. - Человек большой энергии, - сказал Свечин. - Мы за Алексеем Алексеевичем не пропадем, - сказал Марков. - Утоварища Жданова дома чай пил. Удивительный был человек Марков, - казалось, знакомств у него немного,а всегда знал все, - и про то, что в соседней лаборатории забеременелакандидат наук Габричевская, и что у уборщицы Лиды муж снова попал вгоспиталь, и что ВАК не утвердил Смородинцева в звании доктора. - Чего уж, - проговорил Савостьянов. - Прославленная ошибка Шишакованам известна. А человек он, в общем, неплохой. Знаете, кстати, разницумежду хорошим и плохим человеком? Хороший человек подлости делаетнеохотно. - Ошибка ошибкой, - проговорил заведующий магнитной лабораторией, - новедь за ошибку человека не делают академиком. Свечин был членом партбюро института, в партию он вступил осенью 1941года и, как многие люди, недавно приобщенные к партийной жизни, былнепоколебимо прямолинеен, относился к партийным поручениям с молитвеннойсерьезностью. - Виктор Павлович, - сказал он, - у меня к вам дело, партбюро проситвас выступить на собрании в связи с новыми задачами. - Ошибки руководства, проработка Чепыжина? - спросил Штрум сраздражением, разговор шел совсем не так, как ему хотелось. - Не знаю,хороший я или плохой, но подлости я делаю неохотно. Повернувшись к сотрудникам лаборатории, он спросил: - Вы, товарищи, например, согласны с уходом Чепыжина? - Он был заранееуверен в их поддержке и смутился, когда Савостьянов неопределенно пожалплечами. - Старам стал, плохам стал. Свечин сказал: - Чепыжин объявил, что никаких новых работ ставить не будет. Что жебыло делать? Да к тому же он ведь сам отказался, а его, наоборот, просилиостаться. - Аракчеев? - спросил Штрум. - Вот, наконец обнаружили. Марков, понизив голос, сказал: - Виктор Павлович, говорят, что в свое время Резерфорд дал клятву неначинать работать с нейтронами, опасаясь, что с их помощью можно будетдобраться до огромных взрывных сил. Благородно, но чистоплюйствобессмысленное. А Дмитрий Петрович, так рассказывают, вел разговор вподобном же баптистском духе. "Господи, - подумал Штрум, - откуда он узнает все?" Он проговорил: - Петр Лаврентьевич, выходит, мы с вами не в большинстве. Соколов покачал головой: - Виктор Павлович, мне кажется, что в такое время индивидуализм,строптивость недопустимы. Война ведь. Не о себе, не о своих интересахдолжен был думать Чепыжин, когда с ним говорили старшие товарищи. Соколов насупился, и все некрасивое в его некрасивом лице сталоособенно заметно. - Ах так, и ты, Брут? - сказал Штрум, скрывая в насмешливой фразе своюрастерянность. Но вот что удивительно: он не только растерялся, он словно быобрадовался. "Ну, конечно, так я и знал", - подумал он. Но почему: "Ах, нуконечно"? Ведь он не предполагал, что Соколов может ответить такимобразом. А если б предполагал, то чему было радоваться? - Вы должны выступить, - сказал Свечин. - Совершенно не обязательно вамкритиковать Чепыжина. Хотя бы несколько слов о перспективах вашей работы всвязи с решением ЦК. До войны Штрум встречался со Свечиным на симфонических концертах вконсерватории. Рассказывали, что в молодые годы, учась на физмате, Свечинписал заумные стихи, носил хризантему в петлице. А теперь Свечин говорил орешениях партбюро так, словно речь шла о формулировании конечных истин. Штруму иногда хотелось подмигнуть ему, легонько толкнуть пальцем в бок,сказать: "Э, старик, поговорим по-простому". Но он знал, что со Свечиным теперь по-простому не поговоришь. И все же,пораженный словами Соколова, Штрум заговорил по-простому. - Посадка Четверикова, - спросил он, - тоже связана с новыми задачами?