Часть первая 9 страница. Вечером в блиндаже летчики не спали, лежа на нарах, курили иразговаривали

Вечером в блиндаже летчики не спали, лежа на нарах, курили иразговаривали. Скотной за ужином выпил прощальные граммы и напевал: Машина в штопоре кружится, Ревет, летит земле на грудь, Не плачь, родная, успокойся, Меня навеки позабудь. Великанов все же не выдержал, проболтался, и стало известно, что полкперебазируется под Сталинград. Луна поднялась над лесом, и беспокойное пятно засветлело меж деревьев.Деревня, расположенная в двух километрах от аэродрома, лежала словно взоле, темная, притихшая. Летчики, сидевшие у входа в блиндаж, оглядываличудный мир земных ориентиров. Викторов смотрел на легкие лунные тени открыльев и хвостов "яков", тихонько подпевал певцу. И вынут нас из-под машины, Поднявши на руки каркас, Взовьются в небо ястребочки, В последний путь проводят нас. А те, что лежали на нарах, беседовали. Говоривших не было видно вполутьме, но они хорошо знали Друг друга по голосу и, не называя имен,отвечали на вопросы и задавали вопросы. - Демидов сам просился на задания, он без воздуха худел. - Помнишь, под Ржевом, когда мы сопровождали "петляковых", восемь"мессеров" на него навалилось, он бой принял, семнадцать минут держался. - Да, сменять истребителя на "юнкерса" - целесообразная вещь. - Идет в воздухе и поет. Я каждый день его песни вспоминаю. Он иВертинского пел. - Развитой, москвич! - Да, уж этот в воздухе не бросит. Всегда за отстающим следил. - Ты его и не узнал хорошо. - Узнал я. Напарника видишь в полете машины. Он мне раскрылся. Скотной закончил очередной куплет песни, и все притихли, ожидая, покаон снова запоет. Но Скотной не стал петь. Он повторил известную на боевых аэродромах поговорку, сравнивавшуюжизнь летчика-истребителя с короткой детской рубашонкой. Заговорили о немцах. - Его тоже сразу определяешь, какой сильный, настойчивый, какой ловитпростачков, клюет сзаду, караулит отстающего. - У них, в общем, пары не так крепки. - Ну, не скажи. - Фриц в раненого зубами вцепится, а от активного уйдет. - Один на один, пусть у него и две железки, я его собью! - Ты не обижайся, но я бы за сбитого "юнкерса" не стал бы званиеприсваивать. - Таран - вот русская натура. - А чего мне обижаться, ты у меня звания не отнимешь. - Да, насчет тарана у меня мысль давно есть... Я его еще ударювинтярой! - Таран на догоне - вот таран! Загнать его в землю: с дымом, с газом! - Интересно, командир полка корову и кур возьмет с собой на "дуглас"? - Их уже порешили всех: солят! Кто-то протяжно и задумчиво проговорил: - Я бы в хороший клуб зайти сейчас с девушкой постеснялся, отвыксовсем. - Зато Соломатин не стесняется. - Или завидуешь, Леня? - Завидую факту, а не объекту. - Ясно. Верен до гроба. Потом все стали вспоминать бой под Ржевом, последний перед выходом врезерв, когда семь истребителей столкнулись с большой группой "юнкерсов",шедших на бомбежку в сопровождении "мессеров". И казалось, каждый говорило себе, но это казалось - говорили об общем. - На фоне леса их не видно было, а поднялись - сразу заметно. Идут втри яруса! Я сразу признал "Ю-восемьдесят семь": ноги торчат, нос желтый.Тут уж сел поудобней: ну, будет дело! - А я сперва подумал: это разрывы зенитных. - Солнце, конечно, способствовало этому делу! Я прямо с солнца на негосвалился. Я левым ведомым шел. Тут сразу меня метров на тридцатьподкинуло... Подкачал - ничего, самолет слушается! Пошел на "юнкерса" всеморужием, подзакоптил его, а тут "мессер", длинный, как щука желтоносая,дал вираж, но опоздал. Вижу, - по мне огоньки, идет синяя трасса. - А я вижу, моя трасса в его черных плоскостях кончается. - Увлекаешься! - Я еще в детстве пускал змеев, отец драл меня! А на заводе был, семькилометров в аэроклуб ходил после работы, язык на плечо, а ни одногозанятия не пропустил. - Нет, ты сюда послушай. Он меня - поджег: масляный бак, трубкибензиновые. Внутри загорелся. Пару! А тут еще ударил мне в козырек, разбилочки, стекла летят из козырька, слезы текут. Ну я что, - рванул под него,сорвал очки! Соломатин меня прикрыл. И знаешь - горю, а страха нет, -времени не хватает! Сел все же, сам не обгорел, сапоги сгорели, самолетсгорел. - Я же вижу - сейчас свалят нашего парня. А я еще два виража сделал, онмне помахал: иди! Я был не парный, кидался вышибать "мессеров" у тех, ктонуждался. - Ох, и я же тогда привез пробоин, избили меня, как старую куропатку. - Я двенадцать раз ходил на этого фрица, подзакоптил! Вижу - мотаетголовой - верный куш есть! На расстоянии двадцати пяти метров пушкой егосбил. - Да, вообще надо сказать - немец не любит бой на