Набережная Карповки, шесть

На участие в

Байкальском турнире по Алтимату:

1. ФИО участника
2. Город
3. Команда
4. Опыт
5. Email
6. Телефон
7. Примечание (точно приеду, узнаю в июне….)

Отправлять заявки на адрес [email protected]:

Памяти Р.Ч.Мандельштама

Он переставил ноутбук со стула на стол – единственный островок жизни в этой вымершей, выстуженной комнате, – кинул одежду со спинки на смятую кровать и, приставив стул к шкафу, стал рыться наверху среди пустых баночек и коробок. Однако среди барахла было всё что угодно, кроме градусника. Плюнув, он, дрожа всем телом, оделся, съел две таблетки парацетамола и побежал на улицу, застёгиваясь на ходу.

«Набережная Карповки, шесть. Чёрт, где это… Почему я всё время со всеми соглашаюсь? Как собачка на задних лапках…»

Полчаса назад его, лежавшего в почти бессознательном состоянии и желавшего провалиться из охваченного жаром тела сквозь прохладную простыню в покой и тепло, вернул к жизни Михаил Штейнер:

– Добрый день, это Игорь?

– Да… А это…

– Отлично. Это Михаил. Я забыл вам вчера позвонить – сегодня вечера в галерее не будет, его отменили. Зато будет встреча в семь у Шабада. Приходите. Они там каждый год встречаются – он, Волков, иногда Рейгант заходит…

– Да… да…

Игорь толком не понимал ни что за встреча, ни кто такие Шабад и компания.

– Вот и отлично. Они всё-таки друзья Адольфа, много рассказать могут. Вы адрес-то помните?

Откуда? Он второй раз в жизни слышал голос Михаила. В первый раз он сам позвонил ему, случайно узнав номер, узнать, как пройти к могиле Адольфа Хавезона и не устроят ли по случаю его юбилея каких-нибудь собраний на могиле.

– Нет, – прошептали высохшие губы.

– Отлично, запоминайте. Набережная Карповки, дом шесть, квартира семьдесят четыре. Её легко найти, она прямо напротив сто девяносто пятой. В цокольном этаже. Ну, подниметесь по лестнице…

– Спасибо… Да. Конечно… Спасибо.

– Вот и отлично. Я, наверно, приехать не смогу. Но вам наверняка будет интересно. До свидания.

В трубке раздались гудки, а комната огласилась матерным стоном. Вместо ночи отдыха, о которой он мечтал уже несколько дней, он снова должен был куда-то идти, к тому же с температурой под сорок. Извращённое чувство долга играло с ним злую шутку: он постоянно чувствовал себя виноватым, если отказывался от приглашения, особенно когда оно делалось мягким и приятным голосом, которым обладал Михаил, – и ненавидел себя за сговорчивость.

Улицы застыли и словно сжались в предчувствии заморозка. Было туманно. Пахло острой сыростью с Большой Невки. У пересечения набережной с Большим проспектом стоял потемневший розовый модерновый дом с «облёванными временем» стенами и одним проржавевшим куполом над угловой частью здания – второй был, видимо, сбит в войну, и на его месте розовели уродливые кирпичные вентиляционные шахты. Водосток был сломан, и вода лилась с крыши прямо у входа в парадное. Чертыхнувшись от того, что несколько ледяных капель таки угодили ему за воротник, Игорь позвонил в домофон и поднялся в квартиру.

Последняя оказалась небольшой, всего лишь четырёхкомнатной. Комнаты веером расходились от коридора, заваленного сломанными стульями, пледом и кучей картин в подрамниках. Картины были неудачные или незаконченные. Над кухней висела табличка с выжженной надписью «Dem jedem das seine». Пахло кошачьей мочой, растворителем для масляных красок и привычной для стариковских квартир затхлостью.

Игорю открыла толстая старуха с одутловатым лицом, закутанная в серую шаль.

– Проходите. А ребята уже собрались.

