Атеизм власти и Вера немцев

В целом немецкое население Мозырщины в 20-е годы проживало достаточно устойчивой общиной с наличием необходимых структурных составляющих – саморегуляции, восполняемости, этноконфессионального единства и хозяйственной общности. Информационные связи как необходимый фактор функционирования данного этнокультурного комплекса реализовывались в личных контактах сообщников, общении с внешним миром по религиозной линии, через миграционный процесс, переписку с родственниками и т.п.

По официальным данным в Анзельмовском сельсовете в 1924 г. «98% населения являются активными членами в исполнении религиозных обрядов».

Некоторое время у верующих немцев были иллюзии о хотя бы терпимом отношении советской власти к религии, о возможности даже организации религиозных колхозов. Однако реалии вульгарного воинствующего атеизма убеждали в обратном.

Атеистическая работа, проводимая властью средствами агитации и пропаганды, результатов не давала. Эта часть советской официальной культуры для немцев была не приемлема. К тому же эффективность данной работы изначально не могла быть значимой в силу отсутствия соответствующих подготовленных работников, тем более – немецкоязычных. Официальная антирелигиозная работа и религиозная жизнь немцев в 20-е гг. реализовывались в параллельных мирах. По данным Мозырского окружного отдела ОГПУ на 1926 г. «председатель Березовского сельсовета Ябс крайне религиозен, каждое воскресенье ходит в кирху, участвуя в оркестре [лютеранском. – В.П.]». В этом же году, как свидетельствует Мозырский окрисполком, Анзельмовский сельсовет «ходатайствовал об отпуске земли для строительства кирхи и для личного пользования пастору».

Власть усиливает ограничительно-репрессивный нажим на церковь. В 20-е гг. руководители немецких религиозных общин лишаются избирательных прав. В 1929 г. в записке, адресованной пастору Улле в Житомир и перехваченой органами ОГПУ, А.Герзекорн от имени Березовской лютеранской общины выражал «большую печаль», что пастор не может посетить общину в связи с наложенными на него большими налогами. «Настают для нас – христиан все более и более трудные времена. Чем дальше, тем больше усиливаются преследования против духовенства. … Мы совершенно ошеломлены, думая, что станется со всей христианской верой». В начале 30-х гг. отмечаются случаи самоуправства местного начальства. Так, в 1933 г. советско-партийное руководство Наровлянского района отметило как факт «голого администрирования» в антирелигиозной работе «закрытие и опечатание немецкой церкви председателем Березовского сельсовета».

В 1935 г. местные молитвенные дома, кирхи («баптистско-лютеранские дома») немецкого населения, как и религиозные храмы других конфессий, были закрыты («переданы под культурные учреждения»).

В этих условиях немцы как могли, латентно и открыто, противостояли официальному антирелигиозному насилию.

Проживание в иноэтнической среде требовало от немцев внутриэтнической консолидации, чтобы не ассимилироваться в национально-культурном плане, не «раствориться» в окружающем населении. Традиционная этноконфессиональная культура в целом, особенно религия, выполняла функцию социально-этнического интегратора. В религии, наряду с языком и традиционным бытом, проявлялась и сохранялась этничность немцев. Сетования властей в конце 20-х – начале 30-х годов на «национально-религиозное единство немцев», их «национальную сплоченность» объясняются провалом попыток расколоть немецкое население по надуманному «классовому принципу», противопоставить интересы экономически беднейшей части немцев («бедняков») и зажиточной («кулаков»). Развертывание «классовой борьбы» в деревне являлось одним из основных действенных механизмов большевистской власти при проведении политики коллективизации сельского хозяйства – одного из экспериментов «социалистического переустройства» общества. Однако в немецкой деревне это не прошло. «У нас кулаков нет, мы все бедны» – заявляли немцы. «Слабое классовое расслоение у большинства национальных меньшинств и совсем слабое у немцев» – отмечалось по ведомству высшего государственного органа – ЦИК БССР в начале 1931 г. Немцы не пошли на навязываемую им подмену реального этнического родства социальным раздором в их среде. «На собраниях немцы называют друг друга братьями, хотя и не являются баптистами.... Заявляют, что все равны» – указывал в 1932 г. проводивший здесь советскую работу слушатель Коммунистического университета национальных меньшинств Запада (Москва). В немецкой среде религия была настолько сильна, естественна и национально-окрашена, что он отмечал: местные немцы «пытались меня снова обратить, не слушая, что я коммунист, в верующего». Мотивировка – «мол, все-таки немец, бывший лютеранин».

