Часть первая 14 страница. Старику андрееву, работавшему сторожем на сталгрэсе, с оказией передализаписку из ленинска, - невестка писала

Старику Андрееву, работавшему сторожем на СталГРЭСе, с оказией передализаписку из Ленинска, - невестка писала, что Варвара Александровна умерлаот воспаления легких. После известия о смерти жены Андреев стал совсем угрюм, редко заходил кСпиридоновым, по вечерам сидел у входа в рабочее общежитие, смотрел наорудийные вспышки и мелькание прожекторов в облачном небе. Иногда вобщежитии с ним заговаривали, и он молчал. Тогда, думая, что старик плохослышит, говоривший повторял вопрос более громко. Андреев хмуро произносил: - Слышу, слышу, не глухой, - и опять молчал. Смерть жены потрясла его. Жизнь его отражалась в жизни жены, дурное ихорошее, происходившее с ним, его веселое и печальное настроениесуществовало, отраженное в душе Варвары Александровны. Во время сильной бомбежки, при разрывах тонных бомб, Павел Андреевич,глядя на земляной и дымовой вал, вздымавшийся среди цехов СталГРЭСа,думал: "Вот поглядела бы моя старуха... Ох, Варвара, вот это да..." А ее уж в это время не было в живых. Ему казалось, что развалины разбитых бомбами и снарядами зданий,перепаханный войной двор, - кучи земли, искореженного железа, горький,сырой дым и желтое, ящерное, ползучее пламя горящих масляных изоляторов, -есть выражение его жизни, это ему осталось для дожития. Неужели он сидел когда-то в светлой комнате, завтракал перед работой ирядом стояла жена и глядела на него: давать ли ему добавку? Да, осталось ему умереть одному. И вдруг вспоминал он ее молодую, с загорелыми руками, с веселымиглазами. Что ж, придет час, не так уж он далек. Как-то вечером он медленно, скрипя ступенями, спустился в блиндаж кСпиридоновым. Степан Федорович посмотрел на лицо старика и сказал: - Плохо, Павел Андреевич? - Вы еще молодой, Степан Федорович, - ответил Андреев. - У вас силыменьше, еще успокоитесь. А мне силы хватит: я один дойду. Вера, мывшая в это время кастрюлю, оглянулась на старика, не сразупоняв смысл его слов. Андреев, желая перевести разговор, - ему не нужно было ничье сочувствие- сказал: - Пора, Вера, вам отсюда, тут больницы нет, одни танки да самолеты. Она усмехнулась и развела мокрыми руками. Степан Федорович сердито сказал: - Ей уже незнакомые говорят, кто ни посмотрит на нее, - пораперебираться на левый берег. Вчера приезжал член Военного совета армии,зашел к нам в блиндаж, посмотрел на Веру, ничего не сказал, а садился вмашину, стал меня ругать: вы что же, не отец, что ли, хотите, мы ее набронекатере через Волгу перевезем. Что я могу сделать: не хочет, и все. Он говорил быстро, складно, как говорят люди, изо дня в день спорящиеоб одном и том же. Андреев смотрел на рукав своего пиджака с расползшейсязнакомой штопкой и молчал. - Какие же тут могут быть письма, - продолжал Степан Федорович. -Почта, что ли, тут есть. Сколько времени мы здесь, ни одной весточки ни отбабушки, ни от Жени, ни от Людмилы... Где Толя, где Сережа, разве тутузнаешь. Вера сказала: - Вот же получил Павел Андреевич письмо. - Извещение о смерти получил, - Степан Федорович испугался своих слов,раздраженно стал говорить, показывая рукой на тесные стены блиндажа, назанавеску, отделявшую Верину койку: - Да и как ей тут жить, ведь девушка,женщина, и тут постоянно мужики толкутся, днем и ночью, то рабочие, товоенизированная охрана, набьется полно народу, галдят, курят. Андреев сказал: - Ребеночка пожалейте, пропадет он здесь. - Ты подумай только, вдруг немцы ворвутся! Что тогда будет? - сказалСтепан Федорович. Вера молчала. Она уверила себя, что Викторов войдет в разрушенные сталгрэсовскиеворота и она издали увидит его в летном комбинезоне, в унтах, с планшетомна боку. Она выходила на шоссе, - идет ли он? - Проезжавшие на грузовикахкрасноармейцы кричали ей: - Эй, деваха, кого ждешь? Садись с нами. Ей на минуту становилось весело, и она отвечала: - Грузовик не довезет. Когда пролетали советские самолеты, она всматривалась в низко идущиенад СталГРЭСом истребители, казалось, вот-вот она различит, узнаетВикторова. Однажды истребитель, пролетавший над СталГРЭСом, помахал приветственнокрыльями, и Вера закричала, словно пришедшая в отчаяние птица, побежала,спотыкаясь, упала, и после этого падения у нее несколько ночей болелапоясница. В конце октября она видела воздушный бой над электростанцией, бой ничемне кончился, советские машины ушли в облака, немецкие, развернувшись, ушлина запад. А Вера стояла, смотрела на пустое небо, и в ее расширенныхглазах было такое безумное напряжение, что проходивший по двору монтерсказал: - Товарищ Спиридонова, вы что, может, подранило вас? Она верила в свою встречу с Викторовым именно здесь, на СталГРЭСе, ноей казалось, что, скажи она об этом отцу, судьба рассердится на нее ипомешает их встрече. Иногда ее уверенность бывала так велика, что онаспешно бралась печь ржаные пирожки с картошкой, торопясь, мела пол,переставляла вещи, чистила грязную обувь... Иногда, сидя с отцом застолом, она, прислушавшись, говорила: - Постой, я на минуточку, - и, накинув на плечи пальто, поднималась изподземелья на поверхность, оглядывалась, не стоит ли во дворе летчик, неспрашивает ли, как пройти к Спиридоновым. Ни разу, ни на минуту ей не приходило в голову, что он мог забыть ее.