Часть первая 7 страница. Ночью небо над волгой очистилось от туч

Ночью небо над Волгой очистилось от туч. Медленно плыли под звездамихолмы, расколотые густой тьмой оврагов. Изредка проносились метеоры, и Людмила Николаевна беззвучнопроизносила: "Пусть Толя останется жив". Это было ее единственное желание, больше она ничего не хотела отнеба... Одно время, еще учась на физмате, она работала вычислительницей вАстрономическом институте. Тогда она узнала, что метеоры движутсяпотоками, встречающими Землю в разные месяцы, - персеиды, ориониды,кажется, еще геминиды, леониды. Она уже забыла, какой поток метеороввстречается с Землей в октябре, в ноябре... Но пусть Толя будет жив! Виктор упрекал ее в том, что она не любит помогать людям, плохоотносится к его родным. Он считает, - захоти Людмила, Анна Семеновна жилабы с ними и не осталась бы на Украине. Когда двоюродного брата Виктора выпустили из лагеря и направляли вссылку, она не хотела пустить его ночевать, боялась, что об этом узнаетдомоуправление. Она знала: мать помнит, что Людмила жила в Гаспре, когдаотец умирал, и Людмила не прервала отдыха, приехала в Москву на второйдень после похорон. Мать иногда говорила с ней о Дмитрии, ужасалась тому, что произошло сним. "Он был мальчиком правдивым, прямым, таким он оставался всю жизнь. Ивдруг шпионаж, подготовка убийства Кагановича и Ворошилова... Дикая,страшная ложь, кому нужна она? Кому нужно губить искренних, честных?.." Однажды она сказала матери: "Не можешь ты полностью ручаться за Митю.Невинных не сажают". И сейчас ей вспоминался взгляд, которым посмотрела нанее мать. Как-то она сказала матери о жене Дмитрия: - Я ее всю жизнь терпеть не могла, скажу тебе откровенно, я и теперь еетерпеть не могу. И сейчас ей вспомнился ответ матери: - Да ты понимаешь, что это все значит: сажать жену на десять лет занедонесение на мужа! Потом ей вспомнилось, она как-то принесла домой щенка, найденного наулице, и Виктор не хотел взять этого щенка, и она крикнула ему: - Жестокий ты человек! А он ответил ей: - Ах, Люда, я не хочу, чтобы ты была молода и красива, я одного хочу,чтобы у тебя было доброе сердце не только к кошкам и собакам. Сейчас, сидя на палубе, она вспоминала, впервые не любя себя, не желаяобвинять других, горькие слова, которые ей пришлось выслушать в своейжизни... Когда-то муж, смеясь, сказал по телефону: "С тех пор, как мывзяли котенка, я слышу ласковый голос жены". Мать ей как-то сказала: "Люда, как это ты можешь отказывать нищим, -ведь подумай: голодный просит у тебя, у сытой..." Но она не была скупой. Она любила гостей, ее обеды были знамениты средизнакомых. Никто не видел, как она плакала, сидя ночью на палубе. Пусть, пусть оначерства, она забыла все, что учила, она ни к чему не пригодна, она никомууже не может нравиться, растолстела, волосы серые от седины, и высокоедавление, муж ее не любит, поэтому она и кажется ему бессердечной. Но лишьбы Толя был жив! Она готова все признать, покаяться во всем плохом, что ейприписывают близкие, - только бы он был жив! Почему она все время вспоминает своего первого мужа? Где он, как найтиего? Почему она не написала его сестре в Ростов, теперь-то не напишешь -немцы. Сестра бы ему сообщила о Толе. Шум пароходной машины, подрагивания палубы, всплеск воды, мерцаниезвезд в небе, - все смешалось и слилось, и Людмила Николаевна задремала. Приближалось время рассвета. Туман колыхался над Волгой, и казалось,все живое утонуло в нем. И вдруг взошло солнце, - словно взрыв надежды!Небо отразилось в воде, и темная осенняя вода задышала, и солнце словновскрикивало на речной волне. Береговой откос был круто просолен ночнымморозом, и как-то особенно весело смотрели среди инея рыжие деревья.