Часть первая 10 страница. Санитар привел абарчука в больничный коридор, пахнущий своим особым,отличным от бараков, плохим запахом

Санитар привел Абарчука в больничный коридор, пахнущий своим особым,отличным от бараков, плохим запахом. Они прошли в полутьме мимо наваленныхдеревянных носилок и связанных в тюки старых ватников, видимо,дожидавшихся дезинфекции. Магар лежал в изоляторе - каморке с бревенчатыми стенами, где почтивплотную одна к другой стояли две железные кровати. В изолятор обычноклали либо больных инфекционными заболеваниями, либо доходяг-умирающих.Тоненькие ножки кроватей казались проволочными, но они не были погнуты,полнотелые люди никогда не лежали на этих кроватях. - Не сюда, не сюда, правей, - раздался голос настолько знакомый, чтоАбарчуку показалось, - нету седины, нету неволи, а снова то, чем жил иради чего счастлив был отдать жизнь. Он, вглядываясь в лицо Магара, исступленно, медленно сказал: - Здравствуй, здравствуй, здравствуй... Магар, боясь не справиться с волнением, произнес нарочито буднично: - Да садись, садись прямо против меня на койку. И, видя взгляд, которым Абарчук поглядел на соседнюю койку, добавил: - Ты его не потревожишь, его уж никто не потревожит. Абарчук наклонился, чтобы лучше видеть лицо товарища, потом сноваоглянулся на прикрытого покойника: - Давно он? - Часа два назад умер, санитары его не тревожат пока, ждут врача, этолучше, а то положат другого, живой говорить не даст. - Это верно, - сказал Абарчук и не задал вопросы, страстно интересующиеего: "Ну как, ты с Бубновым проходил или по делу Сокольникова? А сроккакой у тебя? Ты был во Владимирском или Суздальском политизоляторе?Особое совещание или военная коллегия? Ты подписал на себя?" Он оглянулся на прикрытое тело, спросил: - А кто он, отчего умер? - Умер от лагеря, раскулаченный. Звал какую-то Настю, все хотел уходитькуда-то... Абарчук постепенно различил в полумраке лицо Магара. Он не узнал быего, какое уж там не изменился - умирающий старик! Чувствуя спиной прикосновение твердой, согнутой в локте руки покойника,ощущая на себе взгляд Магара, он подумал: "Тоже, наверно, считает: в жизниб не узнал". А Магар сказал: - Я только сейчас понял, - он все бубнил что-то вроде: би... би...би... би... а это он просил: "Пить, пить", кружка рядом, хоть бы выполнилего последнюю волю. - Видишь, мертвый тоже вмешивается. - А это понятно, - сказал Магар, и Абарчук услышал знакомую, всегдаволновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор. -Ведь говорим о нем, а разговор о себе. - Нет, нет! - Абарчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял егоза плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся. - Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг. Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Абарчукуказалось, что не только дыхание их слилось. Магар заговорил первый. - Слушай, - сказал он, - слушай, друг, я тебя так в последний разназываю. - Брось ты, ты будешь жить! - сказал Абарчук. Магар сел на постели. - Как пытки не хочу, но должен сказать. И ты слушай, - сказал онпокойнику, - это тебя касается, твоей Насти. Это мой последнийреволюционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Абарчук, особая натура.Да и встретились мы когда-то в особое время, - мне кажется, наше лучшеевремя. Вот я скажу тебе... Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему привела -видишь... мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мне закурить.Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это я хотелсказать тебе. Раз. Теперь - два. Мы не понимали свободы. Мы раздавили ее.