Блики на руинах 2 страница

– Добрый вечер, херр Гюнтер! Вы небось проголодались! Как ваши дела? Хотите кофе?

– Добрый вечер. Не откажусь. Устроился в госпиталь.

– В госпиталь?

Фрау Грубах насторожилась. Кофе как раз закипал, и корочка с пенкой стала медленно подниматься к краю турки.

– Да, на Паркштрассе.

– В советский госпиталь? О Боже…

Повисшую тишину нарушило шипение кофе, который, не убранный вовремя с плиты, выплеснулся за край и разлился по раскалённой конфорке.

– Да что вы так беспокоитесь, Господи. Что в этом такого?

– Да так…

Несмотря на отсутствие видимых причин, фрау была недовольна пристрастиями гостя. В отместку за это она схватила турку, подвинула Гюнтеру чашку и стала наливать в неё непроваренный напиток.

– А что вы делали во время войны? Вы что, не видели их?

– Я им помогал. Давайте не будем об этом, сейчас новое время…

Опасаясь, как бы фрау от очередной неожиданности не облила его кофе, который медленно наливала в чашечку, а также сомневаясь, можно ли уже рассказывать о том, как он был инженером на заводе Брауна и передавал чертежи, проходившие сквозь его руки, советскому агенту, – пока однажды вместо агента его не встретил вежливый офицер в черной форме, который избил Гюнтера и отправил по понятному пути работать во славу великого фюрера примитивными инструментами за скромную плату едой, – он перевёл разговор на другую тему.

Фрау Грубах налила кофе, поохала, поломала руки и принялась варить новую чашку. Гюнтер допил и ушёл к себе прилечь. Он подумал, что надо захватить с собой тёплые вещи, и с интересом повернул голову к чемоданам, оставшимся от его предшественника. Его чемодан обтрепался до крайности, сиреневая подкладка пестрела в дырках дерматина, ручка вот-вот готова была отвалиться. Он встал на приставленный ещё вчера стул и снял один из чемоданов. Тот оказался неожиданно тяжёлым, и Гюнтер чудом сохранил равновесие. Поставив чемодан к софе, он приступил к следующему. Так вскоре все три чемодана оказались на полу.

Он сдул пыль с первого и открыл. Увиденное сперва разочаровало его – вместо книг или чего-нибудь ещё, что подразумевало бы такую тяжесть и что можно было бы легко выложить, в чемодане был смонтирован странный агрегат с несколькими переключателями, парой индикаторов и многочисленными гнёздами для подключения каких-то шнуров. Прибор был явно самодельный, и на передней стенке были накорябаны шилом напротив каждого гнезда цифра или подпись. Под ручками значилось «Усилитель», «Чувствительность», «Модуляция», «Синхронизация». Принцип действия из этих кратких подписей уяснить было невозможно. Гюнтер решил, что скорее всего это нечто вроде генератора стандартных сигналов, и перешёл к следующему чемодану – он был заполнен проводами. Штекеры были помечены разноцветными ярлычками с номерами. Большинство проводов вело к кожаному приспособлению со множеством бляшек, коробочек, залитых эпоксидной смолой, и подвязок. С генератором это ассоциировалось уже мало, и Гюнтер открыл третий чемодан. Из него выпала тоненькая тетрадочка и, порхнув в воздухе, улетела в щель под софой. В чемодане, как несложно было определить, находился импровизированный блок питания, с отсеком для акуммуляторов и вибропреобразователем. Гюнтер стал лихорадочно отодвигать софу, у той неожиданно отломилась ножка, и на шум прибежала хозяйка.

– Что вы делаете, херр Нойманн! – Всё раздражение от беседы о русских она вложила в этот вопрос. – Оставьте софу!

– Понимаете, у меня туда листочек упал.

– Листочек! Вы прямо как этот Шрёдингер. Я говорила ему, чтобы он не проводил тут опытов. А он всё опыты, бумажки, приводил кого-то. Потом бежал ночью. Его тут спрашивали, но я им не дала пройти в комнату! Вы-то хоть не будете, как он?