Налетел ветер, исчез туман, мир стал стеклянный, пронзительно прозрачный,и не было тепла ни в ясном солнце, ни в синеве воды и неба. Земля была огромна, и даже лес на ней не стоял без края, видны были иначало его и конец, а земля все длилась, тянулась. И таким же огромным и вечным, как Земля, было горе. Она видела ехавших в Куйбышев в каютах первого класса наркоматовскихруководителей, в бекешах защитного цвета, в шапках из серого полковничьегокаракуля. В каютах второго класса ехали ответственные жены, ответственныетещи, по чину обмундированные, словно имелась особая форма для жен, своядля тещ и свекровей. Жены - в меховых шубках, с белыми пуховыми платками,тещи и матери - в синих суконных шубах с черными каракулевыми воротниками,с коричневыми платками. С ними ехали дети со скучными недовольнымиглазами. Через окна кают видны были продукты, следовавшие вместе с этимипассажирами, - опытный глаз Людмилы легко определял содержимое мешков; вкошелках, в запаянных банках, темных больших бутылках с засургученнымигорлышками плыли вниз по Волге мед, топленое масло. По отрывкам разговоровгулявших по палубе классных пассажиров ясно было, что их всех занимает иволнует идущий из Куйбышева московский поезд. Людмиле казалось, что женщины безразлично смотрят на красноармейцев илейтенантов, сидящих в коридорах, точно у них не было на войне сыновей ибратьев. Когда передавали утреннее сообщение "От Советского Информбюро", они нестояли под рупором вместе с красноармейцами, пароходными матросами, а,щурясь заспанными глазами на громкоговоритель, пробирались по своим делам. От матросов Людмила узнала, что весь пароход был дан для семейответственных работников, возвращающихся через Куйбышев в Москву, и что вКазани по приказу военных властей на него произвели посадку воинскихкоманд и гражданских лиц. Законные пассажиры устроили скандал,отказывались пустить военных, звонили по телефону уполномоченномуГосударственного Комитета Обороны. Нечто непередаваемо странное было в виноватых лицах красноармейцев,едущих под Сталинград и чувствующих, что они стеснили законных пассажиров. Людмиле Николаевне казались невыносимыми эти спокойные женские глаза.Бабушки подзывали внуков и, продолжая разговор, привычным движением соваливо внучачьи рты печенье. А когда из расположенной на носу каюты вышла напалубу прогуливать двух мальчиков приземистая старуха в шубе из колонка,женщины торопливо кланялись ей, улыбались, а на лицах государственныхмужей появлялось ласковое и беспокойное выражение. Объяви сейчас радио об открытии второго фронта, о том, что прорванаблокада Ленинграда, - никто из них не дрогнет, но скажет им кто-либо, чтов московском поезде отменен международный вагон, и все события войны будутпоглощены великими страстями мягких и жестких плацкарт. Удивительно! Ведь Людмила Николаевна своим обмундированием - серойкаракулевой шубой, пуховым платком, походила на пассажиров первого ивторого класса. Ведь недавно и она переживала плацкартные страсти,возмущалась, что Виктору Павловичу для поездки в Москву не дали билета вмягкий вагон. Она рассказала лейтенанту-артиллеристу, что ее сын, лейтенантартиллерист, лежит с тяжелыми ранениями в саратовском госпитале Онаговорила с больной старухой о Марусе и о Вере, о свекрови, пропавшей наоккупированной территории. Ее горе было такое же, как горе, вздыхавшее наэтой палубе, горе, которое всегда находило свою дорогу от госпиталей, отфронтовых могил к деревенским избам, к стоящему на безымянном пустыребезномерному бараку. Уходя из дома, она не взяла с собой кружку, не взяла хлеба; казалось,что она всю дорогу не будет ни есть, ни пить. Но на пароходе с самого утра ей мучительно захотелось есть, и Людмилапоняла, что ей круто придется. На второй день пути красноармейцы,сговорившись с кочегарами, сварили в машинном отделении суп с пшеном,позвали Людмилу и ей налили в котелок супа. Людмила сидела на пустом ящике и хлебала из чужого котелка чужой ложкойобжигающий суп. - Хорош супчик! - сказал ей один из кашеваров и, так как ЛюдмилаНиколаевна молчала, задорно спросил ее: - А не так разве, не наваристый? Именно в этом требовании похвалы, обращенном к