Блики на руинах 1 страница

Марксизм

Письмо

Покидать прежнее место всегда грустно. Как бы оно не было ненавистно, человек влюбляется в свои неудобства, лишения и начинает скучать по ним, если даже не нуждаться в них, как в легком наркотике, способном на время смазать шестерни сознания. Саша сидел, прислонившись виском к раме стекла своего купе, и смотрел в темноту. За спиной остались два года работы лаборантом, взрыв лаборатории, отравление и увольнение по состоянию здоровья и собственно прекращению работы. Оставалось только одно дело, казавшееся малоприятным. Его напарник, готовивший оборудование с ним в тот вечер, тоже Саша, но Шимонович, погиб при взрыве почти моментально, и теперь нужно было сообщить родственникам. Таковых в личном деле не обнаружилось, однако Шимоновичу приходили письма от некой Марины, о которой он ничего не рассказывал, и, когда стали разбирать завалы, нашли среди вещей Шимоновича пачку писем, вплавившихся в плотный пакет и практически не поврежденных. На конверте был написан крупным почти ученическим почерком адрес Надеждиной Марины Андреевны. Саша видел, как его коллега убирал, торопливо сгибая, листочки, когда кто-нибудь заставал его пьющего одиноко чай в каптерке. Однажды в уборной из-под ободка начали вымываться мелкие кусочки фотографии. Это случилось как раз после очередного письма, и логично было полагать, что это была фотография Марины.

Саше не хотелось ехать к ней – с работой он до сих пор не определился, компенсация выплаченная ему была невелика, да и вообще он не любил копаться в чужих отношениях и пересудах. Ему претило совать нос в чужие драмы и фарсы, он даже полагал это неприличным, и, произнося про себя «Не суди сам, да не судим будешь», он всегда помалкивал когда другие сплетничали. И вот сейчас надо выяснять, с кем встречался Саша, отвечать на нудные расспросы о, в сущности, неизвестных ему обстоятельствах гибели и наконец утешать абсолютно незнакомую женщину которая наверняка будет биться в истерике.

Время было за полночь. Он открыл чемоданчик, нашел пару бутербродов, пакетик чая и те самые письма, завернутые в еще раз в тонкий пакетик из-под хлеба. Немого посидев он сходил к проводнику, взял стакан, налил чаю, и стал с нарастающим напряжением жевать бутерброды. Потом открыл чемодан и повертел в руках пачку писем. Убрал ее и закрыл чемодан. Затем пугливо обернулся – в купе кроме него никого не было, запер дверь на задвижку и достав пачку вскрыл ее ножом с прилипшими после резки бутербродов крошками. Любопытство взяло верх. Внутри лежали сложенные вдвое листочки отпечатанные на машинке. «Почему на машинке? Компьютера нет?... Странная мода…» Иногда строки наскакивали друг на друга, словно печатавший сидел уткнувшись носом в клавиатуру и не обращая внимания, что забыл вовремя повернуть валик на каретке. На листах не было красных строк, часто печать велась с маленькой буквы. Письма не содержали почти никакой конкретной информации «Дорогой, я устала ждать – ты так редко пишешь. Я устала от этого вечного одиночества, вползающего по вечерам комнату, подкрадывающегося к моему креслу сзади и сжимающего меня ледяными лапами. Только ты, я знаю, только ты сможешь отогнать его. Только твои руки способны…»

Просмотрев пару-тройку писем, Саша устало отложил их: любопытство получило то чего просило, махнуло рукой и улеглось вновь. Читать чужую любовную переписку, излишне метафоричную и целомудренную ему было не интересно. Единственное что он уяснил – его коллега познакомился с Мариной или на работе, которой он занимался до перехода в закрытую лабораторию, или через объявление в газете уже после трудоустройства, и практически не виделся. Единственное, что показалось ему странным – на конвертах не стояла ни фамилия ни даже отчество. «Саше, комната 315» и все. Однако никаких объяснений этому не находилось, и, успокоившись на этом, он аккуратно, стараясь не лечь на еще свежие швы, улегся на полку и уснул.