горизонталях,старается перейти на вертикальный. - Вот это сказанул! - А что? - Да кто же этого не знает? Это уж в деревне девки знают: он отрываетсяот резких виражей. - Эх, "чаечек" надо было тогда получше прикрыть, там люди хорошие. Потом стало тихо, и кто-то сказал: - Уйдем завтра чуть свет, а Демидов останется тут один. - Ну, ребята, кто куда, а я в сберкассу, - надо в деревню сходить. - Прощальный визит - пошли! Ночью все вокруг - река, поля, лес - было так тихо и прекрасно, чтоказалось, в мире не может быть ни вражды, ни измены, ни голода, нистарости, а одна лишь счастливая любовь. Облака наплывали на луну, и онашла в сером дыму, и дым застилал землю. Мало кто ночевал в эту ночь вблиндажах. На лесной опушке, у деревенских заборов мелькали белые платки,слышался смех. В тишине вздрагивало дерево, испуганное ночным сновидением,а иногда речная вода неразборчиво бормотала и вновь беззвучно скользила. Пришел горький час для любви - час разлуки, час судьбы, - одну, чтоплачет, забудут на второй день, других разлучит смерть, кому-то судьбаприсудит верность, встречу. Но вот пришло утро. Заревели моторы, плоский самолетный ветер прижалохваченную смятением траву, и тысячи тысяч водяных капель затрепетали насолнце... Боевые самолеты, один за другим взбираясь на синюю гору,поднимают в небо пушки и пулеметы, кружат, ждут товарищей, строятсязвеньями... И то, что ночью казалось таким необъятным, уходит, тонет в синемнебе... Видны серые коробочки-дома, прямоугольники огородов, они скользят,уходят под крыло самолета... Уже не видна тропка, поросшая травой, невидна могила Демидова... Пошли! И вот лес дрогнул, пополз под крылосамолета. - Здравствуй, Вера! - сказал Викторов. В пять часов утра дневальные стали будить заключенных. Стояла глубокаяночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы,узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах. Тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали наноги портянки, чесали бока, животы, шеи. Когда спускавшиеся со вторых этажей деревянных нар задевали ногами поголовам одевавшихся внизу, те не ругались, а молча отодвигали головы либоотпихивали рукой толкавшие их ноги. В ночном пробуждении массы людей, мелькании портянок, движении спин,голов, махорочного дыма, в воспаленном, ярком электрическом свете былапронзительная неестественность: сотни квадратных километров тайги застылив морозной тишине, а лагерь был набит людьми, полон движения, дыма, света. Всю первую половину ночи шел снег, и сугробы завалили двери бараков,захлестнули дорогу, ведущую к шахтам... Медленно завыли шахтные сирены, и, может быть, где-нибудь в тайге волкиподвывали их широкому и безрадостному голосу. На лагерном поле сипло лаялиовчарки, слышался гул тракторов, расчищавших дороги к шахтным зданиям,перекликались конвойные... Сухой снег, освещенный прожекторами, блестел нежно и кротко. На широкомлагерном поле под беспрерывный лай собак началась поверка. Голосаконвойных звучали простуженно и раздраженно... Но вот широкий, взбухающийот обилия живой поток поплыл в сторону шахтных копров. Скрипели ботинки иваленки. Вытаращив свой одинокий глаз, пялилась караульная вышка... А сирены все выли, дальние и близкие, - северный сводный оркестр. Онзвучал над морозной красноярской землей, над автономной республикой Коми,над Магаданом, над Советской Гаванью, над снегами колымского края, надчукотской тундрой, над лагерями мурманского севера и северногоКазахстана... Под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к дереву рельсе шлидобытчики соликамского калия, ридеровской и балхашской меди, колымскогоникеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля, шли строители железнойдороги, идущей поверх вечной мерзлоты вдоль берега Ледовитого океана,колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала Сибири и Северного Урала,мурманского и архангельского края... В этот снежный ночной час начинался день на таежных лагпунктах икомандировках великой лагерной громады Дальстроя. Ночью у зека Абарчука был приступ тоски. Не той привычной и угрюмойлагерной тоски, а обжигающей, как малярия, заставляющей вскрикивать,срываться с нар, ударять себя по вискам, по черепу кулаками. Утром, когда заключенные поспешно и одновременно неохотно собирались наработу, сосед Абарчука, газовый десятник, кавалерийский комбриг временгражданской войны, длинноногий Неумолимов спросил: - Что это ты мотался так ночью? Баба снилась? Ржал даже. - Тебе бы только баба, - ответил Абарчук. - А я думал, ты во сне плачешь, - сказал второй сосед по нарам,придурок Монидзе, член президиума Коммунистического