Фотографии мёртвых

Именование

Про Зусмана

Может ли Зусман есть? Нет, Зусман не может есть. Он вошел в подсознание НТВ, а там сидят на одной траве.

Может ли Зусман спать?

Нет, Зусман не может спать.

Маленький мальчик распят в Донецке:

он не мог с украинцами говорить по-немецки.

глава вторая 23

Ночами, когда леденеют звёзды, во сне он видит какой-то сгусток: военный катер по имени «Грозный» меняет имя свое на «Зусман»...

Зусман берёт такси, у него поломался «Опель»,

едет за запчастями в магазинчик на МКАДе.

Но такси почему-то везёт его в Симферополь,

а дальше – мимо Гурзуфа и прочих других Ливадий….

Может ли Зусман спать при таком раскладе?

Да и с кем, скажите?... Только с ракетой «Тополь».

Зусман пытает смысла в любой упавшей звезде, её стряхнули с погонов, но Сердюков устоял. Объявили питчинг, кому висеть на кресте, забывая, что Зусман первый туда стоял.

Срезанный «Боинг» упал на его постель, все самописцы работали только устно. Он отпустил свой разум, снявши его с петель, чтоб ФСБ сказало: опять этот старый Зусман!...

Он обе щеки подставил и третью – под закуску. Инаугурация сдулась, не вышел парад планет, потому что в России остался последний русский, его фамилия – Зусман. Вы слышите или нет?!..

24

ГЛАВА № 3

Мысли о смерти должны стать содержанием жизни. Ведь только из страха можно извлечь смелость. Радость жизни не противоречит радости смерти: просто жизни радуемся мы, а смерть радуется нам.

* * *

Ты помнишь всё – и это мне приснилось:

Какое небо мимо проносилось –

и взгляд отвесный гнулся, как весло.

Твоё лицо в моём не отразилось,

но, словно стужа, – в дождь, в него вросло.

И речь травы от инея немела, и птичья лапка трогала висок, в ладонях ветра дерево шумело и в снегопад струилось, как песок…

* * *

Видишь, средь бела дня, всюду со мной родная тьма. Это часть меня, самая земляная.

Болью отброшена вся от меня в полёте – вся на земле, она вся без души и плоти.

Не узнаю лица я своего, не знаю: всё, что останется, – тень, только тень сквозная.

Вся без меня почти. Тьма в темноте. Немое гаснет лицо в горсти, выпитое не мною.

* * *

Синички с веточки за семечком – к столу садовому, где мы следим за временем и времечком, вернувшись в осень из зимы, где снег расселся по скамеечкам и сыплют сажу на холмы печные горькие дымы.

25

* * *

Кончается водка. В окне синева. Четвёртая ходка – таскаю дрова.

И валенки легче

ресницы в вине.

Синички на плечи

садятся ко мне –

и снежные речи

от речи далече

молчат тишиной в тишине…

* * *

Смотри на сад, смотри на свет – январь, листок недоопавший, на ветке панцирь черепаший, в нём пустота, которой нет. Смотри – душа, ей триста лет – старушка-девочка с папашей, вернувшимся на этот свет.

И снег под валенком – вослед всему – молчит над жизнью нашей.

* * *

Это слёзы и синица, взгляд вытягивает птица – зимний день и ночью длится…

Посмотри, как ходят эти переходные глаголы: птицы, ангелы и дети возвращаются из школы к деревянному теплу.

Помнят валенки метлу…

* * *

Не валенки, а каблуки скулят в сугробе от тоски. Не плачьте – слёзы глубоки у коченеющей реки.

Она висит на волоске седом у неба на виске, себя сжимая в кулаке.

26 глава третья

Она в хрустальном сундуке – и ходят дети по реке, и долго слёзы из реки на леске тянут рыбаки.

* * *

Сколько зренья, сколько слуха выпьет с голосом погода – стужу плоти, ужас духа от рожденья до ухода.

Сколько снега, сколько тверди в обмороженной отчизне – это жизнь в ладонях смерти, это смерть в ладонях жизни.

Сколько песни в каждом стоне – и любовь берёт в ладони перезябшие ладони у любви на снежном склоне.

* * *

И вышел в небо из подвала дохнуть морозца в вышине.

Пока душа во мне шептала, как было страшно ей во мне. Она светилась и скользила сквозь снег высокий вдоль стекла…

Когда она меня убила – и от себя уберегла.

* * *

В темноте растёт ресница,

темнота себя боится –

всё не так и всё не то.