Как немецкое население все более становилось для властей «неудобным этносом», так и власть для немцев все более олицетворялась с насилием.

«Немцам в СССР делать нечего» и «Решительно пресечь эмиграционное движение»

До конца 20-х гг. внутренние миграции и эмиграция местных немцев были довольно обычным делом. Имея родственников в различных регионах СССР и за рубежом, немцы переселялись на Украину, в Сибирь, в Республику немцев Поволжья, выезжали в Германию, США. Тяготение в близкую и родственную Германию сдерживалось экономическими трудностями Веймарской республики. Весьма соблазнительна была эмиграция в США, идея которой была популярна, в частности, в Анзельмовке в 1927-1929 гг. Документально зафиксирован факт «массовых требований о выдаче семейных списков для выезда в Америку». В секретной записке Мозырского окружкома КП(б)Б от 10 мая 1929 г. подчеркивалось, что у местного немецкого населения «есть большая тяга к эмиграции в Америку (за последнее время выехало 20 семейств и запись продолжается)». В 1927 г. из Анзельмовского сельсовета по вызову родственников выехало в США 5 немцев. В 1928 г. 4 немецкие семьи из Березовского сельсовета выехали в Уругвай. Официальные источники отмечают случаи обращения немцев по вопросу о выезде в Швецию. Эмиграция за океан была сопряжена с необходимостью наличия значительных средств для переезда. С конца 20-х годов желание уехать в Америку поубавилось в связи с Великой Депрессией 1929 г.

Изменение политической обстановки в СССР с конца 20-х годов, выразившееся в нарастании тоталитарно-репрессивных тенденций, разворачивании насильственной коллективизации, по сути своей изменило отношение немцев к эмиграции. Из возможной она становится жизненно необходимой. «Быстрый рост колхозного строительства привел к взрыву эмигрантских настроений среди немцев-колонистов» – отмечалось в докладной записке местного ОГПУ в 1930 г. Многие немцы стали получать письма от родственников в Германии и Америке с приглашениями о выезде. Анализируя «эмиграционные настроения», бюро ЦК КП(б)Б в 1930 г. констатировало, что «особенно это проявилось у немцев, где почти половина немецкого населения хотела эмигрировать».

В период 1930-1932 гг. во всех немецких поселениях неоднократно проходили многолюдные собрания, обсуждавшие возможность выезда. Местные органы ОГПУ квалифицировали их, как проходившие «под углом зрения – немцам в СССР делать нечего». Религиозный актив инициировал данную кампанию, проводил соответствующую подготовительную работу. Немцы-лютеране собирались в своих школах, избирались делегаты для обращения в германское посольство в Москве и консульство в Киеве, собирались деньги на поездки. Однако – безрезультатно. В конечном счете, немцам разъяснили, что получить иностранные паспорта, визы и выехать могут только германскоподданные. Таковых практически не было. У местных немцев было советское гражданство.

Власть ни коим образом не могла допустить эмиграции, тем более массовой. Активное желание значительного количества крестьян покинуть СССР дискредитировало самую сущность «социалистического переустройства» аграрного сектора, являлось тревожным симптомом на дальнейшую перспективу взаимоотношений власти и многомиллионного крестьянства. 16 октября 1929 г. секретариат ЦК ВКП(б) принимает постановление «Об эмиграционном движении среди немецких крестьян из СССР», ориентирующее органы партийно-советского руководства на его пресечение.