интернационаламолодежи, - я тебя разбудить хотел. А третий лагерный друг Абарчука, фельдшер Абраша Рубин, ничего незаметил и сказал, когда они выходили в морозную тьму: - Мне, знаешь, сегодня снился Николай Иванович Бухарин, будто онприехал к нам в Институт красной профессуры веселый, живой, и идет дикийшум по поводу теории Енчмена. Абарчук пришел на работу в инструментальный склад. Пока его помощникБархатов, зарезавший когда-то с целью грабежа семью из шести человек,растапливал печь кедровыми чурками - отходами от лесопильной рамы, Абарчукперекладывал инструменты, лежавшие в ящиках. Ему казалось, что колючаяострота напильников и резцов, напитавшихся обжигающим холодом, передаетчувство, испытанное им ночью. День ничем не отличался от предыдущих. Бухгалтер прислал с утраутвержденные техотделом заявки дальних лагпунктов. Надо было отобратьматериалы и инструменты, упаковать их в ящики, составить сопроводительныеведомости. Некоторые посылки были некомплектны, и требовалось составлениеособых актов. Бархатов, как всегда, ничего не делал, и заставить его работать нельзябыло. Он, приходя на склад, занимался лишь вопросами питания, и сегодня онс утра варил в котелке суп из картофеля и капустных листьев. На минутузабежал к Бархатову профессор латыни из Харьковского фармацевтическогоинститута - посыльный при первой части, и дрожащими красными пальцамивысыпал на стол немного грязного пшена. Бархатов за какие-то дела брал снего калым. Днем Абарчука вызвали в финчасть - в отчете не сходились цифры. Зам.нач. финчасти кричал на него, грозился написать рапорт начальнику. От этихугроз Абарчуку стало тошно. Один, без помощника, он не справлялся сработой, а пожаловаться на Бархатова он не смел. Он устал, боялся потерятьработу кладовщика, попасть опять в шахту или на лесоповал. Он уж поседел,сил стало мало... Вот, наверное, и от этого охватила его тоска - жизньушла под сибирский лед. Когда он вернулся из финчасти, Бархатов спал, подложив под головуваленки, видимо, принесенные ему кем-то из уголовников; рядом с егоголовой стоял пустой котелок, к щеке прилипло трофейное пшено. Абарчук знал, что Бархатов иногда уносит со склада инструменты,возможно, валенки появились в результате обменных операций со складскимимуществом. А когда Абарчук однажды, недосчитавшись трех напильников,сказал: "Как не стыдно во время Отечественной войны воровать дефицитныйметалл", - Бархатов ему ответил: "Ты, вошь, молчи. А то знаешь!" Абарчук не смел прямо будить Бархатова и стал греметь, перекладыватьленточные пилы, кашлять, уронил на пол молоток. Бархатов проснулся,спокойными, недовольными глазами следил за ним. Потом он негромко сказал: - Малый со вчерашнего эшелона рассказывал, - есть лагеря хуже Озерных.Зека в кандалах, полчерепа побритые. Фамилий нет, одни номера понашиты нагруди, на коленях, а на спине бубновый туз. - Брехня, - сказал Абарчук. Бархатов мечтательно сказал: - Надо бы всех фашистов политических туда собрать, а тебя, падло,первым, чтобы не будил меня. - Простите, гражданин Бархатов, я нарушил ваш покой, - сказал Абарчук. Он очень боялся Бархатова, но иногда не мог справиться со своимраздражением. В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Неумолимов. - Ну как соревнование? - спросил Абарчук. - Включается народ? - Разворачиваем. Уголек-то на военные нужды идет, - это все понимают.Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом. Абарчук вздохнул, сказал: - Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, втораянаваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая, котораяне душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот какразрывает глубинных чудовищ давление океана. Неумолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной, они унего были порченые, сливались по цвету с углем. Бархатов подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал: - Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом. Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил: - Я схожу на продсклад, не возражаешь? Он ушел, и Абарчук сказал своему другу: - Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел. Он наклонился к Неумолимову. - Мне хочется, чтобы парень вырос хорошим коммунистом. Я вот думал,встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца - случай, мелочь.Дело партии - святое дело! Высшая закономерность эпохи! - Он твою фамилию имеет? - Нет, - ответил Абарчук, - я считал, что из него вырастет мещанин. Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Онискал обрывки московских газет, вдруг прочтет: "лейтенант АнатолийАбарчук". И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца. Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, какподойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: "Не могуговорить". Толя обнимет его, и он положит голову сыну на грудь и заплачет, безстыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын выше его наголову... Сын постоянно думал об отце. Он разыскал товарищей отца, узнал, какотец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: "Папа, папа, ты совсембелый стал, какая у тебя худая, морщинистая шея... Все эти годы тыборолся, ты вел великую, одинокую борьбу". Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били. Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания одиверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное былов том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когда шлоследствие, ему казалось, что он попал в руки бандитов и стоит добитьсявстречи с начальником отдела - и бандит-следователь будет схвачен. Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах. Он узнал законы эшелона и законы арестантского пароходного трюма. Онвидел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужуюжизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он видел уголовную Индию,истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Онвидел страшные побоища между "суками" - работающими и "ворами" -ортодоксами, отказывающимися от работы. Он говорил: "Зря не сажают", считал, что посажена по ошибке маленькаякучка людей, в том числе и он, остальные репрессированы за дело, - мечправосудия покарал врагов революции. Он видел угодливость, вероломство, покорность, жестокость... Он называлэти черты родимыми пятнами капитализма и считал, что их несли на себебывшие люди, белые офицеры, кулачье, буржуазные националисты. Его вера была непоколебима, его преданность партии - беспредельна... Неумолимов, собираясь уходить со склада, неожиданно сказал: - Да, забыл, ведь тебя тут один спрашивал. - Это где же? - Со вчерашнего эшелона. Их на работу распределяли. Один тебя спросил.Я говорю: "Случайно знаю, я с ним случайно четвертый год рядом на нарахсплю". Он мне назвался, но фамилия вылетела из головы. - А он какой по виду? - спросил Абарчук. - Да знаешь, плюгавенький, шрам на виске. - Ох! - вскрикнул Абарчук. - Неужели Магар? - Во-во. - Да это же мой старший товарищ, учитель мой, он меня в партию ввел! Очем он спрашивал? Что говорил? - Обычное спрашивал, - какой у тебя срок? Я сказал: просил пять,получил десять. Теперь, говорю, кашлять стал, освободится досрочно. Абарчук, не слушая Неумолимова, повторял: - Магар, Магар... Он работал одно время в ВЧК... Это был особыйчеловек, знаешь, особый. Все товарищу отдаст, шинель зимой с себя снимет,последний кусок хлеба товарищу отдаст. А умен, образованный. И чистыхпролетарских кровей, сын керченского рыбака. Он оглянулся и наклонился к Неумолимову. - Помнишь, мы говорили, коммунисты в лагере должны создать организацию,помогать партии, а Абрашка Рубин спросил: "Кого же в секретари?" Вот его. - А я за тебя голосну, - сказал Неумолимов, - я его не знаю. Гденайдешь его, - десять машин с людьми пошли на лагпункты, наверное, и онпоехал. - Ничего, найдем, ах, Магар, Магар. Значит, спрашивал обо мне? Неумолимов сказал: - Чуть не забыл, зачем к тебе шел. Дай мне бумаги чистой. Вот памятьстала. - Письмо? - Нет, заявление Семе Буденному. На фронт буду проситься. - Не пустят. - Меня Сема помнит. - Политических в армию не берут. Вот дадут наши шахты больше угля, и заэто бойцы спасибо скажут, там и твоя доля будет. - Я в войска хочу. - Тут Буденный не поможет. Я Сталину писал. - Не поможет? Шутишь, - Буденный! Иль тебе бумаги жалко? Я бы не сталпросить, но мне в КВЧ бумаги не дают. Я свою норму использовал. - Ладно, дам листик, - сказал Абарчук. У него имелось немного бумаги, за которую он не должен былотчитываться. А в КВЧ бумагу давали счетом, и надо было потом показывать,на что Использована она. Вечером в бараке шла обычная жизнь. Старый кавалергард Тунгусов, моргая глазами, рассказывал бесконечнуюисторию-роман: уголовные внимательно слушали, почесываясь, и одобрительнопокачивали головами. Тунгусов плел путаную, замысловатую баланду, всаживаяв нее имена знакомых балерин, знаменитого Лоуренса, описания дворцов,события из жизни трех мушкетеров, плавание жюль-верновского Наутилуса. - Постой, постой, - сказал один из слушателей, - как же она перешлаграницу Персии, ты вчера говорил - ее легавые отравили? Тунгусов помолчал, кротко посмотрел на критика, потом бойко проговорил: - Положение Надин лишь казалось безнадежным. Усилия тибетского врача,влившего в ее полуоткрытые губы