Он прошел в помещение, показавшееся ему кухней, – крохотную комнату с жестяной окислившейся раковиной, над которой нависал почерневший бронзовый краник. Сорокаваттная лампочка свисала на шнуре почти к самому столу, и вдоль всех стен шли полки. Внизу в толще полок была сделана небольшая ниша, открывавшая зеленые обои, в которой стояла скамейка. Стол занимал слишком много места, чтобы окружить его стульями. Еще одна ниша располагалась над дверью – там висела фотография большого формата, на которой несколько молодых людей в пальто и шарфах, с утончёнными, изящными, почти улыбающимися лицами стояли у гроба на фоне заиндевевшей колокольни. Фотография выцвела и пожелтела. Такая же была помещена в статье с кратким жизнеописанием Хавезона.

«Ребята» – два трясущихся древних старика – действительно уже сидели за столом, один благообразный, лысый, с курчавыми остатками седых волос, орлиным носом, высокими бровями над испещрённым морщинами лбом. Он был одет в жилетку и белую мятую рубашку. Второй был сгорбленный, со злым лицом, тёмно-серыми волосами, подстриженными скобкой, востреньким носом и глубокой морщиной между бровей. Заметив Игоря на пороге, он сердито огрызнулся в сторону пары бутылок, стоявших на столе в компании банки огурцов:

– Кого там еще, того-этого, принесло?

– Успокойся, Гриша. – Благообразный старик говорил низким рассудительным голосом. – Нам же Миша звонил. Этот молодой человек тоже любит Адика.

– Ну, проходи.

Старики ещё немного посидели, как воробьи на проводе. Затем благообразный, который, видимо и был Шабадом, крякнул:

– Ну что, начнём по малой?

Он разлил водку по стопкам, накатил, затем полез прямо пальцами в банку, вынул огурец и со смаком сжевал его своими жёлтыми от курения зубами.

Игоря передёрнуло. Он ненавидел, когда поминки превращались из акта приобщения к памяти в очередную пьянку.

Он уставился на фотографию – когда-то эти трухлявые крякающие старики были вот этими приятными людьми, улыбались, смеялись, шутили, одевались с долей небрежной элегантности. А теперь Волков, иссушенный и разложенный гашишем, вином и кодеином, едва двигал руками, резко дергался и хрипел малосвязанные слова, словно страдал старческим слабоумием.

– Да… Адика нам до сих пор не хватает… Ведь такой молодой…

Шабад прослезился. Игорь посмотрел на него почти с отвращением. Надо было как-то поддержать разговор:

– А вы так каждый год собираетесь?

– Да… Со дня, как он умер. Родственникам его хоронить было, в общем, не по карману, так мы сами его и понесли.

– А после него много осталось? Письма там, дневники? Рукописи? Он их хоть перепечатывал?

Игорь удивился пошлости своих вопросов. Хотя говорить о погоде было бы еще глупее. Он вспомнил биографию, предпосланную сборнику стихов. Смутно. Родился Адольф Хаймович Хавезон в тридцать шестом, отец то ли умер сам, то ли его забрали, в общем, мать его воспитывала одна. В блокаду она сперва его объедала, потом стала заставлять воровать из забитого склада в подвале сигареты и курить их, чтобы избежать голода. На третий месяц блокады маленький Адик поскользнулся на залитой застывшими помоями лестнице и сломал позвоночник. Надежд особенных не было, и его, закатав в гипсовую колыбель, оставили умирать дома. Мать была натурой истеричной, могла и приласкать, и избить, и покаяться. Поняв, что дело совсем худо, она повесилась прямо на глазах у Адика со словами: «Вот до чего ты меня довёл!» Адик на удивление выжил, его эвакуировали, вылечили, однако он на всю жизнь остался инвалидом – позвоночник сросся неправильно, произошло защемление нервного волокна, и одна из ног едва двигалась. Вернувшись в Ленинград, он стал жить у дяди-адвоката. Когда Адику было шестнадцать, дядя умер. В институт поступить Адик не смог, на работу устроиться тоже. Всю оставшуюся жизнь он прожил в бывшей дядиной квартире, существуя на пособие по инвалидности. Его соседом снизу был тогда молодой Исаак Кирштейн, официально – аспирант Павловки по кафедре нейрохирургии мозга и работник морга третьей горбольницы, а неофициально – скульптор-сюрреалист.