– Надеюсь. Всё хорошо.

Он с яростью стал отодвигать диван, затем подбежал к столу, нашёл там длинный нож для бумаги и стал им ковыряться в узком просвете между софой и полом. Наконец бумажка была найдена.

Вникая в краткую инструкцию, напечатанную на машинке, в которой западала буква «и», Гюнтер ощущал, как его глаза неторопливо ползут на лоб. Из двух листочков следовало что аппарат служит для чтения мыслей посредством полного или частичного (регулируется ручкой «усилитель») воссоздания биотоков определённых участков мозга испытуемого в мозгу испытателя. Также прилагалась схема крепления приборов для чтения и воспроизведения на головах испытуемого и испытателя.

Гюнтер не мог поверить своим глазам. Он имел сносное техническое образование и немедленно начал рыться в столе, стремясь найти какие-нибудь бумаги, описывающие пользование устройством более подробно. Однако, видимо, все основные документы были уничтожены – остались лишь мелкие дневниковые записи и пометы. На дне одного из ящиков лежала аккуратно подклеенная фотография женщины в темной вуали. Под ней лежал конверт с парой писем, написанных разными почерками.

За поисками он не заметил, как пришло время уходить на дежурство. Кинув тёплые вещи в старый чемодан и запихнув конверт в карман, он пошёл в госпиталь.

Он выбежал из дому и огляделся. Сиренево-чёрный вечер скрыл от него почти все окружающие строения, руины темнели кожей гигантского крокодила, лишь в некоторых окнах слабо горел свет. В руинах перед домом раздавались слабые шорохи и сверкал красноватый огонек. Раньше там, на Шлезвиг-гассе, восемь, был дом призрения, приют для умалишённых и потерявших кров стариков. В сорок четвёртом приют был разрушен бомбой, и несколько выживших человек с тех пор обосновались в паре полууцелевших помещений, ибо у нового правительства хватало забот и без этих жалких останков общества.

Работы не было. Он сменил пару уток, ассистировал при ампутации конечности какому-то неудавшемуся разборщику завалов и, усевшись на скамеечке у приемного покоя, принялся читать письма. Первое было написано аккуратным почерком с завитушками и было обычным письмом жены мужу, с которым она в разлуке, с описанием бытовых дел, признаниями в любви и верности и жалобами на участившиеся приступы мигрени. Второе же – очевидно, от друга, – было тревожным, в нём говорилось о внезапном инсульте, приковавшем жену Шрёдингера к постели. От чтения его оторвал окрик главврача – нужно было срочно доставить старика, найденного на улице, в реанимационную палату.

Гюнтер побежал по коридору. На каталке лежал сморщенный старик с землистым лицом, впалыми щеками и беззубым раскрытым ртом, из которого тянулась вязкая, жёлтая от частого курения струйка слюны. Весь вид пациента вызывал отвращение.

– Откуда он?

– Нашли на Шлезвиг-гассе.

Гюнтер посмотрел на пациента с большим интересом – он мог видеть его утром.

После дефибрилляции старик задёргался и захрипел. Увидев Гюнтера, который, несмотря на приличную одежду, все ещё походил на изможденного узника, он потянулся к санитару и замычал. Однако его, казалось постиг микроинсульт – одна рука еле двигалась, а рот не раскрывался. Он потянулся еще сильнее и едва не упал с койки. Ему тотчас же ввели изрядную дозу релаксанта, он обмяк и остался лежать, поглядывая на Гюнтера умоляющими и просящими глазами.

– Вы сойдётесь! – Врач резко повернулся к медбрату. – Сейчас перевезём его в шестьдесят шестую, и будете за ним присматривать. Глядишь, выходите.

Нойманн поёжился – шестьдесят шестая палата находилась на первом этаже, и за ней следовал только морг. В неё помещали безнадёжных больных, создавая видимость, что в больнице заботятся о всяком и каждом.