Утро было туманным, простуженным и серым. Небольшой город, в котором надо было сойти, поезд проезжал в шесть утра. Поеживаясь и пошатываясь после сна, Саша подошел к единственному такси, жавшемуся на привокзальной площади, и попросил его отвезти на Дзержинского восемь.

Дом затерялся в глубине двора среди сада и труб отопления, ржавыми арками вздымавшихся над тропинкой. К самому дому подъехать не получалось, так что пришлось пройтись по почти заросшей тропинке, и намочить о росу ноги. Третий - верхний - этаж, темный подъезд с исписанными стенами, долгий но слишком тихий звонок. Наконец дверь хрустнула.

-Саша Сашенька! Саша! – кинулась к нему из темной комнаты тень, повисла у него на плечах и стала горячо шептать, примешивая к радости слезы. – от тебя даже пахнет так как от письма, которое ты тогда еще писал. Помнишь?

Девушка радостно тыкалась ему в плечо, словно слепой котенок, тонким чутким носом, терлась лбом о его щеку. Наконец отступила во мрак:

-Проходи, Сашенька, ну что ты встал…

Притянула его к себе и незаметным жестом закрыла дверь. Не успел Саша сообразить что к чему, как девушка стала, едва касаясь, водить по его лицу ладонью, шепча скорее для себя, хотя тоже с нежностью к которой была примешана доля восхищения – Так вот какие у тебя нос, брови… и щетина… может, тебе дать бритву?...мм..

Саша ошарашено смотрел на голубовато-белые, лишенные зрачков глаза, пару раз словно направившиеся на него, когда девушка с шумом вдыхала запах его кожи. Она едва касаясь ощупала его тело, потом снова прижалась, мечтательно вздохнула и зашептала:

-А я тебя таким и представляла… ты такой замечательный… А почему у тебя шрамы еще свежие?

Он не успел ответить, как она схватилась руками за голову, почти наигранно, почти картинно:

-Ой, я же забыла, вот выключатель, тебе же нужен свет.

Пока Саша медленно оборачивался, Марина метнулась к стене и щелкнула. Свет резанул по глазам. Квартира была неухожена, со стен местами сползали куски обоев, пол облупился, и по углам пыль сбилась в сизоватый нестираемый налет.

Марина отошла к стене и встала, выжидая, когда Саша разденется. Она была красива. Не той плодово-ягодной красотой, стремящейся двусмысленно прикрыться за небрежными лоскутами, а особенной, утонченной, красотой отощавшего оленя, загнанного к последней черте, лозы, высохшей на слишком бесплодной почве. Она была женственна на грани угловатости, робка, пуглива и необычайно пластична. Несмотря на слепоту она перемещалась по квартире, уворачиваясь от столиков, тумбочек, дверей. Саша стоял, не шевелясь, проваливаясь в бездну понимания, что эта хрупкая девушка и была той самой Мариной, обрывки фотографии которой плавали по унитазу.

Саша словно в анабиозе снял куртку, и Марина тут же приобняв его повела в гостиную, обливаясь слезам радости и шепча «Как ты доехал? Что было интересного? Какая там погода? «и прижавшись к нему «Любимый, почему ты ничего не писал? Ты е такой чудесный. Такой приятный, и на ощупь тоже. Садись. Я тебе специально сварила суп…»

Саша понял, что сказать о смерти Шимоновича он не сможет ей сказать ни сейчас ни потом. Он лихорадочно соображал, что же делать, когда она внесла две налитых до краев тарелки супа.

-Кушай, любимый..

Она пристроилась сзади и стала нежно гладить его, положив подборок на плечо.

-Ну что ты дрожишь? Все хорошо, мы вместе.