Она была уверена, что Викторов так же напряженно и упорно, как она о нем,день и ночь думает о ней. Станцию почти каждый день обстреливали тяжелые немецкие орудия, - немцыналовчились, пристрелялись и лепили снаряды метко, по стенам цехов, грохотразрывов то и дело потрясал землю. Часто налетали единичныебродяги-бомбардировщики и сбрасывали бомбы "Мессеры", низко стелясь надземлей, пускали пулеметные очереди пролетая над станцией. А иногда наотдаленных холмах появлялись немецкие танки, и тогда явственно слышаласьторопливая ружейно-пулеметная трескотня. Степан Федорович как будто привык к обстрелам и бомбежкам, так же,казалось, привыкали к ним и другие работники станции. Но и он и они,привыкая, одновременно теряли запас душевных сил, и иногда изнеможениеохватывало Спиридонова, хотелось лечь на койку, натянуть на голову ватники лежать так, не шевелясь, не открывая глаз. Иногда он напивался. Иногдахотелось побежать на берег Волги, перебраться на Тумак и пойти полевобережной степи, ни разу не оглянувшись на СталГРЭС, принять позордезертирства, лишь бы не слышать страшного воя немецких снарядов и бомб.Когда Степей Федорович через штаб стоявшей поблизости 64-й армиисвязывался с Москвой по телефону ВЧ и заместитель наркома говорил:"Товарищ Спиридонов, передайте привет из Москвы героическому коллективу,который вы возглавляете", Степану Федоровичу становилось неловко, - где ужтам героизм. А тут еще все время ходили слухи о том, что немцы готовятмассированный налет на СталГРЭС, обещали раздолбать его чудовищнымитонными бомбами. От этих слухов холодели руки и ноги. Днем глаза все времякосились на серое небо, - не летят ли. А ночью он вдруг вскакивал,мерещилось густое, тугое гудение приближающихся воздушных немецких полчищ.От страха спина, грудь становились влажными. Видимо, не один он растрепал себе нервы. Главный инженер Камышов как-тосказал ему: "Сил больше нет, все мерещится какая-то чертовщина, гляжу нашоссе и думаю: эх, драпануть бы". А парторг ЦК Николаев зашел к немувечером и попросил: "Налей мне, Степан Федорович, стакан водки, у меня всявышла, что-то без этого антибомбина последнее время совершенно спать немогу". Степан Федорович, наливая Николаеву водку, сказал: "Век живи, векучись. Надо бы выбрать специальность, при которой оборудование легкоэвакуируется, а здесь, видишь, турбины остались, и мы при них. А с другихзаводов народ давно в Свердловске гуляет". Уговаривая Веру уехать, Степан Федорович однажды сказал ей: - Я прямо удивляюсь, ко мне наши люди ходят, просятся под любымпредлогом смотаться отсюда, а тебя честью уговариваю, и ты не хочешь.Разрешили бы мне, минутки бы не задержался. - Я ради тебя тут остаюсь, - грубо ответила она. - Без меня ты совсемсопьешься. Но, конечно, Степан Федорович не только трепетал перед немецким огнем.Была на СталГРЭСе и смелость, и тяжелая работа, и смех, и шутки, ибесшабашное чувство суровой судьбы. Веру постоянно мучило беспокойство о ребенке. Не родится ли он больным,не повредит ли ему, что Вера живет в душном, прокуренном подземелье и чтокаждый день земля дрожит от бомбежки. В последнее время ее часто тошнило,кружилась голова. Каким печальным, пугливым, каким грустным долженродиться ребенок, если глаза его матери все время видят развалины, огонь,искореженную землю, самолеты с черными крестами в сером небе. Может быть,он даже слышит рев разрывов, может быть, его маленькое скорченное телозамирает при вое бомб и головенка втягивается в плечи. А мимо нее пробегали люди в замасленных, грязных пальто, подпоясанныхсолдатскими брезентовыми поясами, махали ей на ходу рукой, улыбались,кричали: - Вера, как жизнь? Вера, думаешь ли ты обо мне? Она чувствовала нежность, с которой относились к ней, будущей матери.Может быть, маленький тоже чувствует эту нежность и сердце его будетчистым и добрым. Она иногда заходила в механический цех, где ремонтировались танки, тамкогда-то работал Викторов. Она гадала, - у какого станка он стоял? Онастаралась представить его себе в рабочей одежде либо в летной форме, но онвсегда представлялся ей в госпитальном халате. В мастерской ее знали не только сталгрэсовские рабочие, но и танкисты сармейской базы. Их нельзя было отличить, - рабочие люди завода и рабочиелюди войны были совершенно схожи - в замасленных ватниках, в мятых шапках,с черными руками. Вера была поглощена мыслями о Викторове и о ребенке, чье существованиеона день и ночь ощущала, и тревога о бабушке, тете Жене, Сереже и Толеотступила из ее сердца, она лишь ощущала тяжелое томление, когда думала оних. Ночью она тосковала по матери, звала ее, жаловалась ей, просила еепомощи, шептала: "Мамочка, милая, помоги мне". И в эти минуты она ощущала себя беспомощной, слабой, совсем не такой,как в те минуты, когда спокойно говорила отцу: - Не проси меня, никуда я не поеду