На удивление в палате никого не было. Старика вывалили на стоявшую у окна койку и указали Гюнтеру на табурет.

– Прикрепляем вас временно к этому отделению.

– Спасибо…

Гюнтер поёжился. Потом покосился на старика – зрачки у него расширились, он то ненавидяще, то умоляюще смотрел на Гюнтера, хрипел и пытался что-то поймать едва двигающимися руками. Казалось, он хотел говорить о чём-то, кричать, бежать и лезть на стену.

– Видите, ему плохо. Смерьте пульс.

Гюнтер смерил.

– Сто восемьдесят

– Вколите ему что-нибудь, а я пошёл. Утром оставите его карту у дежурной медсестры.

– А как…

– Ефрейтор Петрова.

– Так точно!

– Всего доброго.

Дверь скрипнула сухо, как голос. Старик всю ночь не мог заснуть и, несмотря на все лекарства, мучился от чего-то неясного. Только под утро он забылся, но его преследовал, кажется, тяжёлый бред – он мычал и ворочался из стороны в сторону.

Утром Гюнтер, уставший и не выспавшийся, поплёлся к себе. Отказавшись от кофе, который, как всегда, закипал на плите у фрау Грубах, он, не раздеваясь, упал на софу и задремал. Весь день ему снился старик, который плясал на сковородке и мычал. Открыв глаза уже вечером, он увидел перед собой чемоданы с аппаратами Шрёдингера. Внезапно его осенила мысль.

Он затолкал провода в отсеки для аккумуляторов третьего, затем закрыл два чемодана и пошел к госпиталю. Дежурство начиналось утром, но Гюнтер был почти уверен, что к старику никого, кроме него, не приставят, ибо дни старика сочтены и главврач, полный гордости и великих идей, просто не станет заморачиваться такой гнилью. Сказав на вахте, что забыл одежду, он прошмыгнул в коридор, спустился в полуподвальный этаж и подошёл к шестьдесят шестой палате. Как он и ожидал, она была пуста, и старик грустно мычал в пустоту. По его безобразным щекам текли слёзы.

Гюнтер стал говорить с ним уверенным тихим шепотом.

– Молчите и выслушайте меня. Вот там аппарат, который поможет вам высказаться. Он не даст вам дара речи, но передаст ваши мысли мне, а я их прочту. Так что, пожалуйста, успокойтесь и сосредоточьтесь на вашей проблеме, и, быть может, мы её решим.

Старик лег и согласно прикрыл веки на пару секунд.

Гюнтер, ожидая узнать о какой-либо заурядной страшной трагедии, случившейся в руинах пансионата, или просто разочароваться в старике, поняв, что он спятил, запер дверь на засов и разложил на полу чемоданы. Розетка находилась рядом с кроватью, и подключить аппарат труда не составляло. Гюнтеру было не столь интересно чем-либо помощь старику – за свою жизнь он перевидал столько смертей, трагических, мучительных, лёгких, что теперь относился к этому со здоровым цинизмом, радуясь лишь, что сам жив и имеет перспективу умереть тихо, без особенных мучений, в собственной комнате. Он уже не стремился ни к чему великому – вера и надежда молодости были выжжены из его души бухенвальдскими печами и выморожены годом в Воркуте, куда его по ошибке запихнули, а потом внезапно выпустили, ибо та самая инстанция надавила на заключившую его. Всё, чего он хотел – это простого уюта, обеспеченного надолго уюта. И вот теперь он радовался, что в его отчуждённой душе внезапно возник такой живой, почти детский интерес опробовать необычное устройство. Конечно, меры были далеко не детские, и в случае неудачи он мог серьезно поплатиться, но об этом он не думал, испытывая эйфорию от своего неожиданного порыва.