Когда он доел, она прижалась к нему и начала еле слышно шептать:

-А мне казалось, что с тобой случилось что то очень страшное… Знаешь, я так боялась, мне все время снились кошмары… Тетя Зина – помнишь, я тебе про нее писала? Она ее письмо твое читала... Давала мне успокоительное… А теперь ты здесь, и ты живой, только пораненный… - она поцеловала едва касаясь губами шрам, пересекший правую половину лба.

Саша медленно, неверной рукой обнял ее, погладил по талии, затем склонился к ней и осторожно дотронулся губами до ее носа.

***

Все счастливые семьи может быть и похожи друг на друга, но только с виду. Саша и Марина действительно представляли с виду образцовую семью – Саша устроился в ремонтное ателье, едва ли не на руках носил жену, стремясь избежать разногласий.

Однако все время его мысли были поглощены невысказанной болью, причиняемой ему совестью. Он обманул Марину, обманул всех, выдав себя за того самого безродного Сашу, фамилии которого здесь и не знали. Единственное в чем он не лгал – в любви к Марине – практически с первого взгляда.

Он стал нервным, по ночам часто вставал и выходил курить. Если Марина интересовалась, о чем он беспокоится, он отговаривался тем, что это воспоминаниями о взрыве в лаборатории. Она целовала его в плечо и уходила.

Иногда он выходил за город и долго бродил по лесу, крича истошно «Почему!!», иногда падая на землю и долго лежа там без движения, словно пытаясь слиться с землей, гниющими листьями. Боль и совесть перед мертвым приятелем не отпускала его почти никогда.

Однажды он решил переклеить обои. Встав на табуретку. Саша стал шарить по антресолям ища клей или сохранившиеся рулоны бумаги – раньше Марина жила с теткой, умершей, когда ей было двадцать. Его внимание сразу привлек пыльный кейс, точно такой же, как у него. Тотчас он крикнул несколько насторожено:

-Марин, что тут за чемодан стоит?

-Ты не помнишь? Ты же ко мне присылал приятеля, хотел чтобы я его у себя держала. Приятель такой странный оказался, молчаливый, испуганный… Поздоровался, потом стоял, словно призрак увидел, а потом что то пробормотал вроде «спасибо» и убежал… Хотя меня почему то часто боятся.

Дрожащий от страха Саша спустился и обнял жену.

Ночью он вылез из постели, тихонько взял чемодан, настольную лампу, и, поставив на кухне чайник, стал копаться в кейсе.

Последний содержал около двадцати плотно исписанных тетрадей. Шимонович был аккуратистом, поэтому читать его записи труда не составляло. Это были дневники. Отметя школьные и студенческие записи в стиле «Как мне все это надоело. Одиночество есть осознанная необходимость в людях, которых нет рядом …», Саша приступил к более поздним записям. Последняя тетрадь была незакончена. Начиналась она так «Итак, шикарный вид. Начинаю новую страницу своей идиотской биографии. Сегодня в «Красном уголке» познакомился с одним человеком, даже можно сказать певцом. Истинный русский интеллигент… Он ушел от первой жены и женился за слепую. И теперь преспокойно гуляет где хочет, делает что хочет и живет на ее пособие по инвалидности. Плюс прописка. А что если мне того? Тоже найти себе что-нибудь в этом духе. Жизнь всеобщий эксперимент, так почему бы тоже ту не поэкспериментировать?». Далее шли описания того, как он случайно наткнулся на объявление, данное Марининной соседкой о найме сиделки на три недели, пока ей нужно съездить в Новокузнецк, продумал схему с ошибкой номером, взятием адреса, осуществил ее, поразив Марину заученными заранее весьма оригинальными фразами, после чего нашел возможность устроиться в их лабораторию, что сделало общение с Мариной затруднительным. Со временем Шимонович разочаровался и в своих замыслах, и усыпал страницы проклятиями в адрес Марины, которой он не хотел даже отвечать, надеясь, что она «перебесится».