И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис под базисом. Без свободынет пролетарской революции. Вот два, и слушай - три. Мы проходим черезлагерь, тайгу, но вера наша сильней всего. Не сила это - слабость,самосохранение. Там, за проволокой, самосохранение велит людям меняться,иначе они погибнут, попадут в лагерь, - и коммунисты создали кумира,погоны надели, мундиры, исповедуют национализм, на рабочий класс поднялируку, надо будет, дойдут до черносотенства... А здесь, в лагере, тот жеинстинкт им велит не меняться - если не хочешь покрыться деревян-бушлатом,то не меняйся в лагерные десятилетия, в этом спасение... Две сторонымедной монетки... - Перестань! - крикнул Абарчук и вскочил, поднес к лицу Магара сжатыйкулак. - Тебя сломали! Ты не вынес! То, что ты сказал, ложь, бред. - Хорошо бы, но я не в бреду. Я ведь снова зову тебя! Как двадцать летназад звал! Если мы не можем жить, как революционеры, - умрем, так житьхуже. - Хватит, довольно! - Прости меня. Я понимаю. Я похож на старую гетеру, что плачет опотерянной добродетели. Но говорю тебе: помни! Дорогой мой, прости меня... - Простить? Да лучше бы я, лучше бы ты вот так, как этот мертвец,лежали, не дожив до часа встречи... Стоя уже в дверях, Абарчук проговорил: Я еще приду к тебе... Я тебе вправлю мозги, теперь я буду твоимучителем. Утром санитар Трюфелев встретился Абарчуку на лагерном дворе, он тащилна санках бидон с молоком, обвязанный веревками. Странно было, что заполярным кругом у человека потное лицо. - Твоему дружку молочка не пить, - сказал он, - удавился сегодня ночью. Приятно поразить человека новостью, и санитар с дружелюбным торжествомсмотрел на Абарчука. - Записку оставил? - спросил Абарчук и хлебнул ледяного воздуха. Емупоказалось, что Магар обязательно оставил записку, - то, вчерашнее, нашлона него случайно. - Зачем записка? Что ни напишешь - к оперу попадает. Эта ночь была самая тяжелая в жизни Абарчука. Он лежал не шевелясь,стиснув зубы, глядя широко открытыми глазами на стену с темными следамидавленых клопов. Он обращался к сыну, которому не хотел когда-то дать своей фамилии, извал его: "Ты теперь один у меня, ты один - моя надежда. Видишь, друг,учитель хотел удавить мой ум, мою волю и сам удавился. Толя, Толя, тыодин, один у меня на всем свете. Видишь ли ты меня, слышишь ли ты меня?Узнаешь ли когда-нибудь, что и в эту ночь отец твой не согнулся, непоколебался?" А вокруг, рядом, спал лагерь - спал тяжело, громко, некрасиво, втяжелом, удушливом воздухе, с храпом, лепетанием, сонным визгом, соскрежетом зубов, с протяжными стонами и вскрикиваниями. Абарчук вдруг приподнялся на нарах, казалось, рядом шевельнулась чья-тобыстрая, бесшумная тень. В конце лета 1942 года войска кавказской группы Клейста захватилипервый советский нефтяной промысел близ Майкопа. Немецкие войска были наНордкапе и на Крите, в северной Финляндии и на берегу Ла-Манша. Народныймаршал, солдат на солнце, Эрвин Роммель, стоял в 80 километрах отАлександрии. На вершине Эльбруса горные егеря водрузили знамя сосвастикой. Манштейн получил приказ двинуть гигантские пушки и верферы -новую реактивную артиллерию, на цитадель большевизма - Ленинград. СкептикМуссолини разрабатывал план вступления в Каир, тренировался в езде наарабском жеребце. Солдат на снегу, Диттль, стоял в тех северных широтах,до которых не доходил ни один европейский завоеватель. Париж, Вена, Прага,Брюссель стали провинциальными немецкими городами. Пришла пора осуществить самые жестокие планы национал-социализма,направленные против человека, его жизни и свободы. Лидеры фашизма лгут,утверждая, что напряжение борьбы вынуждает их быть жестокими. Опасность,наоборот, отрезвляет их, неуверенность в своих силах заставляет ихсдерживаться. Мир захлебнется в крови в тот день, когда фашизм полностью будет уверенв своем окончательном торжестве. Если у фашизма не останется вооруженныхврагов на земле, палачи, убивающие детей, женщин и стариков, не будутзнать удержу. Ведь главный враг фашизма - человек. Осенью 1942 года имперское правительство приняло ряд особо жестоких,бесчеловечных законов. В частности, 12 сентября 1942 года, в пору апогея военного успеханационал-социализма, евреи, населяющие Европу, были полностью изъяты изюрисдикции судов и переданы гестапо. Руководство партии и лично Адольф Гитлер вынесли решение о полномуничтожении еврейской нации. Софья Осиповна Левинтон иногда думала о том, что было прежде, - пятькурсов Цюрихского университета, летняя поездка в Париж и в Италию,концерты в консерватории и экспедиции в горные районы Центральной Азии,врачебная работа, которую она вела тридцать два года, любимые кушанья,друзья, чья жизнь, с тяжелыми и веселыми днями, сплелась с ее жизнью,привычные телефонные звонки, привычные словечки "хошь... покедова...",картонные