Головы старика и Гюнтера уже были опутаны проводами. Гюнтер подключил аппарат к сети и стал ждать, когда лампы прогреются. Спустя около минуты он повернул переключатель на положение «Захват» и оставил на минимальном положении ручку «Усиление».

В голове возникла каша. Казалось, внезапно мысли перемешались, каждая новая собственная мысль давалась с трудом, и к голосу, всегда звучащему внутри, примешивался другой, несколько более высокий, но непонятный. Гюнтер усилием воли заставил себя осмотреть панель и нажать кнопку «Автоматическая синхронизация». Спустя пару секунд смятение прекратилось, и Гюнтер словно стал слышать слова, накладывавшиеся на его собственные отрывочные мысли. Усилием воли заставив себя не думать, Гюнтер сосредоточился и стал смотреть в глаза старику. Негромкий, юношеский голос спрашивал: «Вы меня слышите? Я могу говорить? Да? Да? Да?» Гюнтер посмотрел на старика, и, поняв, что это он спрашивает, утвердительно кивнул. Тогда старик начал говорить все тем же непривычным юношеским голосом.

– Да, я не в первый раз встречаю человека с таким аппаратом. Первого звали Шрёдингер, он проводил у нас в магазине эксперименты на потребу публике, и я тоже решил проверить, действительно ли он способен читать мысли. Вы даже похожи. Но не в этом суть. Поверните крайнюю ручку слева в положение «Полное воспроизведение».

Гюнтер повернул ручку и от неожиданности ойкнул – он увидел самого себя, размытого, в поблёкших красках. Затем до него дошло, что сейчас он видит глазами старика. Старик не шевелился, и изображение не двигалось.

– Так вот, – продолжил голос. – На самом деле мне не было плохо вчера. Мне и сейчас хорошо. Хотя, быть может дни мои сочтены – после инсульта редко выживают, а в таких условиях, наверно, и никогда. Просто внезапно я понял, что жил неправильно. Не в отдельных деталях, а вообще. Мне остро хотелось со всеми поделиться, кричать об этом. Я, наверно, расскажу вам по порядку. Вы не священник, но когда некому исповедаться, подойдёт даже такой недалёкий человек, как вы.

Впервые это произошло, когда я поступил в университет имени Гумбольдта. Я ехал на трамвае и явно опаздывал. Я был в те годы очень замкнут, даже не уверен в себе, и мне редко случалось переброситься с окружающими хоть парой слов. Дед воспитывал меня соответственно своим представлениям о настоящем немце, мне не позволялось толком выходить во двор, хотя жили мы бедно и классовые различия, которые должны были возникнуть в результате моего общения с дворовыми детьми и на которые указывал дед, некогда богатый помещик, были абсурдом. Мы были едва ли не беднее остальных жильцов и ютились в трёхкомнатной квартире, упиваясь рассказами деда о тех временах, когда он имел свое поместье. Дед был непререкаемым авторитетом в моей жизни, я боялся ослушаться его и всякий раз трепетал в его присутствии. Тем более что он отчитывал меня за каждую оплошность и выдумывал необъяснимые правила и запреты, нарушение которых строго каралось. Я не мог выйти из-за стола раньше, чем он, не мог посмотреть в окно, когда ел, не мог, в конце концов, посетить ночью уборную. На всякий мой невинный вопрос он отвечал грозным рявканьем, в результате чего я сперва стал от страха говорить заикаясь не только с ним, но и со всеми окружающими, а затем пришёл к полной немоте, лишь кивая и скромно поддакивая товарищам, если такие внезапно появлялись. Итак, ни друзей, ни подруг – хотя какие в то время у нас могли быть подруги! – у меня не было, и вся моя потребность в человеческом общении выплёскивалась в учёбу. Если мне удастся блестяще окончить университет, верил я, и поступить на приличное место, то я смогу съехать из дедовского дома, зажить так, как мне заблагорассудится, жениться, завести детей и жить радостно и беззаботно. Поэтому, когда мне удалось-таки поступить в университет на кафедру патологической анатомии, я считал что спустя каких-то восемь лет жизнь наладится. И вот тогда я сидел и очень беспокоился о том, что опоздаю на лекцию, а так как всякий раз, идя в университет, я думал, что это очередной шаг к моему свободному будущему, то мысль, что малейшая ошибка собьет меня с верного пути, вселяла в меня очередной страх, сравнимый со страхом, который вызывал дед. Внезапно нам объявили, что трамвай пойдет по другой ветке, так как на обычной идёт ремонт. Я тревожно оглянулся на пассажиров, словно ища у них ответа, что все это значит. Трамвай тем временем повернул и поехал куда-то в сторону. Так как я почти всё время сидел дома, я почти не знал города и плохо ориентировался в его улицах и маршрутах трамваев. Я затравленно смотрел на дома и глотал воздух, словно рыба, брошенная на песок. Через одну остановку я трепетал от волнения, оно вибрировало во всех моих членах. Одна из пассажирок, красивая молодая девушка с кудрявыми волосами, которые она, по веянию тогдашней моды, носила не убранными, струящимися на плечи, и задорным, немного вздёрнутым носом, а также с очень красивыми чёрными глазами, обличавшими долю еврейской крови, как раз собралась выходить. Я посмотрел на её изящную ножку, выглянувшую из-под довольно-таки короткой по тому времени юбки, и вдруг во мне словно лопнула пружина. Я вскочил со своего места – и, ей-богу, если бы не сжимал ручку портфеля в руке, то забыл бы портфель, – и ринулся за ней.