И распахнуто пальто –

не пальто, а решето,

а в прохожем отразится –

отражается никто:

тень отбрасывает мимо

бога, боли, бытия

крепче смерти, твёрже дыма –

неужели это я…

глава третья 27

* * *

Водка в небе. Солнце в сумке. На берёзе, боже мой: чёрно-белые рисунки – очи вечности самой.

Прислонились небосклоны к белой саже бересты, и текут в глаза иконы жизни, смерти, пустоты – первой, страшной красоты.

* * *

Всюду голос снегопада: в голове моей цикада – научилась кровью петь. Главное – не умереть и дослушать в безднах слуха царский цокот леденца – силой снега, силой духа – до конца.

* * *

Что происходит… – Кричит вороньё. Дело житейское – смерть. У неё тёплое тело твоё.

Пусто, как в небе. И в горле темно. Видишь за дождиком: все и давно мимо перроны проехали, но

поезд остался и в поле стоит. Бродит по шпалам слепой инвалид. Время болит…

* * *

Дождь – это чудо: моя слеза

попадает в твои глаза,

словно море развеяно в свет –

солонее на свете нет,

это нежная боль, яко посуху снег

чистым богом идёт из-под век.

В человеке заплачет другой человек, состоящий из красных рек.

Вздрогнет бог – и стоит как снег.

28 глава третья

* * *

Играет чайной ложкой мышка. Сама себя листает книжка – по-итальянски говорит то нарастяжку, то навзрыд, но шёпотом – хозяин спит.

А в доме тесно и темно, глаза себя страшатся, но просторно тишине морозной, где сердцем бездны коматозной встаёт с крестом в груди окно.

* * *

Снежную поцелуй версту, сердцем вросшую в высоту. Песню расскажешь, опять не ту: холодно у зимы во рту.

Поцелуешь себя, и речь продолжает мерцать оплечь, чтобы инеем завтра лечь на крылеч…

* * *

Куда влекут, вращаясь в никуда,

шарообразно, к солнцу, из тороса

велосипедные колёса

в себя распахнутого льда:

объятье льда, разъём ресниц и взгляда,

уколы спиц, разъятье глаз

и призраки слезы и снегопада,

воды, втекающей в алмаз…

Сегодня речка рвёт колокола,

душа болит и тесно ледоходу…

Смотри, вот – смерть: она уже прошла,

и видно воду.

ГЛАВА № 4

29

Читая эту главу, начинаешь догадываться, что лгущий пра­ведник, как ни крути, изрекает истину, а лукавец, глаголющий истину, низвергает ложь. Но, когда они меняются местами, поэзия неизбежно улетучивается.

русалки (холодное)

вот так и мы, мой ангел, так и мы: остыли и попались на холодном среди неподражаемой зимы, её стихов, мелодий и полотен.

холодные текущие дела горазды непрерывными вещами, царевна ничего не умерла, поскольку ничего не предвещало.

она влита в русалочий косяк – не потому ли, что тому не важно, что не о том, не вместе и не вся – здесь так безотносительно и влажно.

вот так и мы – так глухо, так сказать,

так сухо, так, что только и видали

……………………………..

усталые русалые глаза

не постигают быстротечной дали.

их длительные волосы текут в суровые коралловые гребни. царевна, утонувшая в соку, и соки, пересохшие в царевне, –

всё смоется в сугубый голубой,

вода пускает в них свои коренья,

и их большая мытая любовь

чиста, как смерть в минуту сотворенья.

память (вечер выпускников)

память, что пыль кирпичная, стены падут добычею лёгочных пузырьков.

уж и не ждали, мол, они, больно места намолены (вечер выпускников).

30 глава четвёртая

время - большое умница: выйдешь себя на улицу, щуришься фонарей,

снег рождеством и цитрусом пахнет, из глаз не вытрясем снящийся назарет,

где мы на карте с бельмами, соснами колыбельными вымощен путь навысь,

до глубины приникли мы, тёпленькие каникулы в нас не остановить.

мы остаёмся, gracie, шум от кровомиграции -колокола едва

слышно, красны в провинции сизые ясновидицы да водолей-трава.

школы площадка около, всё, что в нас есть высокого: небо, тоска спецназ.

здесь мы расстались, помнится. время - большое скромница -перезабыло нас.

поговор (стихи из холодильника)

давай поговорим, а там посмотрим, пока зима и море будет мёртвым, воды успеет несколько утечь. твои мне кислородные уколы; я заражён неправильным глаголом, нет совести печальнее, чем речь.