отсюда. За обедом Надя задумчиво проговорила: - Толя вареную картошку любил больше, чем жареную. Людмила Николаевна сказала: - Завтра ему исполнится ровно девятнадцать лет и семь месяцев. Вечером она сказала: - Как бы Маруся огорчалась, узнав о фашистских зверствах в ЯснойПоляне. А вскоре пришла после заводского собрания Александра Владимировна исказала Штруму, помогавшему ей снять пальто: - Замечательная погода, Витя, воздух сухой, морозный. Ваша мамаговорила: как вино. Штрум ответил ей: - А о кислой капусте мама говорила: виноград. Жизнь двигалась наподобие плывущей по морю ледяной глыбы, подводнаячасть ее, скользившая в холодном мраке, придавала устойчивость надводнойчасти, что отражала волны, слушала шум и плеск воды, дышала... Когда молодежь в знакомых семьях поступала в аспирантуру, защищаладиссертации, влюблялась, женилась, к поздравлениям и семейным разговорамдобавлялось чувство грусти. Когда Штрум узнавал о гибели на войне знакомого человека, словно и внем умирала живая частица, блекла краска. Но в шуме жизни продолжалсяголос умершего. Но время, с которым были связаны мысль и душа Штрума, было ужасно, оноподнялось на женщин и детей. Вот и в его семье оно убило двух женщин июношу, почти ребенка. И Штруму часто вспоминались слышанные как-то от родственника Соколова,историка Мадьярова, строки поэта Мандельштама: Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей... Но этот век был его временем, с ним он жил, с ним он будет связан ипосле смерти. Работа Штрума шла по-прежнему плохо. Опыты, начатые еще задолго до войны, не давали предсказанных теориейрезультатов. В пестроте опытных данных, в упорстве, с которым они перечили теории,заключался обескураживающий хаос, нелепица. Сперва Штрум был убежден, что причина его неудач в несовершенствеопытов, в отсутствии новой аппаратуры. Он раздражался на сотрудниковлаборатории, казалось, они недостаточно сил уделяют работе, отвлекаютсябытовыми делами. Но дело было не в том, что талантливый, веселый и милый Савостьяновпостоянно хлопотал, раздобывая талончик на водку, и что все знавший Марковчитал в рабочее время лекции либо объяснял сотрудникам, какое снабжениеполучает тот или другой академик и как паек этого академика делится междудвумя бывшими женами и третьей, ныне действующей женой, и не в том, чтоАнна Наумовна невыносимо подробно рассказывала о своих отношениях сквартирной хозяйкой. Мысль Савостьянова была живой, ясной. Марков по-прежнему восхищалШтрума обширностью знаний, артистической способностью ставить тончайшиеопыты, своей спокойной логикой. Анна Наумовна, хотя и жила в холоднойпроходной комнате-развалюшке, работала с нечеловеческой упорностью идобросовестностью. И по-прежнему Штрум гордился тем, что Соколов работаетвместе с ним. Ни точность в соблюдении условий опытов, ни контрольные определения, ниповторная калибровка счетчиков не приносили ясности в работу. Хаос вторгсяв исследование подвергшейся воздействию сверхжесткого излученияорганической соли тяжелого металла. Эта пылинка соли представлялась иногдаШтруму каким-то потерявшим приличия и разум карликом, - карлик, всъехавшем на ухо колпачке, с красной мордой, кривлялся и совершалнепристойные движения, складывал из пальчиков дули перед строгим лицомтеории. В создании теории участвовали физики с мировыми именами,математический аппарат ее был безупречным, опытный материал, накопленныйдесятилетиями в прославленных лабораториях Германии и Англии, свободноукладывался в нее. Незадолго до войны в Кембридже был поставлен опыт,который должен был подтвердить предсказанное теорией поведение частиц вособых условиях. Успех этого опыта был высшим триумфом теории. Он казалсяШтруму таким же поэтичным и возвышенным, как опыт, подтвердившийпредсказанное теорией относительности отклонение светового луча, идущегоот звезды в поле тяготения солнца. Покушаться на теорию казалосьнемыслимым, словно солдату срывать золотые погоны с плеч маршала. А карлик по-прежнему кривлялся и складывал фиги, и нельзя было егоурезонить. Незадолго до того как Людмила Николаевна поехала в Саратов,Штруму пришло в голову, что возможно расширить рамки теории, для этого,правда, надо было сделать два произвольных допущения и значительноутяжелить математический аппарат. Новые уравнения касались той ветви математики, в которой был особенносилен Соколов. Штрум попросил Соколова помочь ему, - он не чувствовал себядостаточно уверенным в этой области математики. Соколову довольно быстроудалось вывести новые уравнения для расширенной теории. Казалось, что вопрос решен, - опытные данные перестали противоречитьтеории. Штрум радовался успеху, поздравлял Соколова. Соколов поздравлялШтрума, а тревога и неудовлетворенность оставались. Вскоре Штрум вновь пришел в уныние. Он сказал Соколову: - Я заметил, Петр Лаврентьевич, что у меня портится настроение, когдавечерами Людмила Николаевна занимается штопкой чулок. Мне это напоминаетнас с вами, - подштопали мы с вами теорию, грубая работа, нитки другогоцвета, муровое занятие. Он растравлял свои сомнения, он, к счастью, не