Перед глазами Гюнтера возник залитый солнцем салон трамвая, какие-то дома и девушка – память старика почему-то изображала её в полупрозрачном белом платье. Он словно почувствовал себя неуклюжим юношей с несуразным портфелем, в наглаженной рубашке со стоячим воротничком, к которой он не мог привыкнуть.

– Я, запинаясь, спросил, как пройти отсюда к Берлинскому университету. Она рассмеялась, сказала, что тоже туда идёт, и предложила показать дорогу. Мы пошли вместе. Она всё время смеялась, расспрашивала меня о какой-нибудь чепухе – читал ли я недавно вошедшего в моду Дойля, что думаю о символистах, что предпочитаю из музыки. Мы удивительно сошлись во взглядах на искусство – я слишком много читал и имел о нём весьма неплохое представление. Когда мы пришли к парадной лестнице, я ощущал себя так легко, как не ощущал никогда и ни с кем, даже с матерью, которая погибла, когда мне едва исполнилось пять лет. Я не замечал никакой трудности, говорил без умолку, смеялся синхронно с ней и даже смотрел ей в глаза – вы знаете, я никогда никому не смотрел в глаза, дед отучил меня от этого. А у нее они были такие большие и осмысленные. Я, казалось, влюбился уже в одни эти глаза. А потом она нырнула в какой-то боковой коридор, улыбнулась на прощанье и помахала рукой.

С тех пор я не встречал её. Однако моё желание найти её было почти маниакальным – в перерывах между лекциями я ходил по этажам, заглядывал в залы, надеясь внезапно увидеть её. После занятий, когда товарищи, подшучивая надо мной, расходились по домам и кабаре, я бродил по пустым корпусам института и оглядывал пробегающих мимо случайных людей. Но девушек там практически не было – в те-то годы! – и со временем я стал сомневаться, действительно ли она заходила тогда со мной в университет, что она в таком случае делала там, да и существовала ли она вообще?

Шло время, а я ни разу не встретил её. Тем не менее она снилась мне по ночам, я не интересовался другими девушками, встречавшимися мне в гостях у тех немногих друзей, которых я приобрёл за время учебы. Я думал о ней, мысленно описывал в свободное время все, что ощущал, думал, переживал, фактически я жил во имя неё. Не знаю… Это как если бы ты общался с человеком исключительно по почте и вскоре создал себе о нём очень приятное мнение, а потом при встрече вдруг обнаружил, как далеко ты зашёл, идеализируя его образ. С этой девушкой – ведь вы только подумайте, я был настолько счастлив тогда, что даже не узнал ее имени, и в тайне называл ее про себя Амалией, не знаю почему – такого не могло произойти, ибо я не был до конца уверен даже в самом её существовании.