Адик начал писать стихи, когда ему удалось освободиться от гипса в арзамасской больнице. К моменту знакомства с Исааком у него сложились оригинальный стиль и позиция поэта-одиночки. Ключевую позицию занимал образ фонаря.

Игорь немного улыбнулся. Волков зашевелился:

– Так, того-этого. Помнишь, как ещё Глобус, – Игорь тут же вспомнил о другом члене хавезоновской компании, Семене Глобине, который повесился у себя дома то ли по глупости, то ли от несчастной любви, – говорил, накатит и того, «не похмелья ради, а абстракции для…» Так вот, Адика-то давайте… того… был он велик.

Они выпили. Игорь едва пригубил и вновь погрузился в воспоминания.

Постепенно Хавезон завоевал любовь всей компании. Наличие у него жилплощади давало ему особенное преимущество: к нему стекались толпы непризнанных художников, поэтов и просто разношёрстного сброда. Периодически что-то из комнаты исчезало, что-то – картины, оружие – появлялось.

Хавезон курил все больше, постепенно пачка "Беломора" стала обязательной платой за вход к нему. В двадцать лет у него начался рак лёгких, развивавшийся с поразительной быстротой.

Адольф редко выходил на улицу, был болезнен и истощен. Под конец почти не вставал с постели. Все душевные силы он отдавал стихам. Он и его близкий круг – Кирштейн, Шабад, Глобин и Волков – жили более в выдуманной ими самими реальности, чем в окружавшей их. Их представления о дружбе, любви и морали выросли из книг Фейхтвангера, Цвейга и Ницше. В двадцать три Адольф влюбился в Маргариту Тагер, властную и въедливую брюнетку, с которой отношения складывались очень сложно. В конце концов она ушла, то ли сама, то ли по наущению матери, понимавшей, что дни Хавезона сочтены.

В двадцать пять поэт поступил в третью горбольницу с инфарктом. Ночью он умер, не приходя в сознание. По горькой иронии судьбы вскрытие проводил его же ближайший друг Кирштейн. После похорон он остался на кладбище. Друзья пытались увести его, но он обнял только что поставленный памятник и отказывался сдвинуться с места. Он сошёл с ума. Наутро его нашли умершим от переохлаждения. На памятнике сохранилась накарябанная осколком бутылки надпись: «Ребята, вы все неправы».

В чем неправы? – вдруг задумался Игорь, но не мог найти ответа – насколько он знал, между друзьями не возникало особенных разногласий.

Тем временем минули и третья, и четвертая. Старики стали препираться.

– Это я? Это ты у него чирик. Чирик у него занял. – Волков даже перестал связывать конструкции посредством слов «того-этого». – Отдам, отдам! Отдал.

– Тебе всё время хотелось меня в чём-то обвинить! А кто писал Шумину доносы?

– Что ты сказал?

– А то я не знаю, что тебе было поручено на нас «краткую характеристику» составить. То-то тебя оттуда так легко отпустили…

– Да как… Как ты смеешь? При этом!

Волков указал узловатым пальцем на Игоря.

– Тих-тих-тих. А пусть он видит правду. Нам всё равно уже недолго жить. Пусть знают, какой ты мудак и как ты Адика закладывал.

– Да как… Может, ты ему вообще всё расскажешь?

– И расскажу. Вы знаете всё, молодой человек?

Игорь замер.

– Нет. А что конкретно?

– О смерти Адика?