большие ночи шиты белым снегом,

мой горький мозг - подвыпивший онегин,

с ним лучше в переписку не вступай.

мой друг мне платит ромом

мой ром мне платит другом, а последний -

предатель председатель поколенья,

хрипевшего америке гудбай.

глава четвёртая 31

нам сорок с лишним (лишнего не надо),

жизнь с лёгким вкусом хладокомбината –

съедобная и за феличита.

мы пережили пушкина и прочих,

в графе полётов полужирный прочерк,

неплохо получается, короче,

стихи из холодильника читать.

седьмая ночь, как лунные коровы печально смотрят в окна, нездоровый покой как послечувствие беды. жизнь – всякова, нелёгкие наброски, мы пережили пушкина, но бродский непокидаем чувством лебеды.

пейзаж остыл, и память частеречна, где лес, проникновенное и речка, и вечность начиналась от двери. но ты и я… мы – зимние по крови. летят-летят пресветлые коровы, соседский снег кричит: смотри-смотри ……………………………….. посмотрим, а потом поговорим.

колыбельная (стансы утишения)

ну а если это не навеки или, прямо скажем, даже зря, вот такой тебе блестящий вектор, и туман в финале сентября –

это всё, что пело_грело, слышишь, остывает тёплым калачом. ночью бог сидит на каждой крыше, ночью бог играет кто на чём:

или навсегда на укулеле, или на прощанье на банджо; и, покуда нас не пожалели, мы прекрасно живы, мой дружок.

а у нас билеты на омнибус и осуществление вдвоём, и, пока нас крепко не обнимут, мы поём наш сонный водоём.

небо – зябко, в свойственной манере запасает зимний порошок,

32 глава четвёртая

рыбка-кабачок идёт на нерест, только я плету тебе стишок.

кто не спит последний, тот и галит, всё пройдёт, и всё на наш редут, и покуда нас не отыскали, то и не нашли. и не найдут.

лесничее (близкой зимою)

впрочем, чем крепче в лес, тем медовей мёда эта хандра лесничая, избяная, ангелы нас заметят, их глаз намётан. и что они в нас нашли? да бог их знает…

море внутри, и реки впадают в кому, тают стихи во рту, и в листвяный полдник кажется восхитительно незнакомым белый грегаль, вошедший в одном исподнем,

медленный и тоскливый небесный рикша тянет сквозь время, густую его пехоту голос земли, грудной, корневой, охрипший, долго себя взбирает по дымоходу.

близкой зимою тянет из поддувала. не внесена, но невыносима ясность, как пролетит_пропоёт_как_оно_бывало, птица любви последней, её неясыть.

закат над городом (раз-два-три)

был бы закат_над_городом_сладкий_небесный_грог

…………………………………………………..

всё-то приводит к лучшему автор твоих дорог.

если же ты проштрафился или же ты продрог,

не приведи – до крайностей, не заведи hard rock.

словно бы всё навострено выискать добрячка, небо такое – ясноведь – правильней не сыскать, значит, тебе подарочек – за-ради праздничка – новенькая_сосновенькая_тоненькая тоска –

самая та, которою был бы и ты ведом, словно дитя балуется, заново да ладом, то прошивая севером, то наводняя дом птичками в синем или же рыбками в золотом.

глава четвёртая 33

выпьем закату с пенками – всё хорошо живьём

…………………………………………………….

раз – нам всегда душевнейше переживать вдвоём,

два – посидим-поокаем, смотрючи в окоём,

три – я твоё, последнее, всё, что твоё, – моё.

октябрь (провинциальные стансы)

а что здесь делать? а читать псалтырь, лелеять, умножать и паче нежить октябрь, периферию пустоты, где пустота становится всё реже.

октябрь уж не отступит – это два, а стало быть, во-первых, не отпустит: протяжный сон, продлённая трава и на зиму засоленное пусто.

а вот кленовый заговор, а двор обходит юго-красно-жёлтый ветер повышенный, а из-за рыжих гор заходит солнце, а тебе не светит.

но не покинь нездешние места за то, что в них сама себе дороже восточная святая пустота, подмешанная в золотые дрожжи.

вот память-именинница, гляди,

не оставляет брошенное тело.

быть или быть, ворочаться в груди –

ну что здесь делать? что ещё здесь делать?

скажи мне, ну скажи мне, ну ска-а-ажи-и-и …………………………………………. дни-близнецы и годы-побратимы. провинция. клиническая жизнь. вестимо.