24 января 1930 г. полномочное представительство ОГПУ БССР по Белорусскому военному округу, отмечая «недопустимую для нас политически и экономически перспективу эмиграционного движения значительных масс национального крестьянства», «как особую форму антисоветского движения», циркулярно предписывало начальникам окружных отделов ГПУ Беларуси и погранотрядов «решительно пресечь эмиграционное движение». Предусматривалось выявление актива, аресты и т.п. действия. В этом же году внимание местного руководства на опасность эмиграционного движения акцентировалось со стороны ЦК КП(б)Б (циркулярное письмо от 5 марта) и Народного комиссариата земледелия БССР (циркуляр от 19 августа), обозначался комплекс хозяйственных, агитационно-пропагандистских и репрессивных контмероприятий.

Полоса репрессий в отношении немецкого населения в 30-е гг. своей ярко выраженной составляющей имела аресты лидеров движения за эмиграцию, в значительной степени – религиозного актива, с вынесением карательных приговоров. Тем не менее в немецкой среде теплилась надежда на выезд. Так, по данным Наровлянского районного НКВД на март 1935 г., среди местных немцев распространялись слухи о предстоящей высылке немецкого населения из СССР: «Если только СССР не захочет выдать немцев, то сразу же начинается война и СССР вынужден всех немцев передать иностранным властям», «В Америке уже выстроены целые поселки и немецкие кирки для немцев, которые будут выселяться из СССР».

«В ад и колхоз мы никогда не опоздаем идти»: коллективизация и немцы

Трагедия в религиозной жизни немцев наступила с началом в 1929 г. насильственной и сплошной коллективизации.

Колхозное устройство было несовместимо с глубокой религиозностью немцев. Так, немцы-баптисты проповедовали, что каждый, кто вступит в колхоз, будет иметь «печать на лбу». Эта аллегория, воплощавшая негативное отношение к контактам с официозом (отказ от различных подписей, паспортов, «запечатывания» договоренностей), по официальным данным, в первую очередь подействовала на немок. Среди них распространилось мнение, что «в колхозах будут насильно заставлять отказываться от религии». Из Украины доходили слухи о якобы изданном властями приказе, по которому «вступающие в колхоз могут 3 месяца верить в бога, а после должны отказаться от веры». Немцы интересовались у представителей власти – «а можно ли организовать религиозный колхоз?». По официальным данным жена баптиста Лапса (кол. Хатки) в начале 30-х годов предостерегала женщин от вступления в колхоз: «Лучше умереть с голоду, потому что там могут заставить идти против религии». Усиление насилия над религией и церковью, совпавшее по времени со сплошной коллективизацией, не прививало симпатии к колхозам.

Одним из основных вопросов, обсуждаемых на Съезде трудящихся немцев БССР в январе 1932 г., был вопрос о «коллективизации среди трудящихся немцев». Острота проблемы для власти сфокусировано прозвучала в выступлении Председателя ЦИК БССР А.Червякова: «Хозяйственно-культурное строительство в районах, где живут трудящиеся немцы БССР, еще отстает от общих темпов социалистического строительства во всем СССР и других республик, где живут и работают трудящиеся немцы. Так, коллективизация немецких хозяйств БССР отстает от темпов коллективизации в Республике немцев Поволжья». Со слов высшего руководителя БССР, причина данного явления – «результат работы антисоветских клерикальных и шовинистических элементов».

На местном уровне низкий уровень коллективизации немецкого населения советско-партийным руководством постоянно объяснялся «влиянием контрреволюционных клерикальных и сектантских элементов», «религиозным фанатизмом против коллективизации, мол, в Америке и Германии колхозов нет». Так, в Наровлянском районе % коллективизации местных немцев составлял в конце 1931 г. - 3,5, в 1934 г. – 9,1. Это было значительно ниже соответствующих показателей в среде других местных национальных меньшинств – поляков, украинцев, населявших этот многонациональный регион.