В какой-то момент, напившись, он исписал страницу косо, рассуждая о том, что все эти записи у него могут изъять из за секретности проекта, в результате чего решил наведаться к Марине и оставить этот чемодан у нее – кто станет искать его бумажки у никому неизвестной слепой девушки. После этого он написал ей, сообщив, что пришлет приятеля с чемоданом, и, как явствовало из последней записи, отправился к ней сам посмотреть что она из себя представляет.

В душе было пусто и немного потягивало, словно Саше то ли не хватала прежней боли, то ли она еще продолжалась по инерции, и он так и не осознал, что в сущности был куда более прав чем настоящий Саша, Шимонович. Представить что его приятель на самом деле вынашивал такие мысли, отнекиваясь что пишет рассказы, если его вдруг заставали пишущим в комнате, было сложно.

Наконец понимание снизошло на него. Он бросился в комнату, разбудил жену поцелуями и шепотом «Теперь все будет хорошо, ты со мной, милая». Та проснувшись несколько удивленно привстала на локтях, прислушалась, затем укоризненно сказала «Ты забыл выключить чайник» и босыми ногами зашлепала на кухню. Шипение прекратилось. Затем раздался ее чуть более возглас: «Саш, а что тут за тетради?»

Все внутри Саши оборвалось. Он быстро стал соображать, что объяснит по поводу содержания последней тетради, которую, кажется, так и бросил открытой на последней записи на столе. Недописанный роман? Наблюдения? Или что? Вдруг челюсти свело непроизвольной судорогой – он понял, что Марина никогда в жизни не прочтет ни строчки написанной рукой Шимоновича. После почти минутной паузы Саша облегченно выдохнул:

-Да так, конспекты по истории философии… Надо выбросить.. и добавил про себя успокоено отходя ко сну - Все бы так выбрасывать…

Что-то даже сала захотелось. И – во-о-о-дочки! И пострелять.

Д. В. Коржов

Перевернув бумажку, завалявшуюся в кармане, Олег усиленно корябал на ней затупившимся карандашом, поглядывая изредка, не проехал ли он свою станцию:

Снова в порватом свитере,

В стороны часто смотря,

В каждом прохожем жителе

Я узнаю себя.

Снова пространственность времени

Тянется шлейфом за мной,

Снова от тяжкого бремени…

На лице его играла неподдельная радость. Ему всегда казалось, что он занят чем-то особенно престижным, добавляющим веса стихам, когда он писал в метро или в автобусе, положив бумажку на коленку или прижав её к стенке. Восторженные глазки осоловело блестели, тощенькие, плохо вымытые руки с обгрызенными ногтями наполнялись силой от волнения, ибо Олег искренне верил, что ваяет нечто жутко концептуальное и нетленное.

Игорь Губерман утверждает, что писателю вдобавок к способностям необходимо честолюбие. Только тогда он писатель, а не отвергнутый гений, который вожделеет для своего творения высших оценок от верхнего ящика стола, а не получая таковых, с удивлением впадает в творческие кризисы, запои и прочее. У Олега Иешкина честолюбия было хоть отбавляй. С раннего детства он писал стишки разного рода, писал увлечённо, уделяя этому почти всё свободное время, и считал писательство своим призванием. В своем увлечении он был вполне похож на свихнувшегося гения – чуть пожав руку и поздоровавшись, он начинал вдохновенно лопотать свои стишки. То, что в ходе своего творческого развития он, почти как Есенин, не изменял тематике и стилистике ранней лирики, его вовсе не смущало. Он верил в каракули, которыми заваливал квартиру, рассылал нетленки по редакциям и, не получая ответа, твердил себе, что советская почта не может работать правильно. Именно написание стихов было для него смыслом жизни. Он думал только о том, что он пишет или ещё напишет, крайне редко – о прочитанном и что оттуда можно стырить. Друзья звали его на вечеринки и пьянки для развлечения – спьяну они ржали над его философской лирикой:

Как вобле, зайцу и лягушке,

Мне бог дал зубы, нос и рот…

Или приходили в восторг от любовной:

Ты лежишь так спокойно и тихо,

Как топор в дровнике по весне,

И козой винторогою лихо

Во весь рот улыбаешься мне…

Олег был маленького роста, с длинными лохматыми волосами, востроносый и скромный. Скромность, видимо, порождалась его глубоко философским отношением к жизни – он плевал на все невзгоды и, как блаженный, везде кропал или читал свои стишки. О себе он как-то сказал: «Я велик, как в поле водокачка, и напорист, как всё то, что в ней».