34

ГЛАВА № 5

В этой главе ясно, что мы дважды овладеваем даденным нам: вначале в состоянии приобретённого, а после в образе поте­рянного. И в какое время мы богаче – не знает никто. Или знает, но молчит.

* * *

и вот он стоит мельница мельницей

цензор – здоровый детина

на перекрёстке

он окликает всякого кто распахнут и ветки намокшие снов тяжелеют во рту

подноси меня

ко лбу

не спрашивай ни о чём

не пригибай голову

видишь как мы прозрачны галочий топот брызги вискозы расхватаны воздухом

стыдно как папа с кондуктором

препирался

багаж невелик – лишнего

платить не стану

(клетчатый чемоданчик – меня забирают из лагеря – с бурым от утюга галстуком исписанным песенником)

не слышать этого никогда (куда там!)

ступайте ступайте же

цензор отчалил на юг в заслуженный ад пляжей

мельница – это не трубка

а трубка – тем паче

35

* * *

не знаю как обучилась же легкости

сытости птицы язвительности изогнутого листка

вот он падает

и что ты поделаешь?

приходят один за другим циркуляры «доченька, они могут убить!» –

и ничего не делаешь сворачиваешь самолётик – с ним

отправляешься в гастроном

за тортом

«у вас день рождения?»

«глупости, просто хочется торта!»

это длиннее исхода за спичками:

шёпотом

отсчитаешь кирпичики свежей стены

захрустишь

по одуванчикам и стрекозам

и каспаром хаузером

все позабудешь:

дом

речь

рану

дойдёшь и до самого края –

белой мороженщицы

* * *

каменеешь

вытягиваешься от имён душистый горошек преступление с отягчающими и киноварь

особенно это последнее

вот бы

произносить его на два голоса –

и хохотать

36 глава пятая

дождёшься вот этого: «дурочка»

чай застыл поналетело хлопьев с кривой абрикосы

тут бы и умереть (скорей бы уже!)

но стариться – это медленно

в мыльных оранжереях

клиник

под взглядом племянников

* * *

прижав палец к бумажным губам следует наконец признать: ничто не стоит сожранного времени – только письма мадам де севинье к дочери

купив дом на холме

велю

не посещать меня пока

не окончится переписка

может быть

уйдёт

(и) вся жизнь

* * *

маленький чёрный автомобиль

люлька для паука –

на стекле

сонный его пасьянс

хлопнув дверцей выходишь на воздух

морозно – вот два облачка пара

шумеро-аккадская шушера под ногами

(вброд,

в отвороченной коже листвы)

глава пятая 37

распад пластика долог

этой горбатой бутыли жить и жить

апокалипсис – не для таких

неодушевлённые ведь непричастны?

изменится разве что форма горба объём талии абрис рта

сама себе

plot и рассказчик

тусклое око истёкшего пикника

отсюда

с мусорной тризны

я вижу

вижу и вижу

и не насытиться

* * *

я ничего не помню

о себе

кажется

мы сидели здесь полные сутки

ссутулившись

или же

полные годы сирени

пригоршни

яблочного шампуня

слушали как рассказывают за окном о ярости нет: старости с яростью

38 глава пятая

пригодной для отроков и особливо отроковиц

снова кто-то ругал графа толстого аферы грефа коррупцию в ЖКХ

(ворд правит мои прописные на строчные)

мелкий жулик

харкает кровью в суде

полные брови

каштанов

зла

(или нет: меди?)

вот за кого мне

больно, оказывается…

это и есть (такая-сякая) картина мира

но я-то предпочитаю звук

* * *

что это как не

трава вставшая из-под ногтей

ребёнка

схороненного поодаль?

как незаметно луг поднялся!

саблезубый

шёлковый

ты стареешь – я

молодею

того и гляди разминёмся

комиксы мастурбация крик о бессмертии складка между бровей – что тут чьё?..

я засыпаю с вами троими но никто уже не говорит со мной вполглаза вижу (зачем?)

глава пятая 39

как механически птица отщипывает

от плода

в проволоке дерева

* * *

а вот тут

пускай растет папоротник

под навесными рёбрами зароится тропически жизнь

и рама велосипеда пропустит наверх нетерпеливых –

и будет цвести каждый апрель наподобие ржавого торта

тайно выпрастывая по стреле изумрудного лука

* * *

может быть ничего больше не скажешь

выпростаешь на худой конец зрение

впопыхах поймаешь жан-поля жан-жака

ботанические прогулки

душат

когда не произнести

ни латиницей ни кириллицей

всякое зеркало обучало меня словам даже когда даже тогда

а теперь

сбившись в бомбоубежище насекомых пробуешь то и дело кнута сбиваясь на человека

40

ГЛАВА № 6

При чтении этой главы возникает вопрос, почему посто­янные мысли о счастье порождают хронически несчастных людей, а постоянные мысли о несчастье счастливых людей не порождают. Что тут не так? Или всё тут не так?