человеку, которогокрасноармеец накормил, и ощущалась простодушная широта. Она помогла бойцу заправить пружину в неисправный автомат, чего не могсделать даже старшина с орденом Красной Звезды. Людмила Николаевна, прислушавшись к спору лейтенантов-артиллеристов,взяла карандаш и помогла им вывести тригонометрическую формулу. После этого случая лейтенант, звавший ее "гражданочкой", неожиданноспросил, как ее зовут по имени и отчеству. А ночью Людмила Николаевнаходила по палубе. Река дышала ледяным холодом, из тьмы налетал низовой, безжалостныйветер. А над головой светили звезды, и не было утешения и покоя в этомжестоком, из огня и льда небе, стоявшем над ее несчастной головой. Перед приходом парохода во временную военную столицу капитан получилраспоряжение продлить рейс до Саратова, погрузить на пароход раненых изсаратовских госпиталей. Пассажиры, ехавшие в каютах, стали готовиться к высадке, выносиличемоданы, пакеты, укладывали их на палубе. Стали видны силуэты фабрик, домики под железными крышами, бараки, и,казалось, по-иному зашумела вода за кормой, по-иному, тревожней застучалапароходная машина. А потом медленно стала выползать громада Самары, серая, рыжая, черная,поблескивающая стеклами, в клочьях фабричного, паровозного дыма. Пассажиры, сходившие в Куйбышеве, стояли у борта. Сходившие на берег не прощались, не кивали в сторону остающихся, - незавязались в дороге знакомства. Старуху в колонковой шубе и ее двух внуков ожидал автомобиль ЗИС-101.Желтолицый человек в бекеше генеральского сукна откозырял старухе,поздоровался с мальчиками за руку. Прошло несколько минут, и пассажиры с детьми, с чемоданами, пакетамиисчезли, точно и не было их. На пароходе остались лишь шинели, ватники. Людмиле Николаевне показалось, что теперь ей легче и лучше будетдышаться среди людей, объединенных одной судьбой, трудом, горем. Но она ошиблась. Грубо и жестоко встретил Людмилу Николаевну Саратов. Сразу же на пристани она столкнулась с каким-то одетым в шинель пьянымчеловеком; споткнувшись, он толкнул ее и выругал грязными словами. Людмила Николаевна стала взбираться по крутому, замощенному булыжникомвзвозу и остановилась, тяжело дыша, оглянулась. Пароход белел внизу междупристанских серых амбаров и, словно поняв ее, негромко, отрывистопротрубил: "Иди уж, иди". И она пошла. При посадке в трамвай молодые женщины с молчаливой старательностьюотпихивали старых и слабых. Слепой в красноармейской шапке, видимо,недавно выпущенный из госпиталя, не умея еще одиноко нести свою слепоту,переминался суетливыми шажками, дробно постукивал палочкой перед собой. Онпо-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдернула руку,шагнула, звеня по булыжнику подкованными сапогами, и он, продолжаяцепляться за ее рукав, торопливо объяснял: - Помогите произвести посадку, я из госпиталя. Женщина ругнулась, пихнула слепого, он потерял равновесие, сел намостовую. Людмила поглядела на лицо женщины. Откуда это нечеловеческое выражение, что породило его, - голод в 1921году, пережитый ею в детстве; мор 1930 года? Жизнь, полная по края нужды? На мгновение слепой обмер, потом вскочил, закричал птичьим голосом. Он,вероятно, с невыносимой пронзительностью увидел своими слепыми глазамисамого себя в съехавшей набок шапке, бессмысленно машущего палкой. Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражалась егоненависть к безжалостному, зрячему миру. Люди, толкаясь, лезли в вагон, аон стоял, плача и вскрикивая. А люди, которых Людмила с надеждой и любовьюобъединила в семью труда, нужды, добра и горя, точно сговорились вестисебя не по-людски. Они точно сговорились опровергнуть взгляд, что доброможно заранее уверенно определить в сердцах тех, кто носит замасленнуюодежду, у кого потемнели в труде руки. Что-то мучительное, темное коснулось Людмилы Николаевны и одним своимприкосновением наполнило ее холодом и тьмой тысячеверстных, нищих русскихпросторов, ощущением беспомощности в жизненной