Когда ему неожиданно удалось поступить в Литинститут имени Горького, мать залилась истерическим смехом, и её чуть не хватил сердечный приступ. Вторично она расхохоталась, когда он пискнул (голос у него был излишне высокий), что сам будет себя обеспечивать, после чего её увезли на скорой. Денег она ему действительно не посылала, приходилось выкручиваться.

В Литинституте он, как говорится, считал себя гением русской словесности до первого обсуждения. Затем он стал считать себя непризнанным гением русской словесности. Тут же он нахватался от коллег по цеху разных выражений и стремился писать всё путанее, заворачивая сложные метафоры и концептуальные образы. Это-то и сослужило ему неплохую службу – его стали звать на пьянки для потехи. Он же, выпивая на голодный желудок, хмелел с катастрофической быстротой и, не обращая внимания на дружный хохот, уверенно читал километрами свои опусы.

В этот раз он ехал справлять день рождения Камю. Правда, не покидая своего блаженного неведения, думал, что друзья отмечают годовщину революции, а потому отобрал стихи на революционную тематику: «Пойду, как Ленин, рубить пространство посредством речи с броневика и с Надей Крупской пойду на танцы – легка, как пуля, моя рука». Он не ел уже около недели, ничего, кроме чая и пачки печенья, забытой кем-то на подоконнике. Такой голод грозил скорее не приступом вдохновения, как у Остапа Бендера, а приступом чего-нибудь похлеще, с уколами адреналина и помещением в больницу на полное довольствие. Поэтому он очень надеялся наконец наесться всласть и, если особо повезёт, что-нибудь увезти с собой.

В комнате было накурено. К сервировке стола явно приложили руку не только поэты, но и прозаики, ибо привезённое кем-то из дому сало было аккуратненько нарезано, салат из подручных продуктов красовался в немного помятом тазу, да и прочие скудные продукты были педантично разложены по тарелочкам. Олегу подвинули стул. Он улыбнулся, наложил себе полную тарелку и собирался начать есть. Но ему помешали.

В среде прозаиков и поэтов существует негласное правило, которое всякий обязан соблюдать – когда кто-либо читает стихи, все остальные должны замолчать, перестать делать свои дела (и есть в том числе) и слушать говорящего, желательно восхищённо разинув рты. Независимо от того, что и как он читает.

Едва вилка в ослабленных голодом руках Олега застыла перед решающим броском, как все притихли и кто-то раздражающе вдохновенно зачитал:

Я проснулся. Куст сирени в банке

У кровати вдруг разросся до

Городского сада. Полустанком

Подоконник стал. Как полотно…

И так далее.

Фигня, отметил про себя Олег и, дождавшись конца стихотворения, опустил вилку в салат, наклонился, чтобы, засунув в рот как можно больше салата, не уронить ничего с вилки. Но гнусавый голос потянул:

Рейсфедер тонкий –

Черта

И нет. Пустота.

Иголкой

Пронзая воздуха ткань.

Сшивая чувства и смысл,

Высокое и низкое; рвань

И белизну обелисков

Мысли…

Иешкин поднял глаза, увидел пристальные взгляды, сосредоточенные не на читающем, а на нём, и, чертыхнувшись про себя, принял внимательный вид. Стихи читались непрерывно. Ни с того ни с сего началась поэтическая дуэль. Олег почувствовал нарастающие рези в животе, лица перед глазами поплыли и сменились бесконечным множеством летящих тарелок супа, салатов и булок. Он уже не слышал, читались ли стихи. Вера в литературу восседала на весело гудящих стропилах и, кажется, уже падала в бездну. Мысли вспыхивали и исчезали, как буквы на вывеске «магического театра», то ярче, то больше, то бледнее. Он то возвращался к тому, что поэзия побеждает все проблемы, что она первична, то думал о том, как неплохо было бы поесть, то пытался апеллировать к морали и убеждал, что есть не надо, то вновь думал, что призванию нельзя изменять никогда и ни при каких обстоятельствах.