РОЖДЕЙСТВО (десять святочных рассказов)

* * *

Николая Заболоцкого светлой памяти кипятится кипяток в проводах играет ток и сидят четыре суки в очко играя мир со скуки мир не двушка не пятак я отдам его за так только ты уж постарайся хошь иди хошь оставайся ходит месяц по крыльцу спит сова и муравей душа вдохнула вот пыльцу теперь январь ей как апрель (дырочку свою проверь) кипятится кипяток спит журавль и спит совок и сидят четыре суки охраняют мир со скуки

* * *

в термос налили чай булку засунули в сумку мороз крепчай крепчай дай поцалую руку вот холодильник гудит в ём лежит водка с селёдкой запаслив знай человик он налегает на сотку выпьет – ему хорошо хочется ещё больше но жинка ему не даёть но к поцалуям охоча

* * *

на стене нарисован гриб на грибе загорает поп мимо мышка-наружка бежала хвостиком махнула

41

попа и.о. брюхатила

бежит по лестнице

плетёт околесицу

ой рожу рожу рожу

больше не выношу юношу

тут всё на части распалось

куда-то куда это подевалось

и мы с тобою бежали

вместе думали

от счастья не отстать бы

ведь вокруг за километров двести

радость а может быть печали…

но вдруг холодильник включился

и мир земной преобразился

всплеснула добрая душа руками

досочиняйте дальше сами

* * *

налоги налоги налоги

какие уж в нашей берлоге

скрыпят половиццы

хотят утолицца

да в нашей водицце

низзя уединицца

а можно глядеть на луну

– дай обойму

– отойди чорт усатый

я-то думала пожарник

а оказался тьфу – кустарник

налоги налоги в берлоге

Берлага суфле не доел

вышел на крыльцо и

ни о чём не думая

смотрит на луну

* * *

в роще ревёт сохатый добрый такой человик выпил немного водки и не дошёл до хаты и к той берёзке приник щавель капуста редиска и сапоги на меху где вы родные робята спутник летит – дай помогу щи не доедены каша

42 глава шестая

варежки мхи галифе в роще ревёт сохатый служили два товарища в однем и тем полке

* * *

рожи рожи рожи

как вы все похожи

на одного знакомого

дворника бедового

он сочинял фуги

девкам играл буги-вуги

не знаете вы его?

дорогие на мир посмотрите

смотрите смотрите!

вот он идёт лёгок и строг

и как всегда мимо строк

насмотрелись?

молодцы!

по полтинничку с носа

на рождество и никаких вопросов

рожи рожи рожи…

* * *

блины наверно хочешь поесть?

ешь!

налью ещё водки

салату тарелку ещё

и новыя колготки

ветер ветер дует

шатается пианый

пианино играло играло

и заглохло – гудит холодильник

* * *

между вокзалом и собором

стоял и торговал он помидором

и ты с котомкой в хату шла

его болезного нашла

лежит котейка вон на печке

дитя играет за стеною

и он с тобою на крылечке

играет на гармони тихо

ещё тише

ещё

дыхание едва слышно

глава шестая 43

вот губы соединились

два тела в единый студень слились

летит над хатою карась

и вот судьба их реши

лась!

* * *

поэт лежит на завалинке

и почёсывает валенки

мимо ходят микробы

вертолёт расстреливает

кого выберете: небоскрёбы

или кокетливых почемучек

но я не о том

Том – нет ответа

Том – опять нет ответа

пятый том не дочитав

поэт отправляется вплавь

и плывёт по волне

то ли памяти то ли радио свободы

а вокруг одне

буттер извиняюсь броды

головастик кричит и кричит

мальчик-с-пальчик он и есть

мальчик не девочка ведь

двоеточие троеточие рождейство

многоточие

* * *

Открылась бездна звезд полна (Ломоносов) Налей налей ещё вина (Пушкин)

расстегнув ширинку посмотрев на космос человек задумался вдруг – включили ветер дует глупый дует вот сорвал ботинки вот летит шашлычная вот ухмылка сбоку не могу не могу (ой отдайте ногу) Человек смеётся и в лицо счастливое эх водица хлещет выпитая плещет ну а ветер – дует!