умел обманывать себя,инстинктивно чувствуя, что самоутешение приводит к поражению. Ничего хорошего не было в расширении теории. Подштопанная, она теряласвою внутреннюю слаженность, произвольные допущения лишали ее независимойсилы, самостоятельной жизни, уравнения ее стали громоздки, и оперироватьими было нелегко. Что-то талмудическое, условное, анемичное возникло вней. Она как бы лишилась живой мускулатуры. А новая серия опытов, поставленная блестящим Марковым, снова пришла впротиворечие с выведенными уравнениями. Чтобы объяснить это новоепротиворечие, пришлось бы сделать еще одно произвольное допущение, опятьподпирать теорию спичками и щепочками, подвязывать все веревочками. - Мура, - сказал себе Штрум. Он понял, что шел неправильным путем. Он получил письмо от инженера Крымова, тот писал, что работу по литью иобточке заказанной Штрумом аппаратуры придется на некоторое времяотложить, завод загружен военными заказами, - видимо, изготовлениеаппаратуры запоздает на полтора-два месяца против намеченного срока. Но Штрума это письмо не огорчило, он уже не ждал с прежним нетерпениемновой аппаратуры, не верил, что она сможет внести изменения в результатыопытов. А минутами его охватывала злоба, и тогда хотелось поскорейполучить новую аппаратуру, окончательно убедиться, что обильный,расширенный опытный материал бесповоротно и безнадежно противоречиттеории. Неудача работы связалась в его сознании с личными горестями, всеслилось в серую беспросветность. Неделями длилась эта подавленность, он сделался раздражителен, сталпроявлять интерес к домашним мелочам, вмешивался в кухонные дела, всеудивлялся, как это Людмила тратит столько денег. Его стал занимать спор Людмилы с квартирными хозяевами, потребовавшимидополнительной платы за пользование дровяным сараем. - Ну, как переговоры с Ниной Матвеевной? - спрашивал он и, выслушаврассказ Людмилы, говорил: - Ах, черт, вот подлая баба... Теперь он не думал о связи науки с жизнью людей, о том, счастье она илигоре. Для таких мыслей надо было чувствовать себя хозяином, победителем. Аон казался себе в эти дни неудачливым подмастерьем. Казалось, он уже никогда не сможет работать по-прежнему, пережитое горелишило его исследовательской силы. Он перебирал в памяти имена физиков, математиков, писателей, чьиглавные труды были совершены в молодые годы, после 35-40 лет они уженичего значительного не создали. Им было чем гордиться, а ему предстоялодоживать, не совершив в молодости дела, о котором можно было вспоминать,доживая. Галуа, определивший на столетие многие пути развития математики,погиб двадцати одного года, двадцатишестилетний Эйнштейн опубликовалработу "К электродинамике движущихся тел", Герц умер, не достигнув сорокалет. Какая бездна лежала между судьбой этих людей и Штрумом! Штрум сказал Соколову, что хотел бы временно прекратить лабораторнуюработу. Но Петр Лаврентьевич считал, что работу нужно продолжать, ждалмногого от новой аппаратуры. А Штрум даже забыл сразу сказать ему описьме, полученном с завода. Виктор Павлович видел, что жена знает о его неудачах, но она незаговаривала с ним о его работе. Она была невнимательна к самому главному в его жизни, а находила времядля хозяйства, для разговоров с Марьей Ивановной, для споров с хозяйкойквартиры, для шитья Наде платья, для встреч с женой Постоева. Онозлоблялся на Людмилу Николаевну, не понимал ее состояния. Ему казалось, что жена вернулась к своей привычной жизни, а онасовершала все привычное именно потому, что оно было привычно, не требовалодушевных сил, которых у нее не было. Она варила суп с лапшой и говорила о Надиных ботинках, потому чтодолгие годы занималась домашним хозяйством и теперь механически повторялато, что было ей привычно. Но он не видел, что она, продолжая свою прежнююжизнь, совершенно не участвует в ней. Путник, поглощенный своими мыслями,идет по привычной дороге, обходя ямы, переступая через канавы и в то жевремя совершенно не замечая их. Для того чтобы говорить с мужем о его работе, нужно было новое,сегодняшнее душевное напряжение, новая сила. У нее не было силы. А Штрумуказалось, что у Людмилы Николаевны сохранился интерес ко всему, только нек его работе. Его обижало, что, говоря о сыне, она обычно вспоминала случаи, когдаВиктор Павлович бывал недостаточно хорош к Толе. Она словно подводила итоготношений Толи с отчимом, и итог был не в пользу Виктора Павловича. Людмила сказала матери: - Как он, бедняжка, мучился оттого, что у него одно время прыщи были налице. Он даже просил, чтобы я достала у косметички ему какой-нибудь мази.