А старший Вавилов тоже в связи с этим сел? А если я вообще позволю себезаявить, что Дмитрий Петрович для меня больший авторитет в физике, чемтоварищ Жданов, и заведующий отделом науки ЦК, и даже... Он увидел глаза людей, смотревших на него и ждавших, что он произнесетимя Сталина, махнул рукой, сказал: - Ну, ладно, хватит, пойдем в лабораторный зал. Ящики с новой аппаратурой, прибывшей с Урала, были уже раскрыты, и изопилок, бумаги, взломанных нетесаных досок осторожно освободили основную,весившую три четверти тонны часть установки. Штрум приложил ладонь кполированной поверхности металла. Из этого металлического чрева будет рождаться, словно Волга из-подчасовенки на Селигере, стремительный пучок частиц. Хорошими были глаза у людей в эти минуты. Хорошо, когда чувствуешь, -есть на свете вот такая чудесная махина, чего ж еще? После работы Штрум и Соколов остались одни в лаборатории. Соколов выговаривал Штруму: - Виктор Павлович, зачем вы выскакиваете, как петух? Нет в вассмирения. Я рассказал Маше о ваших успехах на заседании в Академии, когдавы за полчаса ухитрились испортить отношения с новым директором и свеликим мальчишкой из отдела науки. Маша ужасно расстроилась, даже ночьюне спала. Вы знаете время, в котором мы живем. Вот мы начнем завтрамонтировать новую установку. Я видел ваше лицо, когда вы смотрели на нее.И всем этим жертвовать ради пустой фразы. - Постойте, постойте, - сказал Штрум. - Дышать нечем. - А, Господи, - перебил его Соколов. - В работе никто вам не станетмешать. Дышите себе вовсю. - Знаете, дорогой мой, - сказал Штрум и кисло улыбнулся, - у васдружеские претензии ко мне, спасибо от души. Разрешите и мне, в порядкевзаимной искренности. Ну, зачем вы, ей-Богу, вдруг при Свечине так сказалио Дмитрии Петровиче? Мне как-то очень это больно после казанскогосвободомыслия. А обо мне: к сожалению, не такой уж я отчаянный. Не Дантон,- как говорили мы в студенческие времена. - Ну и слава Богу, что не Дантон. Откровенно говоря, я всегда считал,что политические ораторы как раз те люди, которые не могут себя выразить втворчестве, в созидании. А мы с вами можем. - Ну вот тебе раз, - сказал Штрум, - а куда вы денете французика Галуа?А куда деть Кибальчича? Соколов отодвинул стул, сказал: - Кибальчич, знаете, на плаху пошел, а я говорю о пустой болтовне. Воттой, которой занимался Мадьяров. Штрум спросил: - Это значит, и я пустой болтун? Соколов молча пожал плечами. Ссора, казалось, забудется так же, как были забыты многие ихстолкновения и споры. Но почему-то эта короткая вспышка не прошла безследа, не забылась. Когда жизнь одного человека дружески сходится с жизньювторого, они, случается, ссорятся и бывают несправедливы в споре, и все жеих взаимные обиды уходят без следа. Но если намечается внутреннееразделение между людьми, еще не понимающими этого внутреннего разделения,то и случайное слово, мелкая небрежность в отношениях превращается вострие, смертельное для дружбы. И часто внутреннее расхождение лежит так глубоко, что никогда невыходит на свет, никогда не осознается людьми. Пустой, шумный спор,сорвавшееся недоброе слово кажутся им тогда роковой причиной, погубившеймноголетнее товарищество. Нет, не из-за гусака поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем! О новом заместителе директора института Касьяне Терентьевиче Ковченкоговорили: "Верный шишаковский кадр". Ласковый, вставляющий в разговорукраинские слова, Ковченко с удивительной быстротой получил квартиру иперсональную машину. Марков, знаток множества историй об академиках и академическомначальстве, рассказывал, что Ковченко получил звание лауреата Сталинскойпремии за работу, которую впервые прочел после того, когда она былаопубликована, - его участие в работе состояло в том, что он добылдефицитные материалы и ускорил прохождение работы по инстанциям. Шишаков поручил Ковченко организовать конкурс на замещение новыхвакансий. Был объявлен набор старших научных сотрудников, были вакантныдолжности заведующих вакуумной лаборатории и лаборатории низкихтемператур. Военвед выделил материалы и рабочих, перестраивались механическиемастерские, ремонтировалось институтское здание, МоГЭС снабжал институтбезлимитной энергией, номерные заводы выделяли институту дефицитныематериалы. Всеми этими делами также заправлял Ковченко. Обычно, когда в учреждение приходит новый начальник, о нем с уважениемговорят: "Приезжает раньше всех на работу, сидит позже всех". Так говорилио Ковченко. Но еще большее уважение служащих вызывает новый начальник, окотором говорят: "Вот уж две недели, как назначен, а он один раз наполчасика заехал. Не бывает совершенно". Это свидетельствует о том, чтоначальник вырабатывает новые скрижали, витает в государственнойстратосфере. Так в институте первое время говорили об академике Шишакове. А Чепыжин уехал на дачу работать, как он сказал, в хате-лаборатории.