тундре. Людмила переспросила кондукторшу, где нужно сходить, и та спокойнопроговорила: - Я уже объявляла, оглохла, что ли? Пассажиры, стоявшие в трамвайном проходе, не отвечали на вопрос, сходятли они, как окаменели, не желали подвинуться. Когда-то Людмила училась в подготовительном "азбучном" классесаратовской женской гимназии. Зимним утром она сидела за столом, болтаяногами, и пила чай, а отец, которого она обожала, намазывал ей масломкусок теплого калача... Лампа отражалась в толстой щеке самовара, и нехотелось уходить от теплой руки отца, от теплого хлеба, от тепла самовара. И казалось, в ту пору не было в этом городе ноябрьского ветра, голода,самоубийц, умирающих в больницах детей, а одно лишь тепло, тепло, тепло. Здесь на кладбище была похоронена ее старшая сестра Соня, умершая открупа, - Александра Владимировна назвала ее Соней в честь Софьи ЛьвовныПеровской. На этом же кладбище, кажется, и дедушка похоронен. Она подошла к трехэтажному школьному зданию, то был госпиталь, гдележал Толя. У двери не стоял часовой, и ей показалось, что это хорошая примета. Онаощутила госпитальный воздух, такой тягучий и липкий, что даже измученныеморозом люди не радовались его теплу, а вновь хотели уйти от него намороз. Она прошла мимо уборных, где сохранились дощечки "для мальчиков" и"для девочек". Она прошла по коридору, и на нее пахнули кухни, она прошлаеще дальше и через запотевшее окно разглядела сложенные во внутреннемдворе прямоугольные ящики-гробы, и снова, как у себя в передней снераспечатанным письмом, она подумала: "О Боже, если б сейчас упастьмертвой". Но она пошла большими шагами дальше, ступила на ковровую серуюдорожку и, пройдя мимо тумбочек со знакомыми ей комнатными растениями -аспарагусами, филодендронами, - подошла к двери, на которой рядом сдощечкой "четвертый класс" висела сделанная от руки надпись:"регистратура". Людмила взялась за ручку двери, и солнечный свет, прорвавшись сквозьтучи, ударил в окна, и все вокруг засияло. А спустя несколько минут разговорчивый писарь, перебирая карточки вдлинном сиявшем на солнце ящике, говорил ей: - Так-так, значит, Шапошников А. Вэ... Анатолий Вэ... так... вашесчастье, что не встретили нашего коменданта, не раздевши, в пальто, он бывам дал жизни... так-так... ну вот, значит, Шапошников... Да-да, он самый,лейтенант, правильно. Людмила смотрела на пальцы, вытаскивающие карточку из длинногофанерного ящика, и казалось, она стоит перед Богом, и в его воле сказатьей слово жизни либо слово смерти, и вот он на миг замешкался, не решилеще, жить ее сыну или умереть. Людмила Николаевна приехала в Саратов через неделю после того, когдаТоле сделали еще одну, третью, операцию. Операцию производил военврачвторого ранга Майзель. Операция была сложная и длительная, более пятичасов Толя находился под общим наркозом, дважды пришлось вводить в венугексонал. Никто из госпитальных военных и клинических университетскиххирургов подобной операции в Саратове не производил. Известна была она политературным источникам, американцы в военно-медицинском журнале за 1941год поместили ее подробное описание. Ввиду особой сложности этой операции с лейтенантом после очередногорентгеновского исследования длительно и откровенно беседовал докторМайзель. Он объяснил лейтенанту характер тех патологических процессов,которые происходили" в его организме после ужасного ранения. Одновременнохирург откровенно рассказал о риске, сопутствующем операции. Он сказал,что врачи, консультировавшие вместе с ним, не единогласны в своем решении,- старый клиницист, профессор Родионов был против операции. ЛейтенантШапошников задал доктору Майзелю два-три вопроса и тут же в рентгеновскомкабинете, после короткого размышления, согласился оперироваться. Пять днейушло на подготовку к операции. Операция началась в одиннадцать часов утра и закончилась лишь вчетвертом часу. При операции присутствовал начальник госпиталя военныйврач Димитрук. По отзывам врачей, наблюдавших за операцией, она прошлаблестяще. Майзель правильно решил тут же, стоя у операционного стола,неожиданные, не предусмотренные в литературном описании трудности. Состояние больного во время операции было удовлетворительное, пульсхорошего наполнения, без выпадений. Около двух часов дня доктор Майзель, человек немолодой и грузный,почувствовал себя плохо и вынужден был на несколько минут прервать работу.