Наконец и его кто-то тронул за плечо и прокричал в ухо: «Читай, гений современности». Олег поднялся на дрожащие ноги, захрипел, как сдувающийся воздушный шарик, кончик которого зажали пальцами, и, медленно поворачиваясь по спирали, упал на пол, раскинув веточки-ручки.

В первый раз он очнулся после укола адреналина в буханке "Скорой", посмотрел на доктора и, издав хрип, в котором можно было отчётливо разобрать слово из трёх букв и соответствующий предлог, снова упал в голодный обморок. Вторично и окончательно он вернулся к жизни уже в больнице.

После выписки он первым делом пришел в Литинститут, забрал оттуда документы, плюнул перед входом с выражением неизбывной гордости и уверенности, проделал ту же операцию перед ЦДЛом, после чего вернулся домой, а следующей весной поступил в институт марксизма-ленинизма. В институте учились люди порядочные, стихов не писали, к выпивке и закуске относились основательно и нередко подкрепляли своё отношение продуктами из магазина «Берёзка». Иешкин был счастлив. На обложке тетради по философии он гордо начертал последнее в своей жизни стихотворение:

Карл Маркс – творец великих истин –

Сказал и был, конечно, прав:

Писать стихи и просто мыслить

Никто не сможет, не пожрав.

На улицах было практически пусто. Гюнтер шагал быстрыми шагами, путаясь в фалдах непривычного серого пальто, которое смог надеть всего несколько дней назад. Он поминутно озирался, опасаясь попасть в руки патрулей, которые, хотя комендантский час ещё не наступил, уже отлавливали всех кого ни попадя в своё же удовольствие.

Внезапно Гюнтер остановился и вжался в нишу стены обвалившегося дома – в конце улицы показался человек с красной повязкой на рукаве. Постояв несколько секунд, Гюнтер боязливо выглянул. Улица снова была пуста.

– Померещилось.

Осень была исключительно холодной, а о зиме не хотелось даже думать. Берлин едва выкарабкивался из развалин, и всюду чернели потрескавшиеся и обвалившиеся остовы былого великолепия.

Гюнтер свернул за угол, прошёл мимо очерчённого черной каймой гари на фасаде, заваленного обгорелыми бумагами и мебелью помещения с выбитыми стёклами на первом этаже. Его передёрнуло при виде обгорелой вывески, он отшатнулся, прошипев: «И тут эти канцелярии, да сколько ж можно!» – и зашёл в подъезд, В лицо ему дохнуло сыростью и кошачьей мочой. На лестничных клетках все ещё стояли вёдра с песком, а вдоль лестницы, ведущей в подвал, было размашисто написано «Бомбоубежище». Оттуда доносились пьяные вопли. В подъезде было темно, тени людей, копошившихся в подвале, плясали на облупившейся двери.

Фрау Грубах жила на пятом этаже, и Гюнтер, все ещё с трудом переносивший физические нагрузки, сильно запыхался. В боку закололо. Окна на лестнице были забиты досками, и сквозь выбоину над верхней площадкой были видны чёрно-фиолетовый кусок неба и полная, зеленоватая луна, своим благородно-золотистым видом словно смеявшаяся над окружающей разрухой.

Наконец дверь дёрнулась, затем со скрипом открылась, и на пороге возникла женщина с круглым заплывшим лицом, отвислой нижней губой, мешками под глазами, вторым подбородком и бесцветными волосами, намотанными на полоски вчерашней газеты. Она была одета в наспех подпоясанный халат, из-под которого виднелась застиранная розоватая сорочка. Она смотрела злобно и решительно.