несколько капель драгоценного отвара,добытого из синих высокогорных трав, вернули ей жизнь. К утру онанастолько оправилась, что могла передвигаться по комнате без постороннейпомощи. Силы возвращались к ней. Объяснение удовлетворило слушателей. - Ясно... дуй дальше, - сказали они. В углу, который назывался - колхозный сектор, хохотали, слушая старогоглупостника, немецкого старосту Гасюченко, нараспев говорящего похабныечастушки: - Гол сыдор, макотер Дид на печки... Дальше шли такие рифмы, что слушатели изнемогали от смеха. Страдающийот грыжи московский журналист и писатель, добрый, умный и робкий человек,медленно жевал белый сухарь - он накануне получил посылку от жены. Видимо,вкус и хруст сухаря напоминали ему прошлую жизнь - в глазах его стоялислезы. Неумолимов спорил с танкистом, попавшим в лагерь за убийство изнизменных побуждений. Танкист развлекал слушателей, глумился надкавалерией, а Неумолимов, бледный от ненависти, кричал ему: - Мы своими клинками, знаешь, чего делали в двадцатом году! - Знаю, кур ворованных кололи. Одна машина KB всю вашу Первую коннуюзавернуть может. Вы гражданскую войну с отечкой не сравнивайте. Молодой вор Колька Угаров приставал к Абраше Рубину, уговаривал егосменять ботинки на рваные, с оторванными подметками тапочки. Рубин, чуя беду, нервно зевал, оглядывался на соседей, ища поддержки. - Смотри, жид, - говорил похожий на поворотливого, светлоглазого дикогокота Колька, - смотри, падло, ты мне последние нервы треплешь. Потом Угаров сказал: - Почему ты мне освобождения не подписал от работы? - Ты ведь здоров, я не имею права. - Не подпишешь? - Коля, милый, клянусь тебе, я бы с радостью, но не могу. - Не подпишешь? - Ну, пойми. Неужели ты думаешь, если б я мог... - Ладно. Все. - Постой, постой, пойми меня. - Я понял. Теперь ты поймешь. Обрусевший швед Штеддинг, о нем говорили, что он действительно шпион,отрываясь на миг от картины, которую он рисовал на куске картона,выданного ему в культурно-воспитательной части, поглядел на Кольку, наРубина, покачал головой и снова обратился к картине. Картина называлась"Тайга-матушка". Штеддинг не боялся уголовных - они почему-то не трогалиего. Когда Колька отошел, Штеддинг сказал Рубину: - Безумно ведете себя, Абрам Ефимович. Не боялся уголовных и белорус Конашевич, он до лагеря был авиационныммехаником на Дальнем Востоке, завоевал в тихоокеанском флоте званиечемпиона по боксу в полутяжелом весе. Конашевича уголовные уважали, но онникогда не вступался за тех, кого воры обижали. Абарчук медленно шел по узкому проходу между двухэтажныминарами-крестами, тоска вновь охватила его. Дальний конец стометровогобарака тонул в махорочном тумане, и каждый раз казалось, что, дойдя добарачного горизонта, Абарчук увидит новое, но было все то же, - тамбур,где под деревянными желобами-умывальниками стирали портянки заключенные,прислоненные к штукатуренной стене швабры, крашеные ведра, матрасики нанарах, набитые вылезавшими сквозь мешковину стружками, ровный гулразговоров, испитые, все под один цвет лица заключенных. Большинство зека, ожидая вечернего отбоя, сидели на нарах, говорили осупе, о бабах, о нечестности хлебореза, о судьбе своих писем Сталину изаявлений в Прокуратуру СССР, о новых нормах для отбойки и откатки угля, осегодняшнем морозе, о завтрашнем морозе. Абарчук шел медленно, слушая обрывки разговоров, - и казалось, все однаи та же нескончаемая беседа длится годами среди тысяч людей на этапах, вэшелонах, в лагерных бараках - у молодых о бабах, у стариков о еде.Особенно было нехорошо, когда о женщинах жадно говорили старики, а овкусной вольной еде - молодые ребята. Проходя мимо нар, где сидел Гасюченко, Абарчук ускорил шаги, - старыйчеловек, чью жену дети и внуки зовут "мама", "бабушка", нес такое, чтострашно делалось. Скорей бы отбой, - лечь на нары, закрыть голову ватником, не видеть, неслышать. Абарчук посмотрел на дверь, - вот войдет Магар. Абарчук уговоритстаросту, их положат рядом, и ночами они будут беседовать, откровенно,искренно, - два коммуниста, учитель и ученик, члены партии. На нарах, где размещались хозяева барака - бригадир угольной бригадыПерекрест, Бархатов, староста барака Зароков, устроили пирушку. Шестерка -перекрестовский холуй, плановик Желябов, постелил на тумбочке полотенце,раскладывая сало, селедку, пряники - калым, полученный Перекрестом с тех,кто работал в его бригаде. Абарчук прошел мимо хозяйских нар, чувствуя, как замирает сердце, -вдруг окликнут, позовут. Очень хотелось поесть вкусненького. ПодлецБархатов! Ведь делает все, что хочет на складе, ведь Абарчук знает, что онворует гвозди, украл три напильника, но