– Ну, он умер в тысяча девятьсот пятьдесят…

– Брось это. Слушай меня. Ты же помнишь, что когда Адик получил припадок, его доставили в третью горбольницу. Ему было совсем плохо, и санитары, чтобы не усложнять себе жизнь, перетащили его сразу в морг. Какая разница – одним евреем больше, одним меньше. А тут наш Ицик шел.

– Ицхак Абрамович! Светило! Вейсманист-морганист хренов, – внезапно проснулся Волков.

– Да. Ты же знаешь, он был аспирантом в Павловке. И, как верно заметил мой многоуважаемый коллега, он был вейсманистом-морганистом. Генетиком. И верил в науку. Возможно, он был и не прав, но его действия были вполне верны. Он верил, что наступит день, когда человека можно будет воссоздать из одной клетки. Генетика, всё такое. Сейчас, говорят, действительно можно, а вот тогда… Он был смел. И вот он нашёл в морге нашего Адика. Живого. Пока Ицика в рамках борьбы с космополитизмом не направили в морг, он работал в отделении реаниматологии и хирургии. У него очень ловко получалось сшивать людям пальцы из обрывков, ампутации там всякие… даже пересадки… И тут ему в голову пришла сногсшибательная идея.

Шабад покачал головой, затем с прежним искренним спокойствием продолжил. Чувствовалось, что история просто утомительна для него, он подбирается к ней с разных концов, но боится подойти к сути:

– В институте он работал над изучением мозговой активности. И нашел, что за творчество отвечает такой-то отдел, за дыхание – вот такой… Ну, это все в общем знали – он как-то детально всё рассмотрел. И вот нашёл он нашего Адика. И понял, что надо делать. Ну, тут же ему наркоз, все дела, записал мёртвым и начал вскрытие. А потом начал его сохранять… для потомков…

Шабад встал, прошёлся по кухне, снял с полки трёхлитровую банку, накрытую плотной марлей и перехваченную по горлышку резинкой. В банке что-то плавало в мутно-жёлтой жидкости. «Наверно, чайный гриб, – подумал Игорь. – Что это ему вдруг после водки захотелось чаю? Интересно, неужели Кирштейн думал, что способен вернуть Адольфа к жизни?»

– Вот он. Вот он, величайший наш поэт, Адольф Хавезон.

Игорю показалось, что над ним тут явно издеваются. А Шабад тем временем заговорил с чайным грибом:

– Вот, Адик. Ты, конечно, не слышишь. Тут твой новый поклонник пришел. Может, он потом тебя и возродит…

– То есть как это он?

– Так. Это он.

Шабад снял марлю и осторожно поднес банку к глазам Игоря. В ней плавало что-то склизкое – то раздувающийся, то сжимающийся комочек, обтянутый плёнкой, опутанный кучей прожилок с какими-то шишечками. С одного конца на нём был шаровидный нарост вроде шарика мороженого. Всё вместе было размером чуть больше кулака. Игорь брезгливо отодвинулся.

– Ну что ты? Понимаешь, Ицик был гениальным хирургом. И он верил, что когда-нибудь можно будет возродить Адика – из пепла, из праха, – тело Адика. Никто не думал об этом – а он верил. А в это тело потом вставить мозг. За творчество и личность отвечают совсем крошечные отделы мозга. Собственно, потом их можно просто пересадить в новое тело Адика. И их-то он сохранил полностью. А к ним присоединил сердце, кое-какие органы, почки, нервную системку сшил… И всё это поместил в питательный раствор. Никто никогда так сделать не смог бы. Да и не сможет. Только Ицик. Он гений.

– Да, гений. Кретин недоделанный.

Волков снова насупился, страдая от воспоминаний.

– А наутро он пришёл к нам с… Адиком. И теперь он у нас. Живёт. Раствор мы быстро научились делать. Это несложно. По праздникам вот спирта немного подливаем…

Шабад взял пипетку и, набрав из своей стопки, капнул в банку. Спустя полминуты ужасный шарик стал пульсировать быстрей, а жилки вздулись.