А Виктор все время дразнил его. Так оно и было действительно. Штруму нравилось поддразнивать Толю, и когда тот, приходя домой,здоровался с отчимом, Виктор Павлович обычно оглядывал внимательно Толю,покачивал головой и говорил задумчиво: - Эко тебя, брат, вызвездило. Последнее время Штрум по вечерам не любил сидеть дома. Иногда онзаходил к Постоеву сыграть в шахматы, послушать музыку, - жена Постоевабыла неплохой пианисткой. Иногда заходил он к своему новому казанскомузнакомому, Каримову. Но чаще всего бывал он у Соколова. Ему нравилась маленькая комната Соколовых, нравилась милая улыбкагостеприимной Марьи Ивановны, а особенно нравились ему разговоры, шедшиеза столом. А когда он поздно вечером, возвращаясь из гостей, подходил к дому,утихавшая на время тоска вновь охватывала его. Штрум, не заходя из института домой, отправился за своим новым знакомымКаримовым, чтобы вместе с ним пойти к Соколову. Каримов был рябой, некрасивый человек. Смуглость его кожи подчеркиваласедину волос, а от седины смуглость его казалась гуще. Говорил Каримов по-русски правильно, и, лишь внимательно прислушиваясь,можно было заметить легкую тень, отличавшую оттенки в произношении ипостроении фразы. Штрум не слышал его фамилии, но, оказывается, она была известна нетолько в Казани. Каримов перевел на татарский язык "Божественную комедию","Путешествие Гулливера", а в последнее время работал над переводом"Илиады". Выходя из университетской читальни, они часто, еще не будучи знакомы,сталкивались в курительной комнате. Библиотекарша, неряшливо одетая,словоохотливая старушка, красившая губы, сообщила Штруму многоподробностей о Каримове, - и о том, что он окончил в Сорбонне, и о том,что у него дача в Крыму и он до войны большую часть года проводил наберегу моря. В Крыму во время войны застряла жена Каримова с дочерью - онне имеет о них сведений. Старушка намекнула Штруму, что в жизни этогочеловека были тяжелые, длившиеся восемь лет переживания, но Штрум встретилэто известие недоумевающим взором. Видимо, и о Штруме старушкарассказывала Каримову. Зная друг друга, они испытывали неловкость оттого,что не были знакомы, но при встречах они не улыбались, а, наоборот,хмурились. Кончилось это тем, что, столкнувшись как-то в библиотечномвестибюле, оба одновременно рассмеялись и заговорили. Штрум не знал, интересна ли его беседа Каримову, но ему, Штруму, былоинтересно говорить, когда слушает его Каримов. Виктор Павлович знал напечальном опыте, как часто приходится сталкиваться с собеседником, которыйкак будто и умен, и остроумен, и в то же время невыносимо скучен. Были люди, в чьем присутствии Штруму даже слово произнести было трудно,его голос деревенел, разговор становился бессмысленным и бесцветным,каким-то слепоглухонемым. Были люди, в чьем присутствии любое искреннее слово звучало фальшиво. Были люди, давние знакомые, в присутствии которых Штрум особенно ощущалсвое одиночество. Отчего это происходило? Да оттого же, что вдруг встречался человек,короткий ли дорожный спутник, сосед по нарам, участник случайного спора, вчьем присутствии внутренний мир другого человека терял свою одинокуюнемоту. Они шли рядом, разговаривали, и Штрум подумал, что теперь он часами невспоминает о своей работе, особенно во время вечерних разговоров уСоколова. С ним это никогда не бывало раньше, ведь он всегда думал о своейработе, - в трамвае, обедая, слушая музыку, вытирая после утреннегоумывания лицо. Должно быть, очень уж тяжел тупик, в который он зашел, и онподсознательно отталкивает от себя мысли о работе... - Как сегодня трудились, Ахмет Усманович? - спросил он. Каримов проговорил: - Голова ничего не воспринимает. Думал все время о жене и дочери, токажется - все хорошо будет, увижу их, то предчувствие, что погибли они. - Я понимаю вас, - сказал Штрум. - Я знаю, - проговорил Каримов. Штрум подумал: странно, с человеком, знакомым всего несколько недель,он готов говорить о том, о чем не говорит с женой и дочерью. В маленькой комнате Соколовых за столом собирались почти каждый вечерлюди, которые в Москве вряд ли бы встречались. Соколов, человек выдающегося таланта, говорил обо всем многословно,книжными словами. Не верилось, что он происходит из семьи волжскогоматроса, такой заглаженной была его речь. Был он человек добрый ивозвышенный, а выражение лица имел хитрое, жестокое. Не походил Петр Лаврентьевич на волжского матроса и тем, что совершенноне пил, боялся сквозного ветра, опасаясь инфекций, беспрерывно мыл руки иобрезал корку с хлеба в том месте, где касался ее пальцами. Штрум, читая его работы, всегда удивлялся: человек так изящно, смеломыслил, лаконично выражал и доказывал сложнейшие и тонкие идеи и так нуднои многословно во время чаепития травил баланду. Сам Штрум, как и многие люди, выросшие в книжной, интеллигентной среде,любил козырнуть в разговоре такими словами, как "мура", "буза", обозвать вразговоре со старым академиком сварливую ученую даму "стервой" или даже"лярвой". Соколов до войны не терпел политических разговоров. Едва Штрум касалсяполитики, Соколов замолкал, замыкался либо с подчеркнутой нарочитостьюменял тему. В нем проявлялась какая-то странная покорность, беззлобие переджестокими событиями времен коллективизации и 1937 года. Он словно бывоспринимал гнев государства, как гнев природы или божества. Штрумуказалось, что Соколов верит в Бога и что эта вера проявляется и в егоработе, и в его покорном смирении перед сильными мира сего, в его личныхотношениях с людьми. Однажды Штрум прямо спросил его: - Вы верите в Бога, Петр Лаврентьевич? Но Соколов