игры, вещи, оставшиеся в ее московской комнате. Вспоминались сталинградские месяцы - Александра Владимировна, Женя,Сережа, Вера, Маруся. Чем ближе были ей люди, тем дальше, казалось, ушлиони от нее. Как-то перед вечером в запертом товарном вагоне эшелона, стоявшего назапасных путях какой-то узловой станции недалеко от Киева, она искала вшейв вороте своей гимнастерки, а рядом две пожилые женщины быстро, негромкоговорили по-еврейски. В этот момент она с необычайной ясностью осознала,что это именно с ней, с Сонечкой, Сонькой, Софой, Софьей ОсиповнойЛевинтон, майором медицинской службы, - все это произошло. Главное изменение в людях состояло в том, что у них ослабевало чувствосвоей особой натуры, личности и силилось, росло чувство судьбы. "Кто же действительно, по-настоящему - я, я, я? - думала СофьяОсиповна. - Та куцая, сопливая, которая боялась папы и бабушки, или татолстая, вспыльчивая, со шпалами на вороте, или вот эта, пархатая,вшивая?" Желание счастья ушло, но появилось множество мечтаний: убить вшей...добраться до щелки и подышать воздухом... помочиться... помыть хотя быодну ногу... и желание, жившее во всем теле, - пить. Ее втолкнули в вагон, и она, оглянувшись в полутьме, казавшейся ейпоначалу тьмой, услышала негромкий смех. - Здесь смеются сумасшедшие? - спросила она. - Нет, - ответил мужской голос. - Здесь рассказывают анекдот. Кто-то меланхолически произнес: - Еще одна еврейка попала в наш несчастный эшелон. Софья Осиповна, стоя у дверей, жмурясь, чтобы привыкнуть к темноте,отвечала на вопросы. Сразу же, вместе с плачем, стонами, зловонием Софью Осиповну вдругпоглотила атмосфера с детства забытых слов, интонаций... Софья Осиповна хотела шагнуть внутрь вагона, но не смогла. Она нащупалав темноте худенькую ногу в коротенькой штанине и сказала: - Прости, мальчик, я тебя ушибла? Но мальчик ничего не ответил ей. Софья Осиповна сказала в темноту: - Мамаша, может быть, вы подвинете своего немого молодого человека? Яведь не могу стоять все время на ногах. Из угла истерический актерский мужской голос проговорил: - Надо было дать заранее телеграмму, тогда бы подготовили номер сванной. Софья Осиповна раздельно сказала: - Дурак. Женщина, чье лицо можно было уже различить в полумраке, сказала: - Садитесь возле меня, тут масса места. Софья Осиповна ощутила, что пальцы ее быстро, мелко дрожат. Это был мир, знакомый ей с детства, мир еврейского местечка, и онаощутила, как все изменилось в этом мире. В вагоне ехали рабочие из артелей, радиомонтер, студентки педтехникума,преподаватели профшкол, инженер с консервного завода, зоотехник, девушка -ветеринарный врач. Раньше местечко не знало таких профессий. Но ведь СофьяОсиповна не изменилась, та же, что когда-то боялась папы и бабушки. И,может быть, этот новый мир такой же неизменный? А в общем, не все лиравно: еврейское местечко, новое ли, старое ли, катится под откос, вбездну. Она услышала, как молодой женский голос сказал: - Современные немцы - это дикари, они даже не слыхали о Генрихе Гейне. Из другого угла мужской голос насмешливо произнес: - А в итоге дикари нас везут, как скотину. Чем уж нам помог этот Гейне. Софью Осиповну выспрашивали о положении на фронтах, и так как онаничего хорошего не рассказала, ей объяснили, что ее сведения неверные, иона поняла, что в телячьем вагоне есть своя стратегия, основанная настрастной жажде существовать на земле. - Неужели вы не знаете, что Гитлеру послан ультиматум немедленновыпустить всех евреев? Да, да, конечно, это так. Когда чувство коровьей тоски, обреченностисменялось режущим ощущением ужаса, на помощь людям приходил бессмысленныйопиум - оптимизм. Вскоре интерес к Софье Осиповне прошел, и она сделалась путницей, незнающей, куда и зачем везут ее, такой же, как и все остальные. Имя иотчество ее никто не спрашивал, фамилию ее никто не запомнил. Софья Осиповна даже удивилась, - всего несколько дней понадобилось,чтобы пройти обратную дорогу от человека до грязной и несчастной, лишеннойимени и свободы скотины, а ведь путь до человека длился миллионы лет. Ее поражало, что в огромном постигшем людей бедствии их продолжаютволновать житейские мелочи, что люди раздражаются друг против друга попустякам. Пожилая женщина