ни слова не заявил на вахте... могбы подозвать: "Эй, заведующий, присядь с нами". И, презирая себя, Абарчукчувствовал, что не только желание поесть, но и другое чувство волнует его,- мелкое и подлое лагерное чувство. Побыть в кругу сильных, по-простомуразговаривать с Перекрестом, перед которым трепетал весь огромный лагерь. И Абарчук подумал о себе - падло. И тут же думал о Бархатове - падло. Его не позвали, позвали Неумолимова, и, улыбаясь коричневыми зубами,пошел к нарам кавалерийский комбриг, кавалер двух орденов КрасногоЗнамени. Улыбающийся человек, подходивший к воровскому столу, двадцать леттому назад вел в бой кавалерийские полки добывать мировую коммуну... Зачем он говорил Неумолимову сегодня о Толе, о самом своем дорогом. Но ведь и он шел в бой за коммуну, и он из своего кабинета накузбасской стройке рапортовал Сталину, и он волновался, окликнут ли его,когда потупившись, с деланно безразличным лицом, проходил мимо тумбочки,покрытой вышитым грязным полотенцем. Абарчук подошел к нарам Монидзе, тот штопал носок, и сказал: - Знаешь, что я подумал. Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидуютем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьеттебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное, - свои, свои, свои,у своих. Монидзе поднял на него печальные большие глаза и сказал: - А мне сегодня Перекрест сказал: "Имей в виду, кацо, дам тебе кулакомпо черепу, доложу на вахте, и мне благодарность будет, - ты последнийизменник". Абраша Рубин, сидевший на соседних нарах, сказал: - И не это самое плохое. - Да, да, - сказал Абарчук, - видел, как комбриг обрадовался, когда егопозвали? - А ты огорчился, что не тебя позвали? - сказал Рубин. Абарчук с той особой ненавистью, которая рождается болью отсправедливого упрека и подозрения, сказал: - Читай свою душу, а в мою не лезь. Рубин по-куриному полузакрыл глаза: - Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышалмой разговор с Колькой? - Не то, не то, - отмахнулся Абарчук, встал и вновь зашагал в сторонутамбура по проходу между нарами, и вновь до него доходили слова длинной,не имеющей конца беседы. - Борщ со свининкой и в будни, и в праздники. - У нее грудь, ты не поверишь. - А я по-простому - баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы,граждане... Он снова вернулся к нарам Монидзе, присел, прислушался к разговору. Рубин говорил: - Я не понял его, почему он сказал: "Станешь композитором". А это онимел в виду стукачей - пишут оперу, ну оперуполномоченному. Монидзе, продолжая штопать, сказал: - Ну его к черту, стучать - последнее дело. - Как стучать? - сказал Абарчук. - Ты ведь коммунист. - Такой же, как ты, - ответил Монидзе, - бывший. - Я не бывший, - сказал Абарчук, - и ты не бывший. И опять Рубин обозлил его, высказав справедливое подозрение, котороевсегда оскорбительней и тяжелей несправедливого: - Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Яэтот суп видеть не могу. Это - за. А против - не хочется, чтобы ночьюсделали темную, а утром нашли, как Орлова в уборной, спущенным в очко.Слышал мой разговор с Колькой Угаровым? - Головой вниз, ногами вверх! - сказал Монидзе и стал смеяться, должнобыть потому, что смеяться было нечему. - Ты что ж, считаешь, мной руководят животные инстинкты? - спросилАбарчук и почувствовал истерическое желание ударить Рубина. Он снова сорвался с места и пошел по бараку. Конечно, надоела кукурузная болтушка. Сколько уж дней он гадает огрядущем обеде в день Октябрьской революции: рагу из овощей, макароныпо-флотски, запеканка? Конечно, от оперуполномоченного многое зависит, и таинственны, туманныдорожки к высотам жизни - зав. баней, хлеборез. Ведь он может работать влаборатории, - белый халат, заведующая вольнонаемная, не зависеть отуголовных, он может работать в плановом отделе, заведовать шахтой... НоРубин не прав. Рубин хочет унизить, Рубин подрывает силу, ищет в человекето, что воровски прокрадывается из подсознания. Рубин диверсант. Всю жизнь Абарчук был непримиримым к оппортунистам, ненавиделдвурушников и социально чуждых. Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усомнился в жене ирасстался с ней. Он не поверил, что она воспитает сына непоколебимымборцом, и он отказал сыну в своем имени. Он клеймил тех, кто колебался,презирал нытиков, проявлявших слабость маловеров. Он предавал судуитээровцев, тосковавших в Кузбассе по московским семьям. Он засудил сороксоциально неясных рабочих, подавшихся со стройки в деревни. Он отрекся отмещанина отца. Сладко быть непоколебимым. Совершая суд, он утверждал свою внутреннююсилу, свой идеал, свою чистоту. В этом была его утеха, его вера. Он ниразу не уклонился от партийных мобилизаций. Он добровольно отказался отпартмаксимума. В его самоотречении было его самоутверждение. В своейнеизменной гимнастерке и сапогах он ходил на работу, на заседания коллегиинаркомата, в театр, гулял в Ялте по набережной, когда партия послала еголечиться. Он хотел походить на Сталина. Теряя право судить, он терял себя. И Рубин чувствовал это. Почти каждыйдень он намекал на слабости, на трусость, на жалкие желания,прокрадывающиеся в лагерную душу. Позавчера он сказал: - Бархатов снабжает складским металлом шпану, а наш Робеспьер молчит.Цыпленки тоже хочут жить. Когда Абарчук, готовясь осудить кого-нибудь, ощущал, что он и самподсуден, начинал колебаться, его охватывало отчаяние; он терял себя. Абарчук остановился у нар, где старый князь Долгорукий говорил смолодым профессором экономического института Степановым. Степанов вел себяв лагере надменно, отказывался вставать, когда в барак входило начальство,открыто высказывал несоветские взгляды. Он гордился тем, что в отличие отмассы политических заключенных сидел за дело: написал статью подзаголовком: "Государство Ленина - Сталина" и давал ее читать студентам. Нето третий, не то четвертый читатель донес на него. Долгорукий вернулся в Советский Союз из Швеции, До Швеции он долго жилв Париже и стосковался по родине. Через неделю после возвращения он быларестован. В лагере он молился, дружил с сектантами и писал стихимистического содержания. Сейчас он читал Степанову стихи. Абарчук, опершись плечом на перекрещенные доски, набитые между нарамипервого и второго этажа, послушал чтение. Долгорукий, полузакрыв глаза,читал дрожащими, потрескавшимися губами. И негромкий голос его былдрожащий и потрескавшийся. - Я не сам ли выбрал час рожденья, Год и область, царство и народ, Чтоб пройти все муки и крещенья Совести, огня и вод. Апокалиптическому зверю Вверженный в зияющую пасть, Павший ниже, чем возможно пасть, В гноище и смраде - верю! Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало, Господи, вот плоть моя! Окончив чтение, он продолжал сидеть с полузакрытыми глазами, и губы егопродолжали беззвучно шевелиться. - Мура, - сказал Степанов, - декадентство. Долгорукий показал бледной, бескровной рукой вокруг себя. - Вы видите, куда привели русских людей Чернышевский и Герцен. Помните,что писал Чаадаев в своем третьем философском письме? Степанов учительским тоном сказал: - Вы в своем мистическом мракобесии мне так же противны, как иорганизаторы этого лагеря. И вы, и они забываете о третьем, самоместественном пути России: пути демократии, свободы. Абарчук уже не раз спорил со Степановым, но теперь ему не хотелосьвмешиваться в разговор, клеймить в Степанове врага, внутреннего эмигранта.Он прошел в угол, где молились баптисты, послушал их бормотание. В это время раздался зычный голос старосты Зарокова: - Встать! Все повскакивали с мест, - в барак вошло начальство. Скосив глаза,Абарчук видел бледное длинное лицо стоявшего, руки по швам,фитиля-доходяги Долгорукого, губы его шептали. Он, вероятно, повторял своистихи. Рядом сидел Степанов, он, как всегда, из анархических побуждений неподчинялся разумным правилам внутреннего распорядка. - Шмон, шмон, - шептали заключенные. Но обыска не было. Два молодых конвойных солдата в красно-синихфуражках прошли меж нарами, оглядывая заключенных. Поравнявшись со Степановым, один из них сказал: - Сидишь, профессор, жопу боишься простудить. Степанов, повернув свою курносую, широкую морду, громким голосомпопугая ответил заученную фразу: - Гражданин начальник, прошу обращаться ко мне на "вы", я являюсьполитическим заключенным. Ночью в бараке произошло ЧП, - был убит Рубин. Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильнымударом вогнал гвоздь в мозг. Пять человек, в том числе Абарчук, быливызваны к оперуполномоченному. Опера, видимо, интересовало происхождениегвоздя. Такие гвозди недавно поступили на склад, и с производства на нихеще не было требований. Во время умывания Бархатов стал у деревянного желоба рядом с Абарчуком.Повернув к нему свое мокрое лицо. Бархатов, слизывая капли с губ, тихосказал: - Запомни, падло, если стукнешь оперу - мне ничего не будет. А тебяпришью в эту же ночь, да так, что лагерь содрогнется. Вытеревшись полотенцем, он заглянул своими спокойными промытыми водойглазами в глаза Абарчука и, прочтя в них то, что хотел прочесть, пожалАбарчуку руку. В столовой Абарчук отдал Неумолимову свою миску кукурузного супа. Неумолимов дрожащими губами сказал: - Вот зверь. Абрашу нашего! Какой человек! - и придвинул к себеабарчуковский суп. Абарчук молча встал из-за стола. При выходе из столовой толпа расступилась, в столовую шел Перекрест.