44

ГЛАВА № 7

Наверняка читателю ясно, что интересен тот художник, кто закончил подростковый период познания мира и присту­пил наконец-то к его созданию.

* * *

Мальки раскачивают лодки,

давно лежащие на дне,

и водка пролезает в глотки

уже не вся и не вполне.

Постами чавкают соцсети, пьют свой елеевый мазут, и незнакомые соседи по грязным лестницам ползут.

Тебя косматит в хвост и в гриву, но, убегая от нытья, попробуй посмотреть на бритву, как только на предмет бритья.

Посмотришь пару раз иначе – садись в хароново такси, чтоб траурно: «А был ли мальчик?» – трепач запойный вопросил.

Живи себе уже давай, а, как самый распоследний бог, с утра уверенно вставая на сахарную вату ног.

В любой ночи тебе виднее, кого и некого позвать, ты знаешь, как слова твердеют, чтоб выстелить тебе асфальт.

У смерти не подбиты сметы, она в твою не бьётся грудь, развёрнут путь к любви и свету, и надо на него шагнуть.

Но нет такого слова «надо», а есть такое слово – «я», который прочь бежит из ада похмельного небытия, которому ты будешь рада – родная, тёплая моя.

45

* * *

черствеют снов вчерашние коржи, расплылись краски на ночном мольберте, проходит жизнь, нелепая, как жизнь со всеми преимуществами смерти,

фонем дробится в горле бирюза, и голос твой утрачивает мелос, выплёвывают слёзы те глаза, которые лишь целовать хотелось,

течёт в сосудах мраморная ртуть, и зайцы топят дедушку мазая, в иную бы картину занырнуть, из полотна уже не вылезая;

так, никого ты больше не предашь, по судьбам пробегаясь акробатом, и, телом протыкая карандаш, погаснешь тихо в свете прикроватном

и красками, похожими на кровь, распишешься в печали и покое, и холод распахнёт твоё окно, в нём отразивши зеркало дневное.

* * *

Холодным ветром воздух сгорблен, и убеждать – тяжёлый труд себя в том, что дороги скорби к чертогам радости ведут:

неубедительно выходит, сопротивляются мозги. В пустом подземном переходе играет нищий без ноги.

Играет на губной гармошке, примёрзшей намертво к губам, как будто просит он морошки, как Пушкин, побывавший там.

И чуточку вокруг теплеет, и хочется не горевать, и зёрна отделять от плевел вдруг начинает голова.

И сквозь настил дорожной соли вдруг пробиваются цветы.

46 глава седьмая

Никто другой так не способен услышать музыку, как ты.

Теперь становится понятно, что эта боль не навсегда. Цвети, январская поляна, гори, далёкая звезда!

И пахни, зимний мир, полынью, и, снег полуночный, – скрипи!.. Не позволяй душе унынья. Усни и спи. Усни и спи.

* * *

Барахтаться в бархате хуже, чем перхать от перхоти злой, когда ты пристыжен, простужен и кончился твой проездной,

когда коридор межпалатный один – от шестой до шестой – и в небо везёт эскалатор тебя на известный постой,

когда на пустой дебаркадер, забытый за давностью лет, загружен последний декабрь и для января места нет...

И всё-таки ад этот – лучше придуманных кем-то высот, где главный затраханный ключник ключами глухими трясёт.

Будь горд, к тихой боли привыкнув, садясь на продавленный стул, что сделал от лужи прививку, хоть моря и не потянул...

* * *

По факту своего рожденья

в сём самом смертном из миров –

мы получаем поврежденье,

и каждый сразу нездоров.

И все грядущие изломы содержит первый тот излом,

глава седьмая 47

когда творим сплошное зло мы, хуля небесный произвол.

И, восставая из постели,

под неба пылью голубой,

мы в день идём, как на последний

и нерешительный, но бой.

Расшиты скатерти канвою, замешан утренний салат, ножом из хлебного конвоя последний вырезан солдат.

И бледно-красные томатцы, слезливый источая хром, в рассольном ужасе томятся, как связка гланд во рту немом.

Но не горит благим предвестьем над нами светлая звезда, и подъезжают к нам подъезды, дрожащие, как поезда.

И вновь по венам невесомым сквозь мерный так и нервный тик ползёт холодный, невесёлый, наш самый первый в жизни миг.

* * *

Листок тетрадный – не скрижали,

а просто бледная тюрьма,

где ночью в синем баклажане

нисходит яблоко с ума.

И вылетают все форсунки, заламывают руки дни; на белом клеточном рисунке изобразить сие рискни!..

Творец замешивает тесто – повадку рук его узри. И лишь молчанье в недрах текста пускает буквы-пузыри.

И льётся страшный сок из тучи небесных и подземных слов – прокрастинацией измучен, я воплотиться не готов.

48 глава седьмая

Но мерно затихает сердце, сталь воздуха глушит полёт, и над Невой, как над Исетью, сплошная истина встаёт.

* * *

У меня слишком много свободы, как у ангелов божьих в раю, но упрямо стенные разводы проницают сетчатку мою.

Говорят, не бывает такого, чтоб одна пустота за окном. Мне о том поясняли толково, но уверен я был лишь в одном:

если край амальгамы ободран и молчит из него бытиё – у меня слишком мало свободы, чтоб ответственность брать за неё.

* * *

В дыму сигаретном, как в доме, устроясь, – молчи напролом. Чего тебе надобно, кроме табачной тоски о былом?

Да нет, ничего мне не надо, и я ничего не хочу, из этого райского ада мне выбраться не по плечу.

Из этого серого праха я создан. Кого мне дурить? Курить и не плакать, не плакать. Курить и не плакать. Курить.

ГЛАВА № 8

49

Если сравнить историю человечества с жизнью человека, по­следний сильно проигрывает. И это при том, что человек на­верняка бывал счастлив, а человечество – никогда.

* * *

Встали в очередь сукины дети, Передушены сотни котов, И луна над деревьями светит Для того, кто уйти не готов.

Режиссёра массовка морочит, Из сугроба шагает верблюд, На восток повернувшийся кочет Говорит, что тебя не убьют.

Палку в землю воткнёшь – побежала По канальцам горячая нефть, И звезда занесла своё жало, Чтоб над ухом во сне прозвенеть.

* * *

У женщин «ау» получается чище, Когда заблудился в сосновом бору И ветки раздвинул огромной ручищей Какой-нибудь тихий на вид лесоруб.

А ты у моста наблюдаешь гулянье Задумчивых рыб – и ни слова в ответ, И мимо ведут, как быка на закланье, Печальное облако прожитых лет.

Отыщется в чаще заветная дверца, И ключик на дне одиноко блеснёт, Когда, как шкатулка, откроется сердце И брошено будет на тающий лёд.

Не бреющий ног задевает копытом – И вот уж фонтан самоцветов расцвёл, И вот самопальный кораблик испытан, Танцуя огонь и скача, как козёл.

Но что это, где – никому не понятно, И долгое эхо уйдёт без следа, Останутся ветер и в солнечных пятнах Холодная, словно признанье, вода.

50 глава восьмая

* * *

Тени теней на воздушной броне Этого мира въезжают в ворота, Где из подвала им жук-плавунец Лапой мохнатой сигнал подаёт.

С песней сирен прилетает снаряд, Падает рядом с источником зла, Словно испорченный детским вниманьем Жалкий, капризный кусок от игрушки.

Жизнь продолжается даже с нуля – Ржавая стрелка пути переводит, И европейская ночь настаёт В городе на неродном языке.

* * *

Венгры вгрызаются в каждую пядь. В этих скорлупах с приметами быта Высох желток, и старухи скорбят Возле разбитого в полночь корыта.

Венгры пекут в огороде яйцо, Дети идут из кино на ходулях. Знал, где упасть, постеливший сенцо, Но и его подставляют под пули.

Как он поёт им о тёмных лесах, Синих горах и прозрачных бассейнах, Раны густым языком зализав В долгих своих коридорах музейных!..

Венгры на корточках дуют на чай,

Дети лежат в двухэтажных кроватях

Перед великой футбольной ничьей –

В школьных костюмах и праздничных платьях.

* * *

Диана Джонс, богиня неохоты, Летит, пунктиром карту бороздя, Трофейные дожёвывая шпроты, Когда заулыбается дитя.

Есть у неё в пустыне тайный пунктик – Тупик, где бронированный вагон. И, выбросив над ним на катапульте, Дырявый зонт раскроет Пентагон.

глава восьмая 51

У лётчицы, похожей на волчицу, Смертельный груз – двугорбая волна Несёт в тюках, он может излучиться, Коробочка всегда полным-полна.

Пока зима гражданство ей готовит, Эмиссия возможна, но легка Её печаль, и снег лежит с котовьей Улыбочкой кривой, как у зэка.