шепотом говорила ей: - Посмотри, докторша, на ту гранд-даму, она сидит у щелки, как будтотолько ее ребенку нужно дышать кислородом. Пани едет на лиман. Ночью поезд останавливался два раза, и все вслушивались в скрипящиешаги охраны, ловили невнятные русские и немецкие слова. Ужасно звучал язык Гете на ночных русских полустанках, но еще болеезловещей казалась родная русская речь людей, служивших в немецкой охране. К утру Софья Осиповна страдала вместе со всеми от голода и мечтала оглотке воды. И мечта ее была куцая, робкая, ей представлялась мятаяконсервная банка, на дне которой немного теплой жижи. Она почесываласьбыстрым, коротким движением, каким собака вычесывает блох. Теперь, казалось Софье Осиповне, она поняла различие между жизнью исуществованием. Жизнь - кончилась, оборвалась, а существование длилось,продолжалось. И хоть было оно жалким, ничтожным, мысль о насильственнойсмерти наполняла душу ужасом. Пошел дождь, несколько капель залетели в решетчатое окошечко. СофьяОсиповна оторвала от подола своей рубахи тонкую полосу и придвинулась кстенке вагона, и в том месте, где имелась небольшая щель, просунуламатерию, ждала, пока лоскут напитается дождевой влагой. Потом она втянулалоскут в щель и стала жевать прохладную мокрую тряпку. А у стен и по угламвагона люди тоже стали рвать лоскуты, и Софья Осиповна ощутила гордость, -это она изобрела способ ловить, выуживать дождь. Мальчик, которого Софья Осиповна толкнула ночью, сидел недалеко от нееи следил, как люди запускают тряпки в щели между дверью и полом. В неясномсвете она увидела его худое, остроносое лицо. Ему, видимо, было лет шесть.Софья Осиповна подумала, что за все время ее пребывания в вагоне смальчиком этим никто не заговаривал и он сидел неподвижно, не сказал ни скем ни слова. Она протянула ему мокрую тряпку и сказала: - Возьми-ка, паренек. Он молчал. - Бери, бери, - говорила она, и он нерешительно протянул руку. - Как тебя зовут? - спросила она. Он тихо ответил: - Давид. Соседка, Муся Борисовна, рассказала, что Давид приехал погостить кбабушке из Москвы и война отрезала его от матери. Бабушка погибла в гетто,а родственница Давида, Ревекка Бухман, которая едет с больным мужем, дажене позволяет мальчику сидеть возле себя. К вечеру Софья Осиповна много наслушалась разговоров, рассказов,споров, сама говорила и спорила. Обращаясь к своим собеседникам, онаговорила: - Бридер иден [братья евреи (идиш)], вот что я вам скажу. Многие с надеждой ждали конца дороги, считали, что везут их в лагеря,где каждый будет работать по специальности, а больные попадут в инвалидныебараки. Все почти беспрерывно говорили об этом. А тайный ужас, немой,молчаливый вой, не проходил, жил в душе. Софья Осиповна узнала из рассказов, что не только человеческое живет вчеловеке. Ей рассказали о женщине, которая посадила парализованную сеструв корыто и вытащила ее зимней ночью на улицу, заморозила ее. Ейрассказали, что были матери, которые убивали своих детей, и что в вагонеедет такая женщина. Ей рассказали о людях, подобно крысам, тайно жившихмесяцами в канализационных трубах и питавшихся нечистотами, готовых налюбое страдание, лишь бы существовать. Жизнь евреев при фашизме была ужасна, а евреи не были ни святыми, низлодеями, они были людьми. Чувство жалости, которое испытывала Софья Осиповна к людям, возникало унее особенно сильно, когда она смотрела на маленького Давида. Он обычно молчал и сидел неподвижно. Изредка мальчик доставал изкармана мятую спичечную коробку и заглядывал в нее, потом снова пряталкоробку в карман. Несколько суток Софья Осиповна совершенно не спала, ей не хотелось. И вэту ночь она без сна сидела в зловонной темноте. "А где сейчас ЖеняШапошникова?" - вдруг подумала она. Она слушала бормотания, вскрикивания идумала, что в спящих, воспаленных головах сейчас с ужасной живой силойстоят картины, которые словами уже не передать. Как сохранить, какзапечатлеть их, - если человек останется жить на земле и захочет узнать отом, что было?.. "Злата! Злата!" - закричал рыдающий мужской голос. ...