Доктор-терапевт Клестова дала ему валидола, после чего Майзель уже неделал перерывов до конца работы. Однако вскоре после окончания операции,когда лейтенант Шапошников был транспортирован в бокс, у доктора Майзеляпроизошел тяжелый приступ стенокардии. Лишь повторные инъекции камфары иприем жидкого нитроглицерина ликвидировали к ночи спазм сосудов. Приступбыл, очевидно, вызван нервным возбуждением, непосильной перегрузкойбольного сердца. Дежурившая возле Шапошникова медицинская сестра Терентьева, согласноуказанию, следила за состоянием лейтенанта. В бокс зашла Клестова,проверила пульс у лежавшего в забытьи лейтенанта. Состояние Шапошниковабыло удовлетворительным, доктор Клестова сказала сестре Терентьевой: - Дал Майзель лейтенанту путевку в жизнь, а сам чуть не помер. Сестра Терентьева ответила: - Ох, если б только этот лейтенант Толя выкарабкался! Шапошников дышал почти неслышно. Лицо его было неподвижно, тонкие рукии шея казались детскими, на бледной коже едва заметной тенью лежал загар,сохранившийся от полевых занятий и степных переходов. Состояние, в которомнаходился Шапошников, было средним между беспамятством и сном, - тяжелаяодурь от непреодоленного действия наркоза и изнеможения душевных ифизических сил. Больной невнятно произносил отдельные слова и иногда целые фразы.Терентьевой показалось, что он сказал скороговоркой: "Хорошо, что ты меняне видела таким". После этого он лежал тихо, углы губ опустились, иказалось, что, находясь в беспамятстве, он плачет. Около восьми часов вечера больной открыл глаза и внятно - медицинскаясестра Терентьева обрадовалась и удивилась - попросил напиться. СестраТерентьева сказала больному, что пить ему нельзя, и добавила, что операцияпрошла превосходно и больного ждет выздоровление. Она спросила его осамочувствии, и он ответил, что боли в боку и в спине невелики. Она вновь проверила его пульс и провела увлажненным полотенцем по егогубам и по лбу. В это время в палату зашел санитар Медведев и передал, что сеструТерентьеву вызывает по телефону начальник хирургического отделениявоенврач Платонов. Сестра Терентьева зашла в комнату дежурного по этажу и,взяв трубку, доложила военврачу Платонову, что больной проснулся,состояние у него обычное для перенесшего тяжелую операцию. Сестра Терентьева попросила сменить ее, - ей необходимо пойти вгородской военный комиссариат в связи с путаницей, возникшей припереадресовке денежного аттестата, выданного ей мужем. Военврач Платоновобещал отпустить ее, но велел наблюдать Шапошникова до того, как Платоновсам осмотрит его. Сестра Терентьева вернулась в палату. Больной лежал в той же позе, вкакой она оставила его, но выражение страдания не так резко выступало наего лице, - углы губ приподнялись, и лицо казалось спокойным, улыбающимся.Постоянное выражение страдания, видимо, старило лицо Шапошникова, исейчас, улыбающееся, оно поразило сестру Терентьеву, - худые щеки, немногооттопыренные, полные бледные губы, высокий, без единой морщинки лоб,казалось, принадлежали не взрослому человеку, даже не отроку, а ребенку.Сестра Терентьева спросила о самочувствии больного, но он не ответил, -очевидно, заснул. Сестру Терентьеву несколько насторожило выражение его лица. Она взялалейтенанта Шапошникова за руку, - пульс не прощупывался, рука была чутьтеплой от того неживого, едва ощутимого тепла, которое хранят в себе поутрам топленные накануне и давно уже прогоревшие печи. И хотя медицинская сестра Терентьева всю жизнь прожила в городе, она,опустившись на колени, тихонько, чтобы не тревожить живых, завылапо-деревенски: - Родименький наш, цветочек ты наш, куда ты ушел от нас? В госпитале стало известно о приезде матери лейтенанта Шапошникова.