Игорь потерял дар речи. А старики, как дети, толкая друг друга, стали разговаривать с банкой, постукивая по стенкам. Что это колыхалось в банке? Неужели тот человек, который писал такие тонкие, волнительные строки, пел весенний закат и мокрые крыши, теперь – вот этот уродец, не годящийся даже для кунсткамеры? И это всё, что от него осталось? Шестьдесят лет в роли чайного гриба? Игорю хотелось блевать. Он тихонько встал и пошёл в уборную. Старики не заметили его, ибо продолжали что-то оживлённо рассказывать банке.

Стоя на коленках в уборной, Игорь услышал звон стекла. Вернувшись в комнату, он ужаснулся: Шабад сидел в прострации, запрокинув голову, а Волков пил из банки с Адольфом. Но Адольфа там не было. Из порядочности, которая вечно его подводила, Игорь спросил у художника: «А где Адольф?» Тот очнулся, огляделся и забормотал:

– Ох, гнида, ох, стукач… Ты пьёшь от Адика? Ты, гнида, его крови уже столько высосал!

Шабад схватил что-то с пола и швырнул в лицо Волкову. Тот поперхнулся, с криком кинулся на Шабада и стал махать руками, стремясь дать оппоненту хоть пощечину. Игорь наклонился и увидел то, что кинул Шабад. Это был… Адик. Склизкая бурая масса, слабо дрожа, валялась на серых пыльных досках пола. Игорь, едва дыша, взял в руки эту омерзительную субстанцию, бережно поднял и стал опускать в банку. Старики оторвались друг от друга и с волнением следили за каждым движением гостя. Наконец Адик оказался в банке. Все ждали, когда сердце забьётся. Но оно резко дёрнулось, сильно надувшись, и остановилось. В стороны от шарика потекли тонкие струйки густого жёлто-коричневого вещества, расцветая в питательном растворе.

Дальнейшее происходило молниеносно. Поняв, что случилось, Волков со всего размаха ударил Шабада. Старик закачался, но нанёс ответный удар. Адик вдруг дёрнулся, но никто, кроме Игоря, этого не заметил. Кажется, сердцебиение восстанавливалось. Игорь попытался взять банку и переставить подальше от дерущихся, но разъярённый Волков, увидев его попытки, схватил банку и швырнул в юношу. Тот увернулся. Послышался звон и плеск. Нечто бурое и серое валялось под несущим брусом очередной полки в ореоле стеклянной пыли. Игорь отошёл к двери. Сцепившиеся встали и шагали туда-сюда по комнате, стремясь повалить друг друга. В какой-то момент они наступили на остатки Адика. Игорь дёрнулся, но застыл. В него уперлись два ледяных ненавидящих взгляда:

– А ты что стоишь? Убирайся к чёрту, того-этого.

Игорь выбежал из квартиры, оделся на лестнице и побрёл домой. На город выпал первый снег. Мокрый, тонкий, пушистый слой висел шапками на всех козырьках, тумбах, столбах ограды, крышах домов. Все дороги были равномерно покрыты им. Вдоль Карповки прогремел трамвай, прочертив среди снега темные следы на месте колеи и сдув снег с кусков прежней мостовой, специально оставленной среди асфальта.

Игорь побрёл домой. Идти было минут сорок. Он пошарил в сумке. Там лежала пачка сигарет. Он как-то опустошённо достал одну, почиркал спичкой и рассеянно закурил. Затем он опустил взгляд, и его передернуло – у ног валялся выброшенный из окна или просто уроненный помидор, лопнувший или раздавленный. Он постоял несколько секунд, глядя, как пепел с дотлевшей сигареты осыпается, смешиваясь с уже редкими снежинками, на красноватую слизь. Затем с нечеловеческим криком пнул ее, так что сам присел на парапет, отделяющий проезжую часть Петропаловского моста от пешеходной, а слизь утонула в бликующих, масляно-чёрных летейских водах. После он с отвращением зашагал быстрым шагом вперёд, запрокинув голову.

Дата добавления: 2017-01-13