– Что вы тут забыли? Поздно.

– Фрау Грубах, я хотел бы снять комнату, вот вид на жительство, заверенный комендантом, вот справка…

– Ходят тут всякие… Но, как говаривал мой старый Грубах, коммерция превыше всего. Вы по объявлению?

– Да.

Гюнтер сразу отметил, что квартирная хозяйка изо всех сил стремится сохранить довоенные привычки, когда желающих снять комнату было море и счастливцы вынуждены были мириться с ее самодурством и властностью, несмотря на то, что, скорее всего, за последние несколько лет он был единственным постояльцем и крайняя нужда заставляла ее едва ли не падать на колени перед ищущими жилье.

– Значит, с расценками ознакомлены. Надеюсь, вы понимаете, что за задержку оплаты мне придется вас выселить…

Про себя Гюнтер улыбнулся – она скорее повесится, чем теперь даст ему покинуть её апартаменты. Не меняя жёсткого тона, она почти втащила его в квартиру и повела к комнате.

– Здесь раньше жил какой-то врач. От него осталась куча барахла, может быть, вам что-нибудь пригодится. Я там не разбиралась – мало ли, он вернётся.

Фрау засуетилась, сняв с себя маску властности, торопливо сама открыла дверь и подождала, пока новый постоялец войдёт.

– Вот…

Она вдохнула, словно хотела ещё что-то сказать, потом прижала пухлую ладонь к выступавшим вперёд верхним зубам и остановилась, глядя с опасением на Гюнтера.

Комната была завалена сломанной мебелью, на всём лежала пыль, зелёные обои в золотистую полоску проела плесень – у потолка они от сырости отклеились и заворачивались уродливыми рулонами, местами они отходили от стены и в полутёмных щелях виднелись тёмные точки. Окно было плотно зашторено. Около него стоял письменный стол, заваленный ворохом бумаг, – бывший постоялец, видимо, собирался в спешке, – на столе над бумагами возвышался треснувший фарфоровый прибор с высохшими чернилами, изображавший некую античную героиню, склонившуюся к колодцу. У стены стояли два шкафа, заваленные книгами, далее кровать, доходившая до стены с дверью, у которой стояли Гюнтер и фрау Грубах. Напротив кровати располагались вешалка для одежды, корзина для зонтиков, привинченная к стене, продавленная софа и платяной шкаф. Пара стульев лежала на кровати, один – на полу, в таком положении, будто кто-то со всего маху обрушил его на пол. Пыльный ковёр шуршал под ногами.

– Ну, располагайтесь. – Хозяйка почти стыдливо обвела комнату рукой, поняв, что пришедший согласен жить даже в таком бардаке. – Сейчас принесу постельное белье.

Гюнтер взял со стола какую-то тетрадку в обложке под мрамор, смахнул ею пыль с софы и устало сел. Наконец-то он останется один, в мягкой постели. Это счастье. Временное, непрочное – жизнь Гюнтера всегда была хождением по краю осыпающегося обрыва. Его внимание вскоре привлекли два чемодана на шкафах. Достать их было можно, только встав на стул. Он снял с кровати стул и приставил было к шкафу, но вошла фрау и торопливо перестелила постель. Затем к ней вернулась прежняя деловитость, и она строго произнесла: «Не водить гостей! Не включать музыку! Не включать свет во время…» Тут она осеклась, вспомнив, что затемнение отменено, и, пожелав спокойной ночи, выскользнула из комнаты.

Гюнтер моментально забыл о чемоданах, разделся и упал под одеяло, наслаждаясь прохладой белья, пахнувшего еще старым, довоенным мылом.