В сорокалетнем мозгу Наума Розенберга совершалась привычная емубухгалтерская работа. Он шел по дороге и считал: на позавчерашних стодесять - вчерашних шестьдесят один, на них шестьсот двенадцать запятидневку, итого семьсот восемьдесят три... Жаль, что он не вел учетмужчин, детей, женщин... Женщины горят легче. Опытный бреннер кладет телатак, чтобы костистые, богатые золой старики горели рядом с телами женщин.Сейчас дадут команду - свернуть с дороги, - вот так же командовали годназад тем, которых они сейчас откопают и начнут вытаскивать из ямкрючьями, привязанными к веревкам. Опытный бреннер по неразрытому холмуможет определить, сколько тел лежит в яме - пятьдесят, сто, двести,шестьсот, тысяча... Шарфюрер Эльф требует, чтобы тела называли фигурами, -сто фигур, двести фигур, но Розенберг зовет их: люди, убитый человек,казненный ребенок, казненный старик. Он зовет их так про себя, иначешарфюрер впустит в него девять граммов металла, но он упорно бормочет: вотты выходишь из ямы, казненный человек... не держись руками за маму, дитя,вы будете вместе, далеко ты не уйдешь от нее... "Что ты там бормочешь?" "Яничего, это вам кажется". И он бормочет - борется, в этом его маленькаяборьба... Позавчера была яма, где лежало восемь человек. Шарфюрер кричит:"Это издевательство, команда в двадцать бреннеров сжигает восемь фигур".Он прав, но что делать, если в деревушке было две еврейских семьи. Приказесть приказ - раскопать все могилы и сжечь все тела... Вот они свернули сдороги, идут по траве, и вот в сто пятнадцатый раз посреди зеленой полянысерый холм - могила. Восемь копают, четверо валят дубовые стволы ираспиливают их на поленья длиной в человеческое тело, двое разбивают ихтопорами и клиньями, двое подносят с дороги сухие старые доски, растопку,банки с бензином, четверо готовят место для костра, роют канаву дляподдувала, - надо сообразить, откуда ветер. Сразу исчезает запах лесной прели, и охрана смеется, ругается, зажимаетносы, шарфюрер плюет, отходит на опушку. Бреннеры бросают лопаты, берутсяза крючья, завязывают тряпками рты и носы... Здравствуйте, дедушка, опятьвам пришлось посмотреть на солнце; какой вы тяжелый... Убитая мама и троедетей - два мальчика, один уже школьник, а девочка тридцать девятого годарождения, был рахит, - ничего, теперь его нет... Не держись руками замаму, дитя, она никуда не уйдет... "Сколько фигур?" - кричит с опушкишарфюрер. "Девятнадцать" - и тихо про себя: "убитых людей". Все ругаются,- полдня прошло. Зато на прошлой неделе раскопали могилу - двести женщин,все молодые. Когда сняли верхний слой земли, над могилой встал серый пар,и охрана смеялась: "Горячие бабы!" Поверх канавок, по которым тянетвоздух, кладут сухие дрова, потом дубовые поленья, они дают богатый жаркийуголь, потом убитые женщины, потом дрова, потом убитые мужчины, сновадрова, потом бесхозные куски тел, потом банку бензина, потом в середкуавиационную зажигательную бомбу, потом шарфюрер командует, и охраназаранее улыбается, - бреннеры поют хором. Костер горит! Потом золу кидаютв яму. Снова тихо. Было тихо, и стало тихо. А потом их привели в лес, иони не увидели холма среди зелени, шарфюрер приказал копать яму - четырена два; все поняли, - они выполнили задание: восемьдесят девять деревень,на них восемнадцать местечек, на них четыре поселка, на них два районныхгородка, на них три совхоза - два зерновых, один молочный, - итого стошестнадцать населенных пунктов, сто шестнадцать холмов раскопалибреннеры... Пока бухгалтер Розенберг копает яму для себя и другихбреннеров, он подсчитывает: последняя неделя - семьсот восемьдесят три,перед этим три декады в сумме дали четыре тысячи восемьсот двадцать шестьсожженных человеческих тел, общий итог - пять тысяч шестьсот девятьсожженных тел. Он считает, считает, и от этого незаметно идет время, онвыводит среднее число фигур, нет, не фигур, число человеческих тел, - пятьтысяч шестьсот девять делится на число могил - сто шестнадцать, получаетсясорок восемь и тридцать пять сотых человеческих тел в братской могиле,округляя, это будет сорок восемь человеческих тел в могиле. Если учесть,что работало двадцать бреннеров в течение тридцати семи дней, то на одногобреннера приходится... "Стройся", - кричит старший охранник, и шарфюрерЭльф зычно командует: "Ин ди грубе марш!" Но он не хочет в могилу. Онбежит, падает, снова бежит, он бежит лениво, бухгалтер не умеет бегать, ноего не смогли убить, и он лежит в лесу на траве, в тишине и не думает онебе над головой, ни о Златочке, которую убили беременной на шестоммесяце, он лежит и считает то, что не успел досчитать в яме: двадцатьбреннеров, тридцать семь дней, итого бреннеро-дней... - это раз; два -надо учесть, сколько кубов дров на человека; три - надо учесть, сколькочасов горения в среднем на одну фигуру, сколько... Через неделю его поймали полицейские и отвели в гетто. И вот здесь, в вагоне, он все время бормочет, считает, делит, множит.