Антропологическая структура. В отличие от античной культуры, где осознание культурных противоречий даже в философии носило еще не вполне явный характер

В отличие от античной культуры, где осознание культурных противоречий даже в философии носило еще не вполне явный характер, средневековая культура четко осознала и менее четко сформулировала порожденные ею противоречия и обосновала способы их разрешения. При этом ведущая роль в выполнении функции саморефлексии культуры принадлежала религии. Так, в качестве универсального противоречия, символизировавшего собой и содержавшего в себе все остальные противоречия средневековой культуры, религия выдвинула противоречие между миром земным и небесным. Разрешение этого противоречия имело бескомпромиссный характер: отрицание и всяческое порицание, вплоть до поношения, мира земного в пользу мира небесного, довление неба над землей.

4.1.1. Суъектное – объектное, личное – общественное, индивидуальное – универсальное

Земля и небо символизировали собой отношение двух начал в мире — человеческого и сверхчеловеческого. Все человеческое оказывалось, таким образом, лишь символом сверхчеловеческого, поскольку земной, человеческий мир объявлялся тварным, сотворенным сверхчеловеческим началом — Богом-Творцом. Это означает, что антропологическая структура религиозной культуры характеризуется ориентацией на культивирование объектного («тварного») начала в человеке и подавление его субъектности. В связи с этим все культурные формы средневековья поражают своей зримой независимостью от человека, в наибольшей степени проявляющейся в жесткой регламентации извне всех видов культурной деятельности.

Даже в устройстве дружеских пирушек, не говоря уже о свадьбах и похоронах, человек был несвободен. Так, в «свадебном регламенте» Аугсбурга «устанавливается численность гостей, которых бюргер мог пригласить на свадьбу, указано, сколько раз можно переодеваться во время свадьбы в течение ее первого и второго дня, какова должна быть плата музыкантам; излагается порядок построения свадебной процессии...». В равной степени эта регламентация касалась всех других моментов и сторон поведения. Составлялись даже специальные перечни ругательств с указанием штрафа за них. Чтобы обосновать столь жесткую регламентацию, понадобилась проекция образцов Творца и твари на земной мир. В качестве Творца в этом случае, как мы видели, выступало общество, в качестве твари — личность. Таким образом, противоречие личного и общественного в содержании и формах культурной деятельности было столь же бескомпромиссно, как и другие противоречия средневековой культуры, решено в пользу общественного.

При этом общество, в свою очередь, было символизировано для каждой отдельной личности в социальной группе, к которой она принадлежала. Социальная группа доводила господство всего внешнего над личностью до последних пределов, пресекая все ее попытки выйти за рамки установленных правил. Например, ремесленника, изготовлявшего изделия лучшего качества, чем было принято в цехе, или работавшего быстрее, чем остальные, как нерадивого мастера наказывали. Нарушителей стандартов осуждали морально и даже изгоняли из групп.

Из предыдущего изложения становится заранее ясно, как могла быть решена в средневековой культуре проблема соотношения индивидуального и общего: разумеется, в пользу общего. Каждый предмет, включая и самого человека, с точки зрения средневековой культуры представлял интерес в первую очередь как носитель типических черт, общих у него с предметами его класса или, еще лучше, — с предметами иных классов. Носителем универсальной, всепоглощающей всеобщности был сам Бог. Все его создания, разумеется, уступали ему в этом, как и во многих других качествах. Человек представлял интерес прежде всего как существо, созданное Богом, что роднило его со всеми остальными тварями. Быть во всех своих проявлениях точно таким, как члены его социальной группы, — такая задача ставилась перед каждой личностью. Культура давала все снаряжение, по которому можно было определить, к какой социальной группе человек относится: цвет и покрой одежды, материал, из которого она изготовлена, способы общения с представителями своей и других групп, включавшие в себя не только жесты, но и взгляды. Все индивидуальное тщательно и последовательно изгонялось.

Таким образом, средневековая культура — это настоящее царство общего и посрамление индивидуального. Такая культурная практика должна была усиливать в человеке сознание собственной тварности, поддерживать настроение покорности и пассивности.

Однако кроме тварного начала религия усматривала в человеке и прямо ему противоположное — творческое, божественное. Средоточием последнего считалась бессмертная душа, заключенная в тленную оболочку — человеческое тело. Человек, таким образом, оказывался живым символом противостояния двух миров — земного и небесного, каждый из которых, в свою очередь, имел в человеческом существе свой, конкретный символ.