Утром его разбудил запах кофе, доносившийся с кухни. Он проснулся, подошёл к зеркалу, висевшему на стене, и долго рассматривал свою небритую, покрытую пятнами физиономию с парой шрамов. Щеки впали и покрылись несмывающейся грязью, нос с горбиной обтянулся кожей и стал еще более крючковатым. Только глаза так же, как раньше, только немного встревоженно, глядели из-под нависшего лба. Гюнтер причесал поседевшие волосы, кривовато улыбнулся и пошел на кухню.

Хозяйка, счастливая от долгожданного присутствия постояльца, была непривычно разговорчива.

– Герман пришел с войны раньше, в конце апреля. Они служили в Нормандии. Однажды утром командир пришел к ним в палатку и сказал: «Возвращайтесь домой. Мы все равно захвачены. Войны больше не будет». Когда он приехал в Берлин, я служила медсестрой, ночью дежурила на крыше. Ой, да что я рассказываю, вы же всё, наверно, знаете.

– Нет, – Гюнтер доверительно улыбнулся, – я не был в Берлине…

– Ой, ну не в Берлине, так где-нибудь ещё. Так вот, я обеспечивала семью… Мой мальчик, Юрген, был тогда ещё жив, Боже, как несправедлива судьба, так вот он пришёл и начал наводить свои порядки! Мы ругались день и ночь. Он заставлял меня выбрасывать старую мебель, не понимая, что новой ещё много лет не будет, он хотел заставить меня разобрать комнату, где вы, херр…

– Нойманн.

– Да, где вы, херр Нойманн, теперь живёте. И меня это так выводило из себя, все эти попытки занять моё место – он нигде не работал, где было работать тогда, в сорок пятом? Сидел и пил в соседнем кабачке или читал газету. Его тоже стало всё раздражать, он просто взял и ушел. Куда? Не знаю. Через пару дней ко мне пришли и сказали, что на него случайно обрушилась стена дома, в который залезли мальчишки и играли в скалолазов. Бедный Грубах… Тогда со всеми происходило что-то подобное…

– Соболезную, фрау Грубах. Увы, я умею сочувствовать, но не выражать это словами…

– А может, и лучше всё это? Господу виднее…

Завтрак окончился в молчании – фрау сидела, склонившись над чашкой и стараясь не показывать влажные глаза постояльцу.

Последний, допив кофе, отправился на Паркштрассе, восемь, где располагался очередной советский госпиталь. Предстояла весьма неприятная операция – документов, заверяющих его благонадёжность, явно не хватало, а служба, которая могла выдать их располагалась далеко и предпочитала не выдавать своего присутствия. Гюнтер рассчитывал, что медбратом он станет и так, и ничего серьёзного для этого не потребуется. Главврач с недоверием прислушался к его ломаному русскому, вышел посовещаться и отправил его к сержанту Стогову, исполнявшему обязанности заведующего отделом кадров.

На первое же своё дежурство он должен был заступить сегодня ночью, и с лёгкими, наполненными гордостью, он отправился домой. Листья уже облетели с деревьев, город предчувствовал зиму, окоченевшие, стекленеющие деревья и дома синели под отчаянно догоравшим осенним солнцем. Цветущий, бурлящий и многолюдный Берлин, который он помнил еще по довоенной жизни, изменился до неузнаваемости. Люди попрятались в темных норах подъездов, руинах и брошенных бомбоубежищах. По мере приближения к дому улицы становились все более опустевшими, обветшалыми. Как лунный кратер, отметил про себя Гюнтер, взглянув на пустырь перед домом, заваленный обломками рухнувшего здания.

Фрау Грубах страдала двумя пристрастиями – к кофе и порядку. И первое, и второе составляли основу её скромной жизни – она либо прибиралась, либо варила кофе. От любимого занятия она добрела, становилась словоохотливой, а обвисшие щёки вместо непоколебимости китайского мандарина приобретали вид широкой и заботливой улыбки. Увидев постояльца, зашедшего на кухню в поисках еды, – Гюнтер все еще не привык есть строго по расписанию, имея кухню в прямом соседстве, – она устремила свою искрометную улыбку на него:

Дата добавления: 2017-01-13