Мать умершего лейтенанта принял комиссар госпиталя, батальонный комиссарШиманский. Шиманский, красивый человек, с выговором, свидетельствующим оего польском происхождении, хмурился, ожидая Людмилу Николаевну, - емуказались неизбежными ее слезы, может быть, обморок. Он облизывал языкомнедавно выращенные усы, жалел умершего лейтенанта, жалел его мать ипоэтому сердился и на лейтенанта, и на его мать, - если устраивать приемдля мамаши каждого умершего лейтенанта, где наберешься нервов? Усадив Людмилу Николаевну, Шиманский, прежде чем начать разговор,пододвинул к ней графин с водой, и она сказала: - Благодарю вас, я не хочу пить. Она выслушала его рассказ о консилиуме, предшествовавшем операции(батальонный комиссар не счел нужным говорить ей о том, что один голос былпротив операции), о трудностях операции и о том, что операция прошлахорошо; хирурги считают, что эту операцию следует применять при тяжелыхранениях, подобных тем, что получил лейтенант Шапошников. Он сказал, чтосмерть Шапошникова наступила от паралича сердца, и как показано взаключении патологоанатома, военврача третьего ранга Болдырева,предвидение и устранение этого внезапного экзитуса было вне власти врачей. Затем батальонный комиссар заговорил о том, что через госпитальпроходят сотни больных, но редко кого так любил персонал, как лейтенантаШапошникова, - сознательный, культурный и застенчивый больной, всегдасовестился попросить о чем-нибудь, утруждать персонал. Шиманский сказал, что мать должна гордиться, воспитав сына, беззаветнои честно отдавшего жизнь за Родину. Затем Шиманский спросил, есть ли у нее просьбы к командованиюгоспиталя. Людмила Николаевна попросила извинить, что она отнимает время укомиссара, и, вынув из сумки листок бумаги, стала читать свои просьбы. Она попросила указать ей место захоронения сына. Батальонный молча кивнул и пометил в блокноте. Она хотела поговорить с доктором Майзелем. Батальонный комиссар сказал, что доктор Майзель, узнав о ее приезде,сам хотел встретиться с ней. Она попросила встречи с медицинской сестрой Терентьевой. Комиссар кивнул и сделал пометочку у себя в блокноте. Она попросиларазрешения получить на память вещи сына. Снова комиссар сделал пометку. Потом она попросила передать раненым привезенные ею для сына гостинцы иположила на стол две коробки шпрот, пакетик конфет. Ее глаза встретились с глазами комиссара, и он невольно сощурился отблеска ее больших голубых глаз. Шиманский попросил Людмилу прийти в госпиталь на следующий день вдевять тридцать утра, - все ее просьбы будут выполнены. Батальонный комиссар посмотрел на закрывшуюся дверь, посмотрел наподарки, которые Шапошникова передала раненым, пощупал пульс у себя наруке, не нашел пульса, махнул рукой и стал пить воду, которую предложил вначале беседы Людмиле Николаевне. Казалось, нет у Людмилы Николаевны свободной минуты. Ночью она ходилапо улицам, сидела на скамейке в городском саду, заходила на вокзалгреться, снова ходила по пустынным улицам скорым, деловым шагом. Шиманский выполнил все, о чем она просила. В девять часов тридцать минут утра Людмилу Николаевну встретиламедицинская сестра Терентьева. Людмила Николаевна просила ее рассказать все, что она знала о Толе. Вместе с Терентьевой Людмила Николаевна, надев халат, поднялась навторой этаж, прошла коридором, по которому несли ее сына в операционную,постояла у двери однокоечной палаты-бокса, поглядела на пустовавшую в этоутро койку. Сестра Терентьева шла все время рядом с ней и вытирала носплатком. Они снова спустились на первый этаж, и Терентьева простилась сней. Вскоре в приемную комнату, тяжело дыша, вошел седой, тучный человек стемными кругами под темными глазами. Накрахмаленный, ослепительный халатхирурга Майзеля казался еще белее по