4.1.2. Телесное – духовное

В связи с этим вопрос о взаимоотношении души и тела приобретает в средневековой культуре остро драматический характер. Религия учила, что единственным способом соединения с Богом и искоренения тварного (синоним земного, греховного) начала в человеке является освобождение от тела. Исходя из этого она провозглашала главным принципом жизни аскетизм.

Таким образом, произошло отрицание античной культуры, видевшей в здоровом и красивом человеческом теле воплощение всех культурных ценностей. В противоположность этому, согласно канонам средневековой культуры, все проявления телесной красоты и здоровья считались символами греха и бесчестья. «Как выжженное тавро обличает беглого раба, так и цветущее красотой лицо выдает блудницу», — отчеканивал Климент Александрийский, один из «отцов церкви». Особую ненависть вызывало нагое тело. В соответствии с этим средневековая культура разработала изощреннейшие способы умерщвления плоти, воспитывала настоящих виртуозов аскезы. Особенно отличались в этом отношении монахи, которые в соответствии с господствующим положением религии в системе культуры призваны были демонстрировать своего рода культурные образцы. Так, один из них десятки лет стоял прикованным к столбу, другой раздирал кожу острыми каменьями, третий, когда его одолевал сон, прислонялся к стене, четвертый связывал шею с туловищем короткой цепью так, что должен был пресмыкаться, как животное, с опущенной к земле головой. Распространенными были случаи самооскопления.

Наиболее массовыми приемами аскезы были длительные посты, отказ от омовения тела. Достаточно сказать, что монахини падали в обморок при слове «баня», поскольку оно вызывало в их сознании ненавистный образ нагого тела. Компонентами эстетического идеала человека соответственно были худоба, бледность, которые дополнялись и оттенялись нечесаными волосами и грязной одеждой.

4.1.3. Эмоциональное – рациональное, авторитарно – рациональная рациональность

Наряду с изощренными приемами умерщвления и посрамления плоти, средневековье выработало не менее изощренные приемы культивирования духа. Но духовный мир человека оказался при этом расщепленным на разум и душу, причем все внимание религии было отдано последней. Таким образом, средневековая культура оказалась не только ареной жестокой вражды духа и тела, но и в не меньшей степени рационального и эмоционального начал человеческой духовности.

Но так как, вовсе лишившись рациональности, человеческая деятельность становится невозможной как таковая, то ее не изгоняют вообще, но строго ограничивают рамками традиций, правил, предписаний, рецептов, каждый из которых освящен авторитетом религии. Это и есть то, что В. Л. Рабинович остроумно называет «авторитарно-рецептурным характером средневековой деятельности».

Термин «авторитарно-рецептурная», как представляется, может быть вообще использован для обозначения типа рациональности, характерной для средневековья. Ее основными типологическими чертами следует признать мистифицированный характер целеполагания, жесткую регламентированность деятельности, догматизм мышления. Производной от догматизма была нетерпимость к инакомыслию. В области социальной практики она порождала такие явления, как стремление во что бы то ни стало уничтожить противника физически или во всяком случае устранить его вместо того, чтобы одолеть его в споре или превзойти в конечном результате деятельности. Неотъемлемая черта средневековой рациональности — схоластичность. Тесно связана с ней и страсть к классификаторству, доходившая до курьезов.

Не менее характерно для средневековой рациональности и стремление к универсальности. Так, авторы средневековых трактатов, какой бы вопрос они ни освещали, старались вместить в свое произведение все истины священного писания, дабы не быть заподозренными в пренебрежении к одной из них. Главным способом доказательства истины являлись цитаты, ссылки на авторитеты, а не на конкретную действительность, факты.

Вместе с тем в период средневековья пышно расцветает тщательно культивируемая эмоциональность. Однако направленность этой эмоциональности обозначается официальной моралью очень строго и четко — это божественное, небесное, и в первую очередь сам Бог. «Образцовые эмоции», которые следует питать к Богу, подробно описаны в житиях святых. Здесь все оттенки любви к Богу — от благостного тихого умиления до пламенного экстаза. Оборотная сторона этих положительных эмоций — эмоции отрицательные, связанные с сознанием собственной греховности и греховности всего земного. Как те, так и другие сопровождаются яркими внешними проявлениями и особенно часто слезами.