Переступая порог, он нагнулся, лагерные потолки не были рассчитаны на егорост. - Сегодня у меня рождение. Приходи гулять. Водочки выпьем. Ужасно! Десятки людей слышали ночную расправу, видели человека,подошедшего к нарам Рубина. Что стоило вскочить, поднять по тревоге барак. Сотни сильных людей,объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спасти товарища.Но никто не поднял головы, не закричал. Человека убили, как овцу. Людилежали, притворяясь спящими, натягивая на головы ватники, стараясь некашлянуть, не слышать, как метался в беспамятстве умирающий. Какая подлость, какая овечья покорность! Но ведь и он не спал, ведь и он молчал, покрыл голову ватником... Онотлично знал, что покорность не от пустяков, рождена опытом, знаниемлагерных законов. Подымись они ночью, останови убийцу, все равно человек с ножом сильнейчеловека, не имеющего ножа. Сила барака - минутная сила, а нож всегда нож. И Абарчук думал о предстоящем допросе: оперуполномоченному простотребовать показаний, - он не спит ночью в бараке, он не моется в тамбуре,подставляя спину под удар, он не ходит по шахтным продольным, он незаходит в барачную уборную, где вдруг навалятся, накинут на голову мешок. Да, да, он видел, как ночью шел человек к спящему Рубину. Он слышал,как хрипел Рубин, бил, умирая, руками и ногами по нарам. Оперуполномоченный, капитан Мишанин, вызвал Абарчука к себе в кабинет,прикрыл дверь, сказал: - Садитесь, заключенный. Он стал задавать первые вопросы, те, на которые получал всегда отполитических заключенных быстрые и точные ответы. Потом он поднял утомленные глаза на Абарчука и, заранее понимая, чтомногоопытный заключенный, боясь неминуемой барачной расправы, никогда нескажет, каким образом гвоздь попал в руки убийцы, несколько мгновенийсмотрел на Абарчука. Абарчук тоже смотрел на него, разглядывал молодое лицо капитана, еговолосы и брови, веснушки на носу и думал, что капитан старше его сына небольше, чем на два-три года. Капитан задал вопрос, тот, ради которого вызвал заключенного, вопрос,на который уже не ответили трое допрошенных до Абарчука. Абарчук некоторое время молчал. - Вы что, глухой? Абарчук продолжал молчать. Как хотелось ему, чтобы оперуполномоченный, пусть даже не искренне, алишь применяя установленный следственный прием, сказал: "Слушай, товарищАбарчук, ведь ты коммунист. Сегодня ты в лагере, а завтра мы с тобой будемв одной организации членские взносы платить. Помоги мне, как товарищтоварищу, как члену партии". Но капитан Мишанин сказал: - Заснули, что ли, так я вас сейчас разбужу. Но Абарчука не надо было будить. Осипшим голосом он сказал: - Гвозди воровал со склада Бархатов. Он взял, кроме того, со склада тринапильника. Убийство, по-моему, совершил Николай Угаров. Я знаю, чтоБархатов передал ему гвоздь, а Рубина Угаров несколько раз грозил убить. Ивчера обещал: Рубин не давал ему освобождения по болезни. Затем он взял протянутую ему папиросу и сказал: - Я считаю своим партийным долгом заявить вам об этом, товарищоперуполномоченный. Товарищ Рубин старый член партии. Капитан Мишанин дал ему прикурить и начал быстро, молча писать. Потомон сказал мягким голосом: - Вы должны знать, заключенный, - ни о каком партийном членстве вамговорить не полагается. Вам запрещено обращение - товарищ. Я для васгражданин начальник. - Виноват, гражданин начальник, - сказал Абарчук. Мишанин сказал ему: - Деньков несколько, пока я не закончу дознания, у вас тут порядокбудет. А потом, знаете... Можно вас перевести в другой лагерь. - Нет, я не боюсь, гражданин начальник, - сказал Абарчук. Он шел на склад, зная, что Бархатов его ни о чем не спросит. Бархатовнеотступно будет глядеть на него, вытянет правду, следя за его движениями,взглядами, покашливаниями. Он был счастлив, он победил себя. Он вновь обрел право суда. И, вспоминая Рубина, Абарчук жалел, что неможет высказать ему того плохого, что думал о нем вчера. Прошло три дня, а Магар не появлялся. Абарчук спрашивал о нем вуправлении шахт, ни в одном из списков знакомые Абарчуку писаря не нашлифамилии Магара. Вечером, когда Абарчук понял, что судьба их развела, пришел в баракзанесенный снегом санитар Трюфелев и, выдирая ледяшки из ресниц, сказалАбарчуку: - Слышьте, тут к нам в санчасть поступил один заключенный, просил васприйти до него. Трюфелев добавил: - Давай лучше сейчас тебя проведу. Отпросись у старосты, а то, знаешь,в наших зека сознательности никакой - накроется в два счета, агитируй его,когда наденет деревян-бушлат.

Дата добавления: 2015-06-28