нахмурился, ничего не ответил. Удивительно было, что теперь у Соколова собирались по вечерам люди,вели разговоры на политические темы, и Соколов не только терпел этиразговоры, но и сам иногда участвовал в них. Марья Ивановна, маленькая, худенькая, с неловкими движениямидевочки-подростка, слушала мужа с каким-то особенным вниманием. В этомтрогательном внимании сочеталась и робкая почтительность девочки-ученицы,и восторг влюбленной женщины, и материнская снисходительная заботливость итревога. Конечно, разговоры начинались с военной сводки, потом они уходилидалеко от войны. И все же, о чем бы ни говорили люди, все было связано стем, что немцы дошли до Кавказа и до низовьев Волги. А рядом с тоскливыми мыслями о военных неудачах жило чувствоотчаянности, бесшабашности, - э, пропадать так пропадать! О многом говорили по вечерам в маленькой комнате; казалось, что исчезлистенки в замкнутом, ограниченном пространстве и люди говорили непо-обычному. Толстогубый, большеголовый историк Мадьяров, с кожей, литой изсиневато-смуглого микропористого каучука, муж покойной сестры Соколова,иногда рассказывал о гражданской войне то, чего не написали в истории: овенгерце Гавро, командире интернационального полка, о комкоре Криворучко,о Боженко, о молоденьком офицерике Щорсе, приказавшем выпороть в своемвагоне членов комиссии, присланной Реввоенсоветом ревизовать щорсовскийштаб. Он рассказал о страшной и странной судьбе матери Гавро, венгерскойстарухи-крестьянки, не знавшей ни слова по-русски. Она приехала к сыну вСССР, а после ареста Гавро все шарахались от нее, боялись ее, и она, какбезумная, не зная языка, бродила по Москве. Мадьяров говорил о вахмистрах и унтер-офицерах в алых галифе с кожанымиврезами, с синеватыми бритыми черепами, ставших начдивами и комкорами, отом, как эти люди казнили и миловали, и, покидая конницу, бросались заполюбившейся женщиной... Он рассказывал о комиссарах полков и дивизий вчерных кожаных буденовках, читавших Ницше "Так сказал Заратустра" ипредостерегавших бойцов от бакунинской ереси... Он рассказывал о царскихпрапорах, ставших маршалами и командармами первого ранга. Однажды, понизив голос, он сказал: - Случилось это в ту пору, когда Лев Давидович был еще ЛьвомДавыдовичем, - и в его грустных глазах, тех, какие бывают у умных больныхтолстяков, появилось особое выражение. Потом он улыбнулся и сказал: - В нашем полку мы организовали оркестр: смесь труб, струнных ищипковых инструментов. Играл он всегда один мотив: "По улице ходилабольшая крокодила, она, она зеленая была..." В любых случаях, и в атакуидя, и хороня героев, нажаривали эту "крокодилу". В жуткое отступлениеприехал к нам Троцкий дух поднимать, - весь полк погнали на митинг,городишка пыльный, скучный, собаки брешут, поставили трибуну посредиплощади, и я помню: жарища, сонная одурь, и вот Троцкий с большим краснымбантом, блестя глазами, произнес: "Товарищи красноармейцы", - да так, стаким рокотом, словно гроза всех ошпарила... А потом оркестр нажарил"крокодилу". Странная штука, но эта балалаечная "крокодила" большесводного оркестра, который "Интернационал" играет, с ума свела, хоть наВаршаву, хоть на Берлин с голыми руками пойду... Мадьяров рассказывал спокойно, неторопливо, он не оправдывал техначдивов и комкоров, которых потом расстреливали как врагов народа иизменников родины, он не оправдывал Троцкого, но в его восхищенииКриворучко, Дубовым, в том, как уважительно и просто называл он именакомандармов и армейских комиссаров, истребленных в 1937 году,чувствовалось, он не верит, что маршалы Тухачевский, Блюхер, Егоров,командующий Московским военным округом Муралов, командарм второго рангаЛевандовский, Гамарник, Дыбенко, Бубнов, что первый заместитель ТроцкогоСклянский и Уншлихт были врагами народа и изменниками родины. Спокойная обыденность мадьяровского голоса казалась немыслимой. Ведьгосударственная мощь создала новое прошедшее, по-своему вновь двигалаконницу, наново назначала героев уже свершившихся событий, увольнялаподлинных героев. Государство обладало достаточной мощью, чтобы нановопереиграть то, что уже было однажды и на веки веков совершено,преобразовать и перевоплотить гранит, бронзу, отзвучавшие речи, изменитьрасположение фигур на документальных фотографиях. Это была поистине новая история. Даже живые люди, сохранившиеся от техвремен, по-новому переживали свою уже прожитую жизнь, превращали самихсебя из храбрецов в трусов, из революционеров в агентов заграницы. И, слушая Мадьярова, казалось, что неминуемо придет логика еще болеемогучая, логика правды. Никогда такие разговоры не велись до войны. А как-то он сказал: - Эх, все эти люди сегодня бы дрались с фашизмом беззаветно, не жалеякрови своей. Зря их угробили... Инженер-химик Владимир Романович Артелев, казанский житель, былхозяином квартиры, которую снимали Соколовы. Жена Артелева возвращалась сослужбы к вечеру. Двое сыновей его были на фронте. Сам Артелев работалначальником цеха на химическом заводе. Одет он был плохо, - зимнего пальтои шапки не имел, а для тепла надевал под прорезиненный плащ ватнуюкацавейку. На голове он носил мятую, засаленную кепку и, уходя на работу,натягивал ее поплотней на уши. Когда он входил к Соколовым, дуя на красные, замерзшие пальцы, робкоулыбаясь людям, сидевшим за столом, Штруму казалось, что это не хозяинквартиры, начальник большого цеха на большом заводе, а неимущий сосед,приживал. Вот и в этот вечер - с небритыми, впалыми щеками, он, видимо, боясьскрипнуть половицей, стоял у двери и слушал Мадьярова. Марья Ивановна, направляясь в кухню, подошла к нему и шепотом сказалачто-то на ухо. Он испуганно затряс головой, - видимо, отказывался от еды. - Вчера, - говорил Мадьяров, - мне один полковник, он тут на излечении,рассказывал, что на него дело возбуждено в фронтовой партийной комиссии,набил морду лейтенанту. Во время гражданской войны таких случаев не было. - Вы же сами говорили, что Щорс выпорол комиссию Реввоенсовета, -сказал Штрум. - То подчиненный порол начальство, - сказал Мадьяров, - разница есть. - Вот и в промышленности, - сказал Артелев, - наш директор всем итээрамговорит "ты", а скажешь ему "товарищ Шурьев" - обидится, нужно - "ЛеонтийКузьмич". На днях в цеху разозлил его старик химик. Шурьев пустил егоматом и крикнул: "Раз я сказал, то выполняй, а то дам коленом в ж..,полетишь у меня с завода", - а старику семьдесят второй год пошел. - А профсоюз молчит? - спросил Соколов. - Да какой там профсоюз, - сказал Мадьяров, - профсоюз призывает кжертвам: до войны идет подготовка к войне, во время войны все для фронта,а после войны профсоюз призовет ликвидировать последствия войны. Где ужтут стариком заниматься. Марья Ивановна вполголоса спросила у Соколова: - Может быть, чай пора пить? - Конечно, конечно, - сказал Соколов, - давай нам чаю. "Удивительно бесшумно она движется", - подумал Штрум, рассеянно глядяна худенькие плечи Марьи Ивановны, скользнувшие в полуоткрытую кухоннуюдверь. - Ах, товарищи родные, - сказал вдруг Мадьяров, - вы представляетесебе, что такое свобода печати? Вот вы мирным послевоенным утромоткрываете газету, и вместо ликующей передовой, вместо письма трудящихсявеликому Сталину, вместо сообщений о том, что бригада сталеваров вышла навахту в честь выборов в Верховный Совет, и о том, что трудящиеся вСоединенных Штатах встретили Новый год в обстановке уныния, растущейбезработицы и нищеты, - вы находите в газете, знаете что? Информацию!Представляете себе такую газету? Газету, которая дает информацию! И вот вы читаете: недород в Курской области, инспекторский отчет орежиме в Бутырской тюрьме, спор, нужен ли Беломоро-Балтийский канал, вычитаете о том, что рабочий Голопузов высказался против выпуска новогозайма. В общем, вы знаете все, что происходит в стране: урожай и недороды;энтузиазм и кражи со взломом; пуск шахты и катастрофу на шахте;разногласие между Молотовым и Маленковым; вы читаете отчеты о ходезабастовки по поводу того, что директор завода оскорбил семидесятилетнегостарика химика; вы читаете речи Черчилля, Блюма, а не то, что они "заявилиякобы"; вы прочитываете отчет о прениях в палате общин; вы знаете, сколькочеловек вчера покончили самоубийством в Москве; сколько сшибленных былодоставлено к вечеру к Склифосовскому. Вы знаете, почему нет гречневойкрупы, а не только то, что из Ташкента в Москву была доставлена самолетомпервая клубника. Вы узнаете, сколько грамм получают в колхозе на трудоденьиз газет, а не от домработницы, к которой приехала племянница из деревнипокупать в Москве хлеб. Да, да, и при этом вы целиком и полностьюостаетесь советским человеком. Вы входите в книжный магазин и покупаете книгу, оставаясь советскимчеловеком, читаете американских, английских, французских философов,историков, экономистов, политических обозревателей. Вы сами разбираетесь,в чем они не правы; вы сами, без няни, гуляете по улицам. В тот момент, когда Мадьяров кончал свою речь, вошла Марья Ивановна,неся горку чайной посуды. Соколов вдруг ударил по столу кулаком, сказал: - Хватит! Убедительно и настойчиво прошу прекратить подобные разговоры. Марья Ивановна, полуоткрыв рот, смотрела на мужа. Посуда в руках у неезазвенела, - видимо, руки у нее задрожали. Штрум расхохотался: - Вот и ликвидировал Петр Лаврентьевич свободу печати! Недолго онапродержалась. Хорошо, что Марья Ивановна не слышала этой крамолы. - Наша система, - раздраженно сказал Соколов, - показала свою силу.