Комиссия ЦК КП(б)Б, обследовавшая Ельский район в октябре 1931 г., выявила весьма тревожные симптомы. Весь президиум Роза Люксембургского сельсовета во главе с председателем посещает кирху и во время службы в кирхе никакая работа в сельсовете не проводится. «Колхозом сельсовет не интересуется и игнорирует его. Председатель сельсовета заявляет: «Зарежьте, а в колхоз не пойду». По данным Ельского райотдела НКВД на ноябрь 1934 г., Яков Ганерт, член этого же сельсовета, будучи избранным в комиссию по организации колхоза, «категорически отказался от этой работы». Это соответствовало позиции Ганерта: «Мы, немцы, в колхоз еще успеем …, я же вступать в колхоз не буду, в колхозе люди умирают с голоду». При этом отмечается, что до 1932 г. Ганерт, «будучи членом сельсовета, одновременно являлся членом церковной общины».

В репрессиях немецкого населения 30-х гг., наряду с предъявляемыми обвинениями в антисоветском характере кампании обращения за помощью в зарубежные организации во время голода 1933-1934 гг., контрреволюционной деятельности религиозного руководства немецких общин, попыток организации массового эмиграционного движения, диверсиях и т.д., основной фабулой-штампом проходит обвинение в «противодействии всем мероприятиям Советской власти, проводимым в деревне, и особенно коллективизации». В следственных делах приводятся примеры антиколхозной мотивации немцев: «колхозники - советские рабы», «коллективизация довела всех до голода», «все немцы [местные. - В.П.], состоящие в колхозах - враги немецкого народа», «в колхозе нельзя молиться и верить в Бога», «советская власть колхозами уничтожает религию», «если кто запишется в колхоз, то ему запретят ходить в кирху». Реальная общественно-политическая конкретика переплетается с эсхатологическими аллегориями Конца Света («вот настало уже то время, о чем пишут в Библии»): «лучше умру, но в колхоз не вступлю, душа колхозника в рай не попадет, колхозы - это пекло», «если мы вступим в колхозы, нас всех будут жечь на костре», «в колхоз вступать немцам это большой грех, каждый вступающий продаст свою душу». Как средство противостояния Злу власти звучит высказывание: «Для защиты религии мы не должны считаться со страданиями на земле, за что мы получим награду от Бога».

В большинстве случаев арестованные религиозные активисты стойко держались на допросах. Так, руководитель лютеранской общины Березовского сельсовета Сигизмунд Эберт 26 марта 1936 г.: «Подтверждаю, что, согласно моих убеждений, я в колхоз никогда не пойду».

Власть акцентировала конкретные результаты антиколхозного противостояния. Так, в июле 1932 г. «контрреволюционным группировкам из состава бывших кулаков и руководителей религиозных общин» Ельского и Наровлянского районов в вину, в частности, вменялся тот факт, что «из 2027 немцев Роза Люксембургского сельсовета ни один из коренных жителей не состоит в колхозе». По данным на февраль 1934 г. в Роза Люксембургском сельсовете «коллективизация проведена на 1,8% и колхоз «Ротэ Фанэ» в 1933 г. развален». Подчеркивается «антиколхозная активность» религиозного актива. Из 35 немцев - членов общины баптистов Лельчицкого района (д. Дубровка, Дубницкое, Средние Печи) на февраль 1933 г. колхозником не был ни один. По информации на начало 1934 г. два раза предпринималась попытка и провалилась организовать колхоз из немцев - жителей х. Заходы Речицкого района из-за «происков сектантов». В декабре 1936 г. были осуждены «евангелисты» - «члены контрреволюционной националистической группировки из немцев-единоличников» Ельского района за антиколхозную пропаганду. Таких примеров можно привести множество.

В итоге арестованные, как правило, подвергались заключению в исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ) на разные сроки. А в начале 1934 г. 6 местных немцев из осужденной группы в 15 человек получили приговоры от 8 лет ИТЛ до расстрела в том числе и за «призывы к невступлению в колхозы и выходу из колхоза колхозников».

Дата добавления: 2017-01-14