Единственным предметом, который мне никак не давался, была химия. Экзамен по ней стоял последним в списке экзаменов, которые я должен был сдать прежде, чем представить учёному совету свою дипломную работу. Я очень волновался, ибо понятия, казалось, вот-вот вылетят из моей головы, стоит только на минутку рассредоточиться. Я ехал на трамвае, сонно поглядывал поверх голов пассажиров, твердя зазубренные законы, как вдруг увидел её. Она стояла в противоположном конце трамвая, опершись о стойку, откинув голову назад и несколько прикрыв глаза. На лице ее, приятном, с лёгкой печатью смуглоты, теплела лёгкая улыбка. Её волосы все так же иссиня-чёрными колечками ниспадали на плечи, изящно сочетаясь с лёгким белым платьем. Во мне всё перевернулось. Я удивлялся только, почему она не заметила меня. Я стал пробираться сквозь толпу пассажиров, помогая себе портфелем и забыв, кто я и куда ехал. Она вдруг опустила голову и поймала мой взгляд. Я прочитал по её лицу, что она узнала меня. Она улыбнулась и поманила меня своей изящной рукой с коротко остриженными ногтями.

Я прошел уже треть вагона, как вдруг кондуктор громко объявил мою остановку. Я тотчас же вспомнил, куда ехал. Я ощутил всеми фибрами, что если сейчас не сдам экзамен, то всё рухнет – и она исчезнет. Она стояла на месте и не думала выходить. Я посмотрел на нее взглядом утопленника, которого уносит водоворот, и толпа выходивших студентов захватила меня и понесла к выходу. Я сдал экзамен и был допущен до защиты.

Дальше всё было довольно заурядно – я продолжал учиться, стал ассистентом в университетском морге, потом получил степень доктора наук. Потом мне предложили очень выгодное место заместителя городского морга, и я ехал, – уже в автобусе, тогда их было немного, – на собеседование. Дело было почти улажено, и я толком не понимал, зачем оно было нужно – ведь меня все отлично знали, можно было бы сократить пустые формальности. Но тем не менее я чувствовал, что эта должность мне необходима, и я был готов на многое, чтобы вырваться наконец из дедовского дома. Я сходил на площади – там автобус делал минутную стоянку, и некоторые пассажиры выходили размяться. Когда я спускался с подножки, я заметил в толпе заходивших её. Казалось, она не изменилась, разве что была одета в пальто – день был дождливый. Я улыбнулся ей. Она ответила тем же. Мы разговорились, она поинтересовалась, как я живу, кем стал с тех пор. Мне казалось всю жизнь, что я мог бы говорить с ней часами, но сейчас, осознавая, что на встречу нам отведена всего минута – к тому же чувствуя подкоркой мозга, что опаздываю, – я смог выдавить из себя лишь пару дежурных фраз. На вопрос, как её зовут, она ответила:

– Эмилия. Эмилия Беккер.

Она предложила проехать с ней пару остановок и проводить её – ей нужно было передать какие-то бумаги одной знакомой, жившей на Фридрихштрассе, – но я торопился и боялся, что, не получив этого места, лишусь всего, о чем мечтал почти всю сознательную жизнь, и останусь либо на улице, либо снова в тоталитарных сетях деда. Я хотел было спросить, как её можно найти, но кондуктор стал зазывать пассажиров, и мы лишь коротко попрощались.

Я получил должность. Спустя пару лет стал начальником морга, ещё через год обзавёлся собственной квартирой. Я все время искал её, я ездил на всём общественном транспорте, какой только мог себе вообразить, нанял нескольких агентов, неотрывно ездивших туда-сюда, и опрашивал всех контролёров. Но её и след простыл.