сравнению с его смуглым лицом,темными вытаращенными глазами. Майзель рассказал Людмиле Николаевне, почему профессор Родионов былпротив операции. Он, казалось, угадывал все, о чем хотела спросить егоЛюдмила Николаевна. Он рассказал ей о своих разговорах с лейтенантом Толейперед операцией. Понимая состояние Людмилы, он с жестокой прямотойрассказал о ходе операции. Потом он заговорил о том, что у него к лейтенанту Толе была какая-топочти отцовская нежность, и в басовитом голосе хирурга тоненько, жалостнозадребезжало стекло. Она посмотрела впервые на его руки, они былиособенные, жили отдельно от человека с жалобными глазами, - суровые,тяжелые, с большими, сильными смуглыми пальцами. Майзель снял руки со стола. Словно читая ее мысль, он проговорил: - Я сделал все возможное, но получилось, что мои руки приблизили егосмерть, а не побороли ее, - и снова положил руки на стол. Она понимала, что все сказанное Майзелем - правда. Каждое его слово о Толе, страстно ею желаемое, мучило и жгло. Норазговор имел в себе еще одну томительную тяжесть, - она чувствовала, чтохирург хотел встречи с ней не ради нее, а ради себя. И это вызывало в нейнехорошее чувство к Майзелю. Прощаясь с хирургом, она сказала, что верит, - он сделал все возможноедля спасения ее сына. Он тяжело задышал, и она ощутила, что слова еепринесли ему облегчение, и вновь поняла, что, чувствуя свое право услышатьот нее эти слова, он и хотел с ней встречи и встретился с ней. И она с упреком подумала: "Неужели от меня надо еще получать утешение?" Хирург ушел, а Людмила пошла к человеку в папахе, коменданту. Он отдалей честь, сипло доложил, что комиссар велел отвезти ее к месту захороненияна легковой машине, машина задержалась на десять минут из-за того, чтоотвозили в карточное бюро список вольнонаемных. Вещи лейтенанта ужеуложены, их удобней будет взять после возвращения с кладбища. Все, о чем просила Людмила Николаевна, было выполнено по-военному,четко и точно. Но в отношении к ней комиссара, сестры, комендантачувствовалось, что и эти люди хотят от нее получить какое-то успокоение,прощение, утешение. Комиссар почувствовал свою вину за то, что в госпитале умирают люди. Доприезда Шапошниковой его это не тревожило, - на то и госпиталь во времявойны. Постановка медицинского обслуживания не вызывала нареканий уначальства. Его жучили за недостаточную организацию политической работы,за плохую информацию о настроениях раненых. Он недостаточно боролся с неверием в победу среди части раненых, свражескими вылазками среди отсталой части раненых, враждебно настроенных кколхозному строю. В госпитале имелись случаи разглашения ранеными военнойтайны. Шиманского вызывали в политотдел санитарного управления военного округаи посулили отправить его на фронт, если из особого отдела опять сообщат онепорядках в госпитальной идеологии. А теперь комиссар почувствовал себя виноватым перед матерью умершеголейтенанта за то, что вчера умерло трое больных, а он вчера принимал душ,заказал повару свой любимый бигос из тушеной кислой капусты, выпилбидончик пива, добытый в саратовском горторге. Сестра Терентьева былавиновата перед матерью умершего лейтенанта в том, что муж ее, военныйинженер, служил в штабе армии, на передовой не бывал, а сын, который нагод старше Шапошникова, работал на авиационном заводе в конструкторскомбюро. И комендант знал свою вину, - он, кадровый военный, служил в тыловомгоспитале, он послал домой хороший габардиновый материал и фетровыеваленки, а от убитого лейтенанта осталось матери бумажное обмундирование. И толстогубый старшина с мясистыми налитыми ушами, ведавшийзахоронением умерших больных, чувствовал свою вину перед женщиной, скоторой поехал на кладбище. Гробы сбивались из тонких, бракованных досок.