Пылкая любовь к Богу не только не предполагала столь же пылких эмоций в адрес других людей, но, напротив, исключала их. Знаменитая христианская заповедь «возлюби ближнего как самого себя» оставалась, как и другие заповеди, чистой декларацией, поскольку себя любить не полагалось — это считалось проявлением дьявольской гордыни; кроме того, наряду с этой заповедью в христианском учении содержались прямые предписания отказаться от всех видов земной любви, в том числе от родительской любви к детям и любви детей к родителям, во имя любви к Богу.

Помехой любви к Богу считались не только все виды родственной любви, но и любовь к отечеству. «Настоящая монахиня, — говорила Екатерина Сиенская, — должна удалять от себя любовь к отечеству и память о родственниках».

Самым же неприемлемым для церкви видом любви была любовь мужчины и женщины. Поклонение Деве Марии было не чем иным, как культом отречения от земной любви. Согласно учению церкви те, кто отрекся от любви на земле, образуют на небесах, в царстве блаженных, высший хор.

Однако этот аскетический идеал отречения от любви по вполне понятным причинам не мог получить статуса всеобщего морального закона. Элементарное практическое соображение о том, что если все христиане последуют идеалу целомудрия, то род человеческий прекратится, заставило церковь пересмотреть если не концепцию любви, то во всяком случае концепцию брака: ею были установлены различные степени нравственного поведения, причем добровольное безбрачие признавалось высшим состоянием, брак же хотя и низшим, но все-таки дозволенным.

Однако это компромиссное решение не только не означало легализации земной любви хотя бы и только в форме брака, но, напротив, имело в виду ее полную аннигиляцию.

Дело в том, что общение супругов не было, согласно религиозному учению, настоящей целью брака, оно было лишь символом, причем символом весьма несовершенным, более высокого и благородного общения — общения человека с Богом.

Сверх того, брак должен был служить символом соединения Христа с церковью. Теологи совершенно откровенно признавали, что таинство брака было установлено для ограничения чувственных вожделений. И эта цель, согласно, например, Раймунду Сабунскому, достигалась через брак даже трояким образом. Во-первых, брак воспрещает человеку сношение со многими женщинами, ограничивая его одной; во-вторых, он требует, чтобы половое сношение происходило не для удовольствия, а для произведения детей, а, в-третьих, он запрещает разрывать связь с женщиной после достижения удовлетворения и требует неразрывного общения».

Однако ограниченная со всех сторон земная любовь нашла себе пристанище в той сфере, ради которой ее собственно и попирали, — в сфере религиозного чувства, которое принимало благодаря этому крайне напряженный, горячечный характер.

Насколько страстные формы принимала любовь к Христу, видно из повествования биографа Екатерины Сиенской. Однажды, рассказывает он, она «томилась» любовным желанием объятий своего небесного жениха, как безумная называла она имя Христа и восклицала: «сладчайший и возлюбленный юноша, сын Божий и Девы Марии, любимый много выше всего господин... сладкий и любимый рыцарь».

Болезненная страстность любви к Христу делала галлюцинации с явлением небесного жениха своим невестам, обручением, причем даже при свидетелях — евангелистах, апостолах — обычным явлением. Рассказами об этих событиях пестрят жития святых и другие назидательно-религиозные сочинения.

Не менее страстный характер имел и культ Девы Марии у аскетов мужского пола. В качестве обрученных с нею, они находились с нею в самом задушевном общении. «Для тебя, о Дева, — восклицал Бернард Клервосский, полный восторга от своей небесной невесты, — то же, что поцелуй, когда ты слышишь: Ave Maria, ибо сколько раз тебя им смиренно приветствуют, столько же ты, всеблаженная, получаешь поцелуев».

Исследователь средневековой культуры Г. Эйкен вполне справедливо замечает по этому поводу, что «многие легенды суть нежные любовные идиллии и по своему содержанию, как и по производимому ими впечатлению, ничем не отличаются от светской любовной поэзии»[170].

Противоположным полюсом страстной любви к Богу, принимавшей формы попранной земной любви, была столь же страстная, доходившая до дикого фанатизма, ненависть к иноверцам. «Никакой дикий зверь не бывает таким диким, как христиане, когда они разнятся друг от друга по вере», — замечает один из средневековых авторов Аммиан Марциллин”[171].