Знаменитый сердечник профессор Файнгарт советовал ему не делать резкихдвижений, не поднимать тяжестей. Чепыжин на даче колол дрова, копал канавыи чувствовал себя хорошо, писал Файнгарту, что строгий режим помог ему. В голодной и холодной Москве институт казался теплым и сытым оазисом.Сотрудники, намерзшиеся за ночь в сырых квартирах, приходя утром наработу, с наслаждением прикладывали ладони к горячим радиаторам. Особенно нравилась институтской публике новая столовая, устроенная вполуподвальном помещении. При столовой имелся буфет, где продавалисьпростокваша, сладкий кофе, колбаса. При отпуске продуктов буфетчица неотбирала талонов на мясо и жиры с продовольственных карточек, это особенноценилось институтской публикой. Обеды в столовой делились на шесть категорий: для докторов наук, длястарших научных сотрудников, для младших научных сотрудников, для старшихлаборантов, для технического и для обслуживающего персонала. Главные волнения возникали вокруг обедов двух высших категорий,различавшихся друг от друга наличием на третье блюдо компота изсухофруктов либо порошкового киселя. Волнения возникали и в связи спродовольственными пакетами, которые выдавались на дом докторам,заведующим отделами. Савостьянов говорил, что, вероятно, о теории Коперника было меньшепроизнесено речей, чем об этих продовольственных пакетах. Иногда казалось, что в создании мистических распределительных скрижалейучаствуют не только дирекция и партком, но и более высокие, таинственныесилы. Вечером Людмила Николаевна сказала: - Странно, однако, получала я сегодня твой пакет, - Свечин, полноенаучное ничтожество, получил два десятка яиц, а тебе почему-то причитаетсяпятнадцать. Я даже по списку проверила. Тебе и Соколову по пятнадцать. Штрум произнес шутливую речь: - Черт знает что такое! Как известно, ученые у нас распределяются покатегориям - величайший, великий, знаменитый, выдающийся, крупный,известный, значительный, опытный, квалифицированный, наконец, старейший.Поскольку величайших и великих нет среди живых, яиц им выдавать не надо.Всем остальным капуста, манка и яйца выдаются в соответствии с ученымвесом. А у нас все путается: общественно пассивен, руководит семинаром помарксизму, близок к дирекции. Получается ерунда. Зав. гаражом Академииприравнен к Зелинскому: двадцать пять яиц. Вчера в лаборатории у Свечинаодна очень милая женщина даже разрыдалась от обиды и отказалась приниматьпищу, как Ганди. Надя, слушая отца, хохотала, а потом сказала: - Знаешь, папа, удивительно, как вы не стесняетесь лопать свои отбивныерядом с уборщицами. Бабушка ни за что бы не согласилась. - Видишь ли, - сказала Людмила Николаевна, - ведь в этом принцип:каждому по труду. - Да ну, ерунда. Социализмом от этой столовки не пахнет, - сказал Штруми добавил: - Ну, хватит об этом, я плюю на все это. А знаете, - вдругсказал он, - что мне сегодня рассказывал Марков? Мою работу люди не тольков нашем институте, но и в Институте математики и механики перепечатываютна машинке, друг другу дают читать. - Как стихи Мандельштама? - спросила Надя. - Ты не смейся, - сказал Штрум. - И студенты старших курсов просят,чтобы им прочли специальную лекцию. - Что ж, - сказала Надя, - мне и Алка Постоева говорила: "Твой папа вгении вышел". - Ну, положим, до гениев мне далеко, - сказал Штрум. Он пошел к себе в комнату, но вскоре вернулся и сказал жене: - Не выходит из головы эта чепуха. Свечину выписали два десятка яиц.