Годовой отчет! Он должен его сдать Бухману, главному бухгалтеру Госбанка.И вдруг ночью, во сне, взрывая коросту, покрывшую его мозг и сердце,хлынули обжигающие слезы. "Злата! Злата!" - зовет он. Окно ее комнаты выходило на проволочную ограду гетто. Ночьюбиблиотекарша Муся Борисовна проснулась, приподняла край занавески иувидела, как двое солдат тащили пулемет; на его полированном телепоблескивали синие пятна лунного света, очки шедшего впереди офицерапоблескивали. Она слышала негромкий гул моторов. Машины приближались кгетто с потушенными фарами, и тяжелая ночная пыль серебрилась, клубясьвокруг их колес, - они, словно божества, плыли в облаках. В эти тихие лунные минуты, когда подразделения СС и СД, отрядыукраинских полицейских, подсобные части, автомобильная колонна резерваУправления имперской безопасности подошли к воротам спящего гетто, женщинаизмерила рок двадцатого века. Лунный свет, мерное величавое движение вооруженных подразделений,черные могучие грузовики, заячье постукивание ходиков на стене, замершиена стуле кофточка, лифчик, чулки, теплый запах жилья, - все несоединимоесоединилось. Дочь арестованного и погибшего в 1937 году старого доктора Карасика,Наташа, в вагоне время от времени пробовала петь. Иногда она напевала иночью, но люди не сердились на нее. Она была застенчива, всегда говорила едва слышным голосом, опустивглаза, ходила в гости только к близким родственникам и удивлялась смелостидевушек, танцевавших на вечерах. В час отбора людей, подлежащих уничтожению, ее не зачислили в кучкуремесленников и врачей, которым сохранили их полезную жизнь, -существование вянущей, поседевшей девушки было не нужно. Полицейский подтолкнул ее к базарному пыльному холмику, на которомстояли три пьяных человека, одного из них, ныне начальника полиции, оназнала до войны, - он был комендантом какого-то железнодорожного склада.Она даже не поняла, что эти трое творят приговор жизни и смерти народу;полицейский пихнул ее в гудящую тысячную толпу признанных бесполезнымидетей, женщин, мужчин. Потом они шли к аэродрому под последним для них августовским зноем,мимо пыльных придорожных яблонь, в последний раз пронзительно кричали,рвали на себе одежду, молились. Наташа шла молча. Никогда она не думала, что кровь бывает такой поразительно красной подсолнцем. Когда на миг смолкали крики, выстрелы, хрипы, - из ямы слышалосьжурчание крови, - она бежала по белым телам, как по белым камням. Потом было самое нестрашное, - негромкий треск автомата и палач спростым, незлобивым, утомленным работой лицом, терпеливо ожидавший, покаона робко подойдет к нему поближе, станет на край журчащей ямы. Ночью она, выжав намокшую рубашку, вернулась в город, - мертвые невыходят из могилы, значит, она была жива. И вот когда Наташа пробиралась дворами в гетто, она увидела народноегулянье на площади - смешанный духовой и струнный оркестр играл печальнуюи мечтательную мелодию всегда нравившегося ей вальса, и при тусклой луне итусклых фонарях по пыльной площади кружились пары - девушки, солдаты,шарканье ног смешивалось с музыкой. Увядшей девушке в этот миг стало надуше радостно, уверенно, - и она все пела и пела потихоньку в предчувствииждущего ее счастья, а иногда, если никто не видел, даже пробовалатанцевать вальс. Все, что было после начала войны, Давид помнил плохо. Но как-то ночью,в вагоне, пронзительно ясно в мозгу мальчика возникло недавно пережитое. В темноте бабушка ведет его к Бухманам. Небо в мелких звездах, а крайнеба светлый, зеленовато-лимонный. Листья лопуха касаются щеки, словночьи-то холодные влажные ладони. На чердаке, в убежище, за фальшивой кирпичной стеной сидят