Пусть отдохнёт, покормит птичку басней, Положит в сейф свой чёрный пистолет. И зеркальце ей шепчет, что прекрасней Других не будет, не было и нет.

* * *

Птица-тройка на службе дракона И картина, где двойка опять. Каменеет Медуза-Горгона, Чтоб себя в путешествие взять.

О почтовые кони России, Кто в пальто выбегает на снег? След струится за ним керосином, И пылает восток, покраснев.

У Персея намокли сандалий Крылья, песнь запевает ямщик Про жену и кольцо, и так далее. Свищет ветер, мобильный пищит.

Дети входят, держась за верёвку, У последнего – порт юэсби, Он скрывает, что он полукровка И вчера над Испанией сбит.

* * *

А вот и новый наш учитель, Он, старого прогнав за дверь, Принёс посылку, получите: Науке неизвестный зверь.

В снопы увязаны колосья, Колхозница стоит с серпом, Лев по фамилии Нелосев За молоком идёт в сельпо.

52 глава восьмая

Пока звучат былые струны И поезда, как у Дельво, Вращают колесо фортуны, А мы на ободе его,

Вот наш неновый получатель, Такой неоновый пошляк, Его на станции встречайте, Надвинув крепче шапокляк.

* * *

С нами граничат зима и зима, Больше других не осталось соседей. В крепости вновь опустел каземат, Ходят по улицам юные леди

В чёрной, как кокон, свой парандже. День распускается, словно клубочек. Целится в ласточку на вираже Снайпер в опушке берёзовых почек.

С юга опять прибывает орда, Сдачу на рынке такою монетой Нынче дают, что не знаешь, куда Деньги вложить. Но молчи, не советуй –

Слушают гулкий эфир колдуны, Дети колоннами ходят под дудку Возле ворот обнищавшей страны. Молодо-зелено, весело-жутко.

И не заметишь, что посох зацвёл. Демон с плаката стоит, наблюдая Яблочный дым из пылающих сёл, Где за околицей ангел летает.

ГЛАВА № 9

53

Чтобы извлекать глубокие мысли, их надо туда сначала за­рыть. К слову, мысли бывают настолько глубоки, что их до­быча становится нерентабельной.

фиксировать ежесекундно

простое мятое небо

сиплый снег

хрупкая лесная трава

ледяная трава

просыпайся

время давать имена

травам корням животным

трогать

тёплые звуки

перекатывать на языке

карамелькой

обдирать нёбо до крови

угадывать вкус

иначе

ничего не существует

всё неправда

в начале века существовала традиция фотографировать мёртвых

труп устанавливали в специальное приспособленье – он мог стоять и сидеть, принимать сложные позы

в рыбьи глаза капали глицерин, чтобы блестели зловещим глянцем подшитые веки – глаза распахнуты широко бессмысленно, слепо глядят

мёртвый прекрасно смотрится в роли живого фотография, чтобы вспоминать человека, а труп в этом деле становится вещью, досадной помехой,

54 глава девятая

украшением натюрморта, тряпкой из сундука остро пахнущей нафталином, композиционным элементом, как виньетки или цветы

интересно, что думали родственники, обнимая за плечи, улыбаясь в камеру, торопясь, пока не начнётся окочененье

вдыхая сладкий, похожий на ладан, запах, за гранью того, что было самим человеком –

как запустелый заброшенный дом,

который с уходом людей

становится страшной ореховой скорлупой,

оболочкой, в которой гнездятся ночные кошмары

и пахнет сырой штукатуркой

обратная сторона ужаса перед смертью –

ужас стать вещью,

ужас стать частью пыльного мира вещей

в бесконечном кэрроловском шкафу обёрнуты паутиной банки с вареньем, срослись сухими страницами книги, у пыльных зоологических чучел опилки из брюха сыплются на пол

палочники и пауки, похожие на сухую траву, что-то белёсое кружится в формалине, покрытые плесенью листья в гербарии, тяжёлые выцветшие портьеры

бабочки моли движутся хаотично,

слепо колотятся в темноту

в одиноком луче вращается столбик пыли

главное, не вдыхать лети, лети вниз, алиса

там, на самом глубоком дне, лунная пыль мохнатым ковром

не оставляя следов, в тишине под неслышный аккомпанемент мёртвые медленно кружатся в танце

глава девятая 55

влажно блестят глицерином глаза, улыбаются нежно подшитые рты

bal macabre,

вечный немой маскарад

падай, падай, алиса, в кроликову нору

Дата добавления: 2017-01-13