Удивительно у нас умеют оскорблять людей! Стыдно было, но Штрума кольнуло, почему Соколов стоял в списке в однойкатегории с ним. Конечно, надо было отметить преимущество Штрума хотьодним яичком, ну, дали бы Соколову четырнадцать, чуток меньше, отметитьтолько. Он высмеивал себя, но жалкое раздраженное ощущение от равенства выдач сСоколовым было почему-то обидней, чем преимущества Свечина. Со Свечинымдело было проще, - он член партийного бюро, его преимущества шли погосударственной линии. К этому Штрум был равнодушен. А с Соколовым дело касалось научной силы, ученых заслуг. Тут уж Штрумне был равнодушен. Томительное, из глубины души идущее раздражениеохватило его. Но в какой смешной, жалкой форме происходили эти оценки. Онпонимал это. Но что же делать, если человек не всегда велик, бывает он ижалок. Ложась спать, Штрум вспомнил свой недавний разговор с Соколовым оЧепыжине и громко, сердито сказал: - Гомо лакеус. - Ты о ком? - спросила Людмила Николаевна, читавшая в постели книгу. - Да о Соколове, - сказал Штрум. - Лакей он. Людмила, заложив палец в книгу, сказала, не поворачивая к мужу головы: - Вот ты дождешься, что тебя выставят из института, и все ради красногословца. Раздражителен, всех поучаешь... Перессорился со всеми, а теперь, явижу, хочешь и с Соколовым поссориться. Скоро ни один человек не будетбывать в нашем доме. Штрум сказал: - Ну, не надо, не надо, Люда, милая. Ну, как тебе объяснить? Понимаешь,снова тот же довоенный страх за каждое слово, та же беспомощность.Чепыжин! Люда, ведь это великий человек! Я думал, что институт гудетьбудет, а оказалось, один лишь старик сторож посочувствовал ему. ВотПостоев сказал Соколову: "А самое главное, мы с вами русские люди". К чемуон это сказал? Ему хотелось долго говорить с Людмилой, рассказать ей о своих мыслях.Ему ведь стыдно, что все эти дела с выдачей продуктов невольно занимаютего. Почему это? Почему в Москве он словно бы постарел, потускнел, еговолнуют житейские мелочи, мещанские интересы, служебные дела. Почему вказанской провинции его душевная жизнь была глубже, значительней, чище?Почему даже его главный научный интерес, его радость замутились, связалисьс мелкими честолюбивыми мыслишками? - Люда, тяжело мне, трудно. Ну, чего же ты молчишь? А, Люда? Тыпонимаешь меня? Людмила Николаевна молчала. Она спала. Он тихонько рассмеялся, ему показалось смешным, что одна женщина, узнаво его художествах, не спала, а другая уснула. Потом он представил себехудое лицо Марьи Ивановны и вновь повторил слова, только что сказанныежене: - Ты понимаешь меня? А, Маша? "Черт, что за чушь лезет в голову", - подумал он, засыпая. В голову действительно лезла чушь. У Штрума были бездарные руки. Обычно, когда дома перегоралэлектрический утюг, погасал свет из-за короткого замыкания, починкамизанималась Людмила Николаевна. Людмилу Николаевну в первые годы жизни со Штрумом умиляла егобеспомощность. Но в последнее время она начала раздражаться на него иоднажды, когда он поставил пустой чайник на огонь, сказала: - Глиняные руки у тебя, Фитюлькин ты какой-то! Это сердившее и обижавшее его слово Штрум часто вспоминал, когда винституте началась работа по монтажу аппаратуры. В лаборатории воцарились Марков и Ноздрин. Савостьянов первым ощутилэто и сказал на производственном совещании: - Нет Бога, кроме профессора Маркова и Ноздрина, пророка его! Чопорность и сдержанность Маркова исчезли. Он восхищал Штрума смелостьюмысли, на ходу решал внезапно возникавшие задачи. Штруму казалось, чтоМарков хирург, действующий скальпелем среди сплетений кровеносных сосудови нервных узлов. Казалось, рождалось разумное существо с сильным, зоркимразумом. Казалось, что новый, впервые в мире возникший металлическийорганизм наделен сердцем, чувствами, способен радоваться и страдатьнаравне с создавшими его людьми. Штрума всегда немного смешила непоколебимая уверенность Маркова в том,что его работа, приборы, построенные им, значат больше, чем пустые дела,которыми занимались Будда и Магомет, либо книги, написанные Толстым иДостоевским. Толстой сомневался в пользе своей великой писательской работы! Гений небыл уверен в том, что делает дело, нужное людям! Но физики не сомневалисьв том, что их дело нужно людям. Марков не сомневался. Но сейчас эта уверенность Маркова не казалась Штруму смешной. Штрум любил наблюдать, как Ноздрин работает напильником, щипцами,отвертками либо задумчиво перебирает пряди проводов, помогая электрикам,ведущим подводку электроэнергии к новой установке. На полу лежали мотки проводов, тусклые, синеватые листы свинца.