люди. Черныелисты кровельного железа днем раскаляются. Иногда чердачное убежищезаполняется гарным духом. Гетто горит. Днем в убежище все лежатнеподвижно. Монотонно плачет Светланочка, дочь Бухманов. У Бухмана больноесердце, днем его все считают мертвым. А ночью он ест и ссорится с женой. И вдруг лай собаки. Нерусские голоса "Asta! Asta! Wo sind die Juden?",и над головой нарастает громыхание, немцы вылезли через слуховое окно накрышу. Потом гремевший в черном жестяном небе немецкий кованый гром затих. Подстенкой слышны лукавые, несильные удары - кто-то выстукивал стены. В убежище наступила тишина, страстная тишина, с напружившимися мышцамиплеч и шеи, с выпученными от напряжения глазами, с оскаленными ртами. Маленькая Светлана под вкрадчивое постукивание по стене затянула своюжалобу без слов. Плач девочки вдруг, внезапно оборвался, Давид оглянулся вее сторону и встретил бешеные глаза матери Светланы, Ревекки Бухман. После этого раз или два на короткий миг ему представились эти глаза иоткинутая, словно у матерчатой куклы, голова девочки. А вот то, что было до войны, помнилось подробно, вспоминалось часто. Ввагоне он, словно старик, жил прошлым, лелеял и любил его. Двенадцатого декабря, в день рождения Давида, мама купила емукнигу-сказку. На лесной поляне стоял серенький козлик, рядом тьма лесаказалась особо зловещей. Среди черно-коричневых стволов, мухоморов ипоганок видна была красная, оскаленная пасть и зеленые глаза волка. О неминуемом убийстве знал один лишь Давид. Он ударял кулаком по столу,прикрывал ладонью от волка полянку, но он понимал, что не может оградитькозленка. Ночью он кричал: - Мама, мама, мама! Мать, проснувшись, подходила к нему, как облако в ночном мраке, - и онблаженно зевал, чувствуя, что самая большая сила в мире защищает его оттьмы ночного леса. Когда он стал старше, его пугали красные собаки из "Книги Джунглей".Как-то ночью комната наполнилась красными хищниками, и Давид пробралсябосыми ногами по выступавшему ящику комода в постель к матери. Когда у Давида бывала высокая температура, у него появлялся один и тотже бред: он лежал на песчаном морском берегу, и крошечные, величиной ссамый маленький мизинчик волны щекотали его тело. Вдруг на горизонтеподнималась синяя бесшумная гора воды, она все нарастала, стремительноприближалась. Давид лежал на теплом песочке, черно-синяя гора водынадвигалась на него. Это было страшней волка и красных собак. Утром мама уходила на работу, он шел на черную лестницу и выливал вбанку из-под крабовых консервов чашку молока, об этом знала худаяпобирушка-кошка с тонким, длинным хвостом, с бледным носом и заплаканнымиглазами. Однажды соседка сказала, что на рассвете приезжали люди с ящикоми отвратительную кошку-нищенку, слава Богу, наконец увезли в институт. - Куда я пойду, где этот институт? Ведь это совершенно немыслимо,забудь ты об этой несчастной кошке, - говорила мама и смотрела в егоумоляющие глаза. - Как ты будешь жить на свете? Нельзя быть таким ранимым. Мать хотела его отдать в детский летний лагерь, он плакал, умолял ее,всплескивал в отчаянии руками и кричал: - Обещаю тебе поехать к бабушке, только не в этот лагерь! Когда мать везла его к бабушке на Украину, он в поезде почти ничего неел, - ему казалось стыдно кушать крутое яйцо или взять из засаленнойбумажки котлету. У бабушки мама пожила с Давидом пять дней и собралась обратно наработу. Он простился с ней без слез, только так сильно обнял руками зашею, что мама сказала: - Задушишь, глупенький. Здесь столько клубники дешевой, а через двамесяца я приеду за тобой. Возле дома бабушки Розы была остановка автобуса, ходившего из города накожевенный завод. По-украински остановка называлась - зупынка. Покойный дедушка был бундовцем, знаменитым человеком, он когда-то жил вПариже. Бабушку за это уважали и часто выгоняли со службы. Из открытых окон слышалось радио: "Увага, увага, говорыть Кыив..." Днем улица была пустынна, она оживлялась, когда шли по ней студентки истуденты кожевенного техникума, кричали друг другу через улицу: "Белла, тысдала? Яшка, приходи готовить марксизм!" К вечеру возвращались домой рабочие кожзавода, продавцы, монтер изгородского радиоцентра Сорока. Бабушка работала в месткоме поликлиники. Давид в отсутствие бабушки не скучал. Возле дома, в старом, никому не принадлежавшем фруктовом саду, средидряхлых, бесплодных яблонь, паслась пожилая коза, бродили меченные краскойкуры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенно вели себя всаду горожане - вороны, воробьи, и, как робкие деревенские дивчины,чувствовали себя залетевшие в сад полевые птицы, чьих имен Давид не знал. Он услышал много новых слов: глечик... дикт... калюжа... ряженка...