Потом я женился – мне подвернулась очень выгодная партия – и переселился таким образом в небольшой особнячок в центре. Почему я женился, если любил Эмилию? Не знаю. Это была неплохая партия, на меня давил дед, и мне казалось так будет лучше – если уже несколько лет я не могу найти её, то, может, это действительно всего лишь галлюцинации и нужно просто больше бывать на свежем воздухе, а не толкаться среди рабочих и прочего сброда в заплёванных трамваях? Однако, когда мы ехали в церковь, мне показалось, что я заметил её на автобусной остановке. Я попросил остановить автомобиль, но дед сердито пресёк мои попытки: «Ты же видишь, Герман, мы опаздываем! Куда тебя потянуло?»

Жена моя была вялая дебелая женщина с мутным взглядом и полуприкрытыми сиреневыми веками. Иногда она казалась мне привлекательной, особенно по вечерам. Она по-своему любила меня, хотя в нашем доме постоянно царили холод и тишина.

Войну я миновал – к тому моменту у мен развился туберкулёз, и мобилизации я не подлежал. Потом была революция, морг был никому не нужен – тела просто сваливали в братские могилы. Мне пришлось уйти. Жена моя умерла от испанки, я вынужден был перебиваться мелкими заработками – пару раз был грузчиком, ходил с лотком, в более спокойные времена был коммивояжёром, медбратом, ассистентом хирурга, фельдшером в сельской больнице, пока все в селе не умерли от брюшного тифа и я не запрыгнул на платформу проезжавшего через станцию товарного поезда. Болезнь доела меня до крайности. Сейчас мне шестьдесят лет, а выгляжу я, наверно, на девяносто. Я жалкая руина человека, как весь город вокруг, сплошные руины… Под конец я стал продавцом книг в одном заштатном магазинчике. Но тут началась новая война, магазин закрыли, и я остался на улице. Оттуда меня, оголодавшую развалину, забрали в приют. Там жилось несладко. Но после взрыва житья не стало никакого Пять человек – я и мои соседи по палате – выжили, мы как раз были в подвале на осмотре. Обставили остатками мебели и стен пару уцелевших помещений и стали там жить. Документы наши сгорели, так что мы попрошайничали. К концу войны всем было плевать на это. Мы выполняли случайно попадавшуюся чёрную работу, и, если у нас было что поесть вечером, мы были счастливы. Потом кончилась война, но в нашей жизни мало что изменилось.

А вчера я вышел утром и решил пройтись – у нас очень душно. Можно было сесть где-нибудь у дороги и получить хлеба или денег от особенно сердобольного человека. Туберкулёз совсем замучил меня, и я уже всерьёз начал задумываться, а не покончить ли с собой прежде, чем я умру в страшных муках? Все аргументы были в пользу самоубийства. Мне уже нечего ждать от жизни, а моим более удачливым соседям будет доставаться больше еды из общего котла. Оставалось только придумать способ самоубийства. Я посмотрел на лестницу, ведущую на третий этаж руин, и повернулся чтобы подойти к ней. И внезапно из автобуса, остановившегося рядом, вышла она. Она подошла ко мне и спросила, как пройти на Шлезвиг-гассе. Я сказал, что там не осталось ничего, кроме руин приюта. Она сказала, что ей именно и нужно туда. Она слабо изменилась – она относилась к женщинам, по которым сложно сразу определить возраст. Потом она посмотрела мне в глаза и заплакала. Я отвернулся, чтобы она не видела моего ужасного сморщенного лица. Когда спустя пару секунд я повернулся, чтобы спросить, где она была все эти годы, её не оказалось рядом. Её нигде не было. Дальнейшее вы помните.