Буржуазные демократии провалились. - Да уж, показала, - сказал Штрум, - но изжившая себя буржуазнаядемократия в Финляндии столкнулась в сороковом году с нашим централизмом,и мы попали в сильную конфузию. Я не поклонник буржуазной демократии, нофакты есть факты. Да и при чем тут старик химик? Штрум оглянулся и увидел пристальные и внимательные глаза МарьиИвановны, слушавшей его. - Тут дело не в Финляндии, а в финской зиме, - сказал Соколов. - Э, брось, Петя, - проговорил Мадьяров. - Скажем так, - проговорил Штрум, - во время войны Советскоегосударство обнаружило и свои преимущества, и свои слабости. - Какие же такие слабости? - спросил Соколов. - Да вот хотя бы те, что многих, кто сейчас бы воевал, пересажали, -сказал Мадьяров. - Вон, видите, на Волге воюем. - Но при чем же здесь система? - спросил Соколов. - Как при чем? - сказал Штрум. - По-вашему, Петр Лаврентьевич,унтер-офицерская вдова сама себя расстреляла в тридцать седьмом году? И он снова увидел внимательные глаза Марьи Ивановны. Он подумал, что вэтом споре странно ведет себя: едва Мадьяров начинает критику государства,- Штрум спорит с ним; но когда Соколов набрасывается на Мадьярова, Штрумначинает критиковать Соколова. Соколов любил иногда посмеяться над глупой статейкой либо безграмотнойречью, но становился твердокаменным, едва разговор заходил о главнойлинии. А Мадьяров, наоборот, не скрывал своих настроений. - Вы ищете объяснений нашего отступления в несовершенстве советскойсистемы, - проговорил Соколов, - но удар, который немцы обрушили на нашустрану, был такой силы, что, выдержав его, государство как раз-то сисчерпывающей ясностью доказало свою мощь, а не слабость. Вы видите тень,которую отбрасывает гигант, и говорите: вот смотрите, какая тень. Но вызабываете о самом гиганте. Ведь наш централизм - это социальный двигательгигантской энергетической мощи, способный совершить чудеса. И он ужесовершил их. И он их совершит в будущем. - Если вы государству не нужны, оно вас иссушит, затаскает со всемивашими идеями, планами и сочинениями, - проговорил Каримов, - но если вашаидея совпадает с интересом государства, летать вам на ковре-самолете! - Вот-вот, - сказал Артелев, - я месяц был прикомандирован к одномуоборонному объекту особой важности. Сталин сам следил за пуском цехов,звонил по телефону директору. Оборудование! Сырье, детали, запасные части- все по щучьему велению! А условия! Ванна, сливки по утрам на домпривозили. В жизни я так не жил. Рабочее снабжение исключительное! Аглавное, никакого бюрократизма. Все без писанины совершалось. - Вернее, государство-бюрократизм, как великан из сказки, там служитлюдям, - сказал Каримов. - Если на оборонных объектах государственной важности достигли такогосовершенства, то принципиально ясно: можно внедрить такую систему во всейпромышленности, - сказал Соколов. - Сетельмент! - сказал Мадьяров. - Это два совершенно разных принципа,а не один принцип. Сталин строит то, что нужно государству, а не человеку.Тяжелая промышленность нужна государству, а не народу. Беломоро-Балтийскийканал бесполезен людям. На одном полюсе - потребности государства, надругом - потребности человека. Их никогда не примиришь. - Вот-вот, а шаг в сторону от этого сетельмента - и пошла петрушка, -сказал Артелев. - Если моя продукция нужна соседям казанцам, я по планудолжен отвезти ее в Читу, а потом уж из Читы ее обратно в Казань доставят.Мне нужны монтажники, а у меня не исчерпан кредит на детские ясли, провожумонтажников как нянек в детские ясли. Централизация задушила! Изобретательпредложил директору выпускать полторы тысячи деталей вместо двухсот,директор его погнал в шею: план-то он выполняет в весовом выражении, такспокойней. И если у него остановится вся работа, а недостающий материалможно купить на базаре за тридцатку, он лучше потерпит убыток в двамиллиона, но не рискнет купить материал на тридцатку. Артелев быстро оглядел слушателей и снова быстро заговорил, точнобоясь, что ему не дадут договорить: - Рабочий получает мало, но по труду. Продавец воды с сиропом получаетв пять раз больше инженера. А руководство, директора, наркоматы знают одно- давай план! Ходи опухший, голодный, а план давай! Вот был у нас директорШматков, он кричал на совещаниях: "Завод больше, чем мать родная, ты сам ссебя три шкуры содрать должен, чтобы план выполнить. А с несознательного ясам три шкуры спущу". И вдруг узнаем, что Шматков переводится вВоскресенск. Я его спросил: "Как же вы оставляете завод в прорыве,Афанасий Лукич?" А он мне так просто, без демагогии, отвечает: "Да,знаете, у нас дети в Москве в институте учатся, а Воскресенск поближе кМоскве. И, кроме того, квартиру хорошую дают, с садом, и женаприхварывает, ей воздух нужен". Вот я удивляюсь - почему таким людямгосударство доверяет, а рабочим, беспартийным ученым знаменитым не хватаетдевяти гривен до рубля. - А очень просто, - сказал Мадьяров, - этим ребятам доверено нечтобольшее, чем заводы и институты, им доверено сердце системы, святаясвятых: животворная сила советского бюрократизма. - Я и говорю, - продолжал, не обращая на шутку внимания, Артелев, - ясвой цех люблю, себя не жалею. А на главное меня не хватает, - не могу я сживых людей три шкуры спускать. С себя еще спущу шкуру, а с рабочего жалкокак-то. А Штрум, продолжая то, что ему самому было непонятно, ощущалпотребность возражать Мадьярову, хотя все, что говорил Мадьяров, казалосьему справедливым. - А у вас не сходятся концы с концами, - сказал он, - неужели интересычеловека не совпадают, не сливаются сегодня полностью с интересамигосударства, создавшего оборонную промышленность? Мне кажется, что пушки,танки, самолеты, которыми вооружены наши дети и братья, нужны каждому изнас. - Совершенно верно, - сказал Соколов.

Дата добавления: 2015-06-28