ряска... пужало... лядаче... кошеня... В этих словах он узнавал отзвуки иотражения родной ему русской речи. Он услышал еврейскую речь и былпоражен, когда мама и бабушка заговорили при нем по-еврейски. Он никогдане слышал, чтобы мать говорила на языке, непонятном ему. Бабушка привела Давида в гости к своей племяннице, толстой РевеккеБухман. В комнату, поразившую Давида обилием плетеных белых занавесок,вошел главный бухгалтер Госбанка Эдуард Исаакович Бухман, одетый вгимнастерку и в сапоги. - Хаим, - сказала Ревекка, - вот наш московский гость, сын Раи, - и тутже прибавила: - Ну, поздоровайся с дядей Эдуардом. Давид спросил главного бухгалтера: - Дядя Эдуард, почему тетя Ревекка вас называет Хаим? - О, вот это вопрос, - сказал Эдуард Исаакович. - Разве ты не знаешь,что в Англии все Хаимы - Эдуарды? Потом заскреблась кошка, и когда, наконец, ей удалось когтямираспахнуть дверь, все увидели посреди комнаты девочку с озабоченнымиглазами, сидевшую на горшке. В воскресенье Давид пошел с бабушкой на базар. По дороге шли старухи вчерных платках и заспанные, угрюмые железнодорожные проводницы, надменныежены районных руководителей с синими и красными сумками, шли деревенскиеженщины в сапогах-чоботах. Еврейские нищие кричали сердитыми, грубыми голосами - казалось, имподавали милостыню не из жалости, а от страха. А по булыжной мостовойехали колхозные грузовики-полуторки с мешками картошки и отрубей, сплетеными клетками, в которых сидели куры, вскрикивавшие на ухабах, какстарые, болезненные еврейки. Больше всего привлекал и приводил в отчаяние, ужасал мясной ряд. Давидувидел, как с подводы стаскивали тело убитого теленка с полуоткрытымбледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью. Бабушка купила пестренькую молодую курицу и понесла ее за ноги,связанные белой тряпочкой, и Давид шел рядом и хотел ладонью помочь курицеподнять повыше бессильную голову, и поражался, откуда в бабушке взяласьтакая нечеловеческая жестокость. Давид вспомнил непонятные ему мамины слова о том, что родня со стороныдедушки - интеллигентные люди, а вся родня со стороны бабушки - мещане иторгаши. Наверное, потому бабушка не жалела курицу. Они зашли во дворик, к ним вышел старичок в ермолке, и бабушказаговорила с ним по-еврейски. Старичок взял курицу на руки, сталбормотать, курица доверчиво кудахтнула, потом старик сделал что-то оченьбыстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, швырнул курицу через плечо - онавскрикнула и побежала, хлопая крыльями, и мальчик увидел, что у нее нетголовы, - бежало одно безголовое куриное туловище, - старичок убил ее.Пробежав несколько шагов, туловище упало, царапая сильными, молодымилапами землю, и перестало быть живым. Ночью мальчику казалось, что в комнату проник сырой запах, идущий отубитых коров и их зарезанных детей. Смерть, жившая в нарисованном лесу, где нарисованный волк подкрадывалсяк нарисованному козленку, ушла в этот день со страниц сказки. Онпочувствовал впервые, что и он смертей, не по-сказочному, не по книжке скартинкой, а в самом деле, с невероятной очевидностью. Он понял, что когда-нибудь умрет его мама. Смерть придет к нему и к нейне из сказочного леса, где в полумраке стоят ели, - она придет из этоговоздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться. Он ощутил смерть с той ясностью и глубиной, которая доступна лишьмаленьким детям да великим философам, чья сила мысли приближается кпростоте и силе детского чувства. От стульев с просиженными сиденьями, на которые были положены фанерныедощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный, добрый запах, такойже, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно-спокойная ночь стоялавокруг.

Дата добавления: 2015-06-28