Посередине зала на чугунной плите стояла привезенная с Урала основнаячасть установки с расточенными круглыми и прямоугольными прорезями.Какая-то щемящая, тревожная прелесть была в этой грубой глыбе металла,служащей фантастически тонким исследованиям вещества... На берегу моря, тысячу или две тысячи лет тому назад, несколько человекстроили плот из толстых бревен, скрепляли их веревками и скобами. Напесчаном берегу стояли вороты, верстаки и грелись на кострах горшки сосмолой... Приближался час отплытия. Вечером строители плота возвращались в свои дома, вдыхали запах жилья,тепло жаровень, слушали руготню и смех женщин. Иногда они встревали вдомашние свары, шумели, замахивались на детей, ссорились с соседями. Аночью в теплой мгле становился слышен шум моря, и сердце сжималось впредчувствии неведомой дороги... Соколов, наблюдая за работой, обычно молчал. Штрум, оглядываясь,встречал его серьезный, внимательный взгляд, и, казалось, то хорошее,важное, что всегда было между ними, продолжало существовать. Штруму хотелось откровенного разговора с Петром Лаврентьевичем. В самомделе, - все так странно. Вот эти унижающие душу талонные, лимитныестрасти, мыслишки о мере почета, о внимании начальства. И тут же в душепродолжается то, что не зависит от начальства, от служебных успехов инеуспехов, премий. Теперь снова казанские вечера кажутся хорошими, молодыми, что-то в нихбыло от студенческих дореволюционных сходок. Только бы Мадьяров оказалсячестным человеком. Странно ведь: Каримов подозревает Мадьярова, Мадьяров -Каримова... Оба честные! Он уверен в этом. Впрочем, может быть, как сказалГейне: "Die beiden stinken" [оба воняют (нем.)]. Ему иногда вспоминается разговор с Чепыжиным о квашне. Почему теперь,когда он вернулся в Москву, в душе поднимается все мелкое, ничтожное?Почему на поверхность поднимаются люди, которых он не уважает? Почемуоказываются негодны те, в чью силу, талант, честность он верит? ВедьЧепыжин говорил о гитлеровской Германии, ведь Чепыжин был не прав. - Удивительно, - сказал Соколову Штрум, - посмотреть на работу по сборунашей установки приходят люди из разных лабораторий. А вот Шишаков неудосужился, ни разу не был. - Делов у него много, - сказал Соколов. - Конечно, конечно, - поспешно согласился Штрум. Да, попробуй, затей с Петром Лаврентьевичем после возвращения в Москвуискренний, дружеский разговор. Свой своя не познаша. Странно, но он перестал спорить с Соколовым по любому поводу, появилосьжелание уходить от спора. Но и уйти от спора было нелегко. Иногда спор возникал внезапно,неожиданно для Штрума. Штрум протяжно сказал: - Вспомнил я наши казанские разговоры... Кстати, как Мадьяров, пишетвам? Соколов покачал головой. - Не знаю, не знаю, как Мадьяров. Я ведь говорил вам, что мы пересталивстречаться перед отъездом. Мне все неприятней вспоминать о нашихразговорах той поры. От подавленности мы пытались объяснить временныевоенные трудности какими-то вымышленными пороками советской жизни. Все,что ставилось в минус советскому государству, оказалось его преимуществом. - Тридцать седьмой год, например? - спросил Штрум. Соколов сказал: - Виктор Павлович, вы в последнее время любой наш разговор превращаетев спор. Штрум хотел ему сказать, что, наоборот, он-то миролюбив, а Соколовраздражен, и это внутреннее раздражение и побуждает его спорить по любомуповоду. Но он сказал: - Возможно, Петр Лаврентьевич, дело в моем скверном характере, он деньото дня становится хуже. Это установлено не только вами, но и ЛюдмилойНиколаевной. Произнося эти слова, он подумал: "Как я одинок. И дома, и на работе, ис другом своим - одинок".

Дата добавления: 2015-06-28