В чем же дело? Я мог быть с ней все эти годы, но почему-то выбирал лишь материальную сторону, боялся, что, если я останусь с ней, все мои мечты пойдут прахом. Вы знаете то чувство полной безысходности, когда человек понимает, что всё прошло впустую, что он стремился к чему-то, верил в это, а в итоге оказался на кладбище фальшивых святынь? Вам не понять, а моему изголодавшемуся мозгу уже не подобрать верных слов…

Старик закрыл глаза, и Гюнтер вновь увидел утончённую женщину в лёгком пальто, с кудрявым волосами, блестевшими на плечах. Боль старика была в точности воспроизведена аппаратом в его мозгу, и Гюнтер зарыдал. Внезапно из этого состояния его вывел стук в дверь. Резкий женский голос потребовал: «Откройте! Общая инспекция!». Он отключил аппарат, сорвал со своей головы импровизированную шапочку, служившую для посылания сигналов в мозг, и подошел к двери.

На пороге стояла средних лет женщина с кудрявыми волосами и несколько загнутым сверху носом, показавшаяся Гюнтеру очень знакомой, и озирала облезлые стены палаты.

– Что у вас тут?

– Сеанс… электротерапии.

– Ясно.

Она подошла к стене, чтобы осмотреть состояние розетки, Старик открыл глаза и уставился на нее. Его глаза широко раскрылись, он захрипел, на уголках губ появилась пена, он потянулся, простёр к ней, застывшей в удивленной позе, руку – и вдруг упал с остекленевшими глазами.

– Что это с ним? Он умер! А ну, помощь! Что же вы встали?

Женщина повернулась к застывшему Гюнтеру. Он опрометью бросился из палаты, соображая, что делать. Оставаться в госпитале было нельзя. Он налетел на какую то кругленькую медсестру с оплывшим лисьим лицом, нёсшую стопку ванночек для инструментов.

– Бегите к доктору… К доктору! В шестьдесят шестой смерть! – Сестра спокойно, несколько удивленно смотрела на Гюнтера. – И комиссия!

Сестра уронила ванночки на пол и с криком «Ой ты, Господи!» застучала своими толстыми ножками по зеленому кафелю, горестно заламывая руки.

Гюнтер забежал в небольшую комнатку с парой сломанных каталок и прочей ненужной утварью. Больница переполошилась, мимо него побежали люди в белых халатах. Поняв, что нужно как можно скорее делать ноги, Гюнтер прошёл в приёмный покой, попросил сигарету у ничего ещё не слышавшей медсестры, сидевшей за конторкой и составлявшей список вновь привезенных больных, после чего намекнул, что в больнице что-то происходит. Медсестра выскочила в коридор, а он незаметно вышел за дверь, встал на крыльце, делая вид, что затягивается, и вдруг подумал: «А как же аппарат? Он ринулся было в приемный покой, но услышал стук каблучков дежурной медсестры и побежал прочь.

Он пришел к фрау Грубах подавленный, заперся у себя в комнате и быстро собрал вещи. Он накинул пальто и открыл дверь, намереваясь выйти, но фрау Грубах появилась на пороге в меланхолично-торжественном виде:

– Херр Нойманн! Что же вы не приходите пить ко… Херр Нойманн, куда это вы?

– Проблемы на работе. На пару дней надо уехать.

– Да? А я только сварила… Бразильский, из довоенных запасов…

– Спасибо. Вот кстати, предоплата на три месяца, а то мало ли…

Он сунул ей в руки пачку денег и вышел из квартиры, оставив растерянную хозяйку на пороге.

На улицах уже было почти пусто. Гюнтер шагал быстрыми шагами, путаясь в неловко надетом пальто. Ощущение мировой несправедливости, обмана и досады, горело как огонь в топке, он плевался беззвучными проклятьями. К стоявшему впереди грузовику подошел шофёр. Гюнтер ускорил шаг, подбежал к кабине, просунул так и не раскуренную сигарету в окно и вскоре, трясясь в кабине, ехал к вокзалу. До Кёльна еще можно было доехать поездом.

Дата добавления: 2017-01-13