Ссылаясь на слова пророка Иеремии «проклят человек, кто удерживает меч свой от крови», церковь вела жестокие опустошительные войны. Тот же Бернард Клервосский, которого мы выше цитировали по поводу его экстатической любви к Деве Марии, проповедовал и столь же экстатическую ненависть к иноверцам. «Быть убитым или убивать ради Христа не есть преступление, а напротив величайшая слава... Смертью язычников прославляется христианин, потому что ею прославляется Христос»[172].

Дух жестокости, царивший в атмосфере религиозной культуры наряду с духом любви к Богу нашел свое выражение в судах над еретиками. Даже лета не спасали от страшной участи — по обвинению в колдовстве сжигали виновных в 11 и 15 лет. Один из светских судей, осудивший за время своей судебной деятельности в Лотарингии более 800 человек, горделиво говорит: «Мой суд был так хорош, что 16 из захваченных и представленных к суду, не дождались его и удавились».

Однако наряду с этими культурными формами, страстно отрицающими все земное во всех его проявлениях, средневековье знало и другие культурные феномены, столь же страстно утверждавшие в мире земное и противовес и даже в посрамление религиозных ценностей. Речь идет о народной культуре средневековья. Как и официальная, церковно-феодальная культура, народная культура была необычайно эмоциональной, но это были разнонаправленные эмоции. В отличие от мрачной, жестокой, болезненно-экзальтированной атмосферы официальной культуры народная культура средневековья отличалась богатством смеховых форм: справлялись праздники дураков, популярен был праздник осла и, наконец, кульминацией народной жизни был карнавал.[173]

Карнавальное действо было до предела насыщено эмоциями, но в отличие от религиозных мероприятий, здесь торжествовало все земное, представленное зачастую в нарочито огрубленных, гротескных формах.

Эмоциональная насыщенность средневековой жизни при жестком ограничении всех форм рациональности делала средневековых людей чрезвычайно легковерными. Вера в видения, чудесные исцеления, посещения людей нечистой силой были неотъемлемой частью индивидуального и общественного сознания. Люди жили в атмосфере чуда, считавшегося повседневной реальностью[174]. Все это делало средневековую толпу чрезвычайно подверженной массовым психозам.

Таким образом, культура религиозного мира во всех своих элементах и проявлениях густо насыщена эмоциями самого разного плана — от экстатической любви до дикой ненависти, от тихого умиления до всепоглощающего страха и т. п.

В связи с этим следует признать, что эмоциональный опыт средневековья при всей своей односторонности был шагом вперед по сравнению с холодной в эмоциональном отношении античностью и подготовил почву для развития внутреннего мира человека нового времени.

4.1.4. Биологическое – социальное

Характер разрешения средневековой культурой антропологических противоречий между личным и общественным, с одной стороны, и душой и телом — с другой, предопределил и способ разрешения противоречия между биологическим и социальным. Правда, в явном виде эта проблеме не была сформулирована средневековьем, представление о способах ее решения возможно лишь в результате философско-культурологической реконструкции.

В контексте средневековой культуры тело и связанная с ним чувственность — персона non grata, подлежащая всяческому ограничению не только со стороны духа вообще, но и со стороны общества. Как мы видели, именно через общественный институт брака церковь старалась обуздать чувственность в ее естественных проявлениях. Тому же служили соответствующие эстетические нормы, этикет, нормы сексуального поведения и даже нормы питания.

Налицо, таким образом, столь же бескомпромиссное, как и во всех других случаях, подавление религиозной культурой одного начала в человеке (биологического) другим (социальным).

Однако биологическая природа человека, его естество, как и другие свойства, оказавшиеся нежелательными в рамках официальной религиозной культуры, нашла себе пристанище в культуре народной и там ждала своего часа, чтобы в эпоху Возрождения переместиться из периферийных областей культуры в ее центр.

В поисках ответа на вопрос, с какими социально-экономическими структурами взаимодействовала культура религиозного типа, видимо, нельзя пройти мимо специфики феодального способа производства. Его главная черта — внеэкономическое принуждение; отсюда строго иерархизированная специальная структура. Поскольку ни то, ни другое невозможно обосновать в логике земной жизни, становится необходимой ссылка на запредельные авторитеты. Все особенности средневековой культуры так или иначе были связаны с этими обстоятельствами, они были порождены ими и порождали их.

Еще больше убеждает в этом анализ содержания отдельных сфер средневековой культуры и характера связей между ними.

Дата добавления: 2017-01-13