Умершие клались в гробы в нижнем белье, рядовых клали тесно, в братскиемогилы, надписи на могилах делались некрасивым почерком, на неотесанныхдощечках, писались они непрочной краской. Правда, умерших в дивизионныхмедсанбатах закапывали в ямы без гробов, а надписи делали чернильнымкарандашом, до первого дождя. А те, что погибли в бою, в лесах, болотах, вовражках, в чистом поле, - тех, случалось, и не находили похоронщики, иххоронил песок, сухой лист, метель. Но старшина все же чувствовал свою вину за низкое качестволесоматериалов перед женщиной, сидевшей с ним рядом в машине ивыспрашивавшей его, как хоронят умерших, - вместе ли, во что обряжаюттрупы, говорят ли последнее слово над могилой. Неудобно было и оттого, что перед поездкой он забежал к дружку вкаптерку и выпил баночку разбавленного медицинского спиртишки, закусилхлебцем с луковкой. Он совестился, что в машине стоит от его дыханияводочный дух с цибульной примесью, но как он ни совестился, а отказатьсяот того, чтобы дышать, не мог. Он хмуро смотрел в зеркальце, висевшее перед водителем машины, - в этомчетырехугольном зеркальце отражались смеющиеся, смущавшие старшину глазаводителя. "Ну и нажрался, старшина", - говорили безжалостно веселые молодые глазаводителя. Все люди виноваты перед матерью, потерявшей на войне сына, и тщетнопробуют оправдаться перед ней на протяжении истории человечества. Бойцы трудового батальона сгружали с грузовика гробы. В их молчаливойнеторопливости видна была трудовая, привычная сноровка. Один, стоя вкузове грузовика, пододвигал гроб к краю, другой принимал его на плечо изаносил в воздухе, тогда молча подходил третий и принимал второй крайгроба на плечо. Скрипя ботинками по замерзшей земле, они несли гробы кширокой братской могиле, поставив гроб у края ямы, возвращались кгрузовику. Когда пустой грузовик ушел в город, бойцы присели на гробы,стоявшие у отрытой могилы, и стали сворачивать папиросы из большогоколичества бумаги и малого количества табака. - Сегодня вроде посвободней, - сказал один и стал высекать огонь издобротно слаженного огнива, - трут в виде шнура был пропущен в меднуюгильзу, а кремень вправлен в оправу. Боец помахал трутом, и дымок повис ввоздухе. - Старшина говорил, больше одной машины не будет, - сказал второй иприкурил, выпустил много дыму. - Тогда и оформим могилу. - Ясно, сразу удобней, и список он привезет, проверит, - проговорилтретий, не куривший, вынул из кармана кусок хлеба, встряхнул его, легонькообдул и стал жевать. - Ты скажи старшине, пусть лом нам даст, а то на четверть почтиприхватило землю морозом, завтра нам новую готовить, лопатой такую землювозьмешь разве? Тот, что добывал огонь, гулко ударив ладонями, выбил из деревянногомундштука окурок, легонько постучал мундштуком о крышку гроба. Все трое замолчали, словно прислушиваясь. Было тихо. - Верно, будто трудовым батальонам сухим пайком выдавать обед будут? -спросил жевавший хлеб боец, понизив голос, чтобы не мешать покойникам вгробах неинтересным для них разговором. Второй курец, выдув окурок из длинного закопченного тростниковогомундштука, посмотрел в него на свет, покачал головой. Снова было тихо... - Денек сегодня ничего, вот только ветер. - Слышь, машина пришла, так-то мы до обеда отделаемся. - Нет, это не наша, это легковик. Из машины вышел знакомый им старшина, за ним женщина в платке, и пошлив сторону чугунной ограды, где до прошлой недели производили захоронения,а потом перестали из-за отсутствия места. - Хоронят силу, а никто не провожает, - "сказал один. - В мирное времятут знаешь как - один гроб, а за ним, может, сто человек цветочки несут. - Плачут и по этим, - и боец толстым овальным ногтем, обточеннымтрудом, как галька морем, деликатно постучал по доске. - Только нам этихслез не видно... Гляди, старшина один вертается. Они снова стали закуривать, на этот раз все трое. Старшина подошел кним, добродушно сказал: - Все курим, ребята, а кто же за нас поработает? Они молча выпустили три дымовых облака, потом один, обладатель кресала,проговорил: - Покуришь тут, слышь, грузовик подходит. Я его уж по мотору признаю.

Дата добавления: 2015-06-28