Вкрапление чёрного

Сашенька

Сумерки

Всегда прохладные. Всегда анемичные. Неправдоподобные всегда. Не сжать в руках, Не прогнать выдохом. Наступают исподтишка.

Время, когда ещё можно Всё отменить. Что отменить? Жизнь отменить. Себя отменить. Неотменяемое отменить.

Вечный Шах. Время намаза иша И последних шансов.

А на Марсе Сумерки длятся На два часа больше. Но это, конечно, Неважно.

* * *

Мой ангел,

Февраль в моём городе

Уныл и безутешен.

Впрочем,

Фонари на моей улице

Зажигаются раньше,

Чем на других улицах.

Может, не раньше,

Но мне хочется думать,

Что раньше.

А ты мне – верь.

Я часто любуюсь

126 глава двадцать третья

Сумеречным освещённым снегопадом.

И это примиряет меня

С февралём.

Как и хрустящий хлеб,

Купленный

В магазине третьего хлебозавода,

Там он самый вкусный,

А проходя через кировский садик,

По-прежнему изумляюсь атлантам,

Не уставшим держать

Шар земной,

Как во времена моего детства.

Только краска на них

Облупилась изрядно,

А выражения лиц

Такие же решительные.

А если серьёзно,

Я справлюсь с любым февралём,

Пока есть ты.

* * *

Продлитесь, пожалуйста, Гражданские сумерки. Остановись, солнце, На шести градусах Ниже горизонта. Не уходи, день, Ласковый, тёплый, Весенний. А ты уйди уже, Печаль неизбывная. Сегодня два года…

* * *

Милой песенкой «Yesterday»

Не охмуряли меня.

Не пели её,

Глядя мне

В глаза проникновенно,

Будто для меня только.

И словно не случилось со мной

Чего-то несерьёзного,

Чего-то важного.

Всё поправимо, Кроме смерти, да?

глава двадцать третья 127

Вот только не знаю,

Поют ли

Женщинам с таким бэкграундом,

Как у меня,

Милую песенку «Yesterday»,

Глядя в глаза

Проникновенно…

* * *

Все мужчины

Старше семидесяти –

Немного папы.

Папе семьдесят было,

Когда…

Всем мужчинам

Старше семидесяти

Хочется сказать что-то нежное,

От чего их морщины

Разгладились бы,

А в глазах свет зажёгся бы.

Хочется взять

Их руку в свою

И посмотреть в глаза

Тепло и смущённо.

Хочется удержать

Мужчин старше семидесяти

На этом берегу.

Не удержу…

Довелось подрабатывать медсестрой,

Во время учёбы в медицинском.

Все подрабатывали.

Хотели узнать

Больничный мир.

Кто в хирургическое отделение пошёл,

Кто – в терапию,

А я – в гематологию,

Отделение болезней крови.

Мама подобным болела,

Потому и пошла туда.

Мне говорили: Твоё отделение

128 глава двадцать третья

Надо назвать

Отделением агонизирующих.

Больные умирали часто.

С лейкозами

Долго не задерживаются

На земле.

Девушка, ровесница,

Восемнадцати лет,

Все её Сашенькой звали,

Рассказывала о планах на жизнь.

Говорила, после института,

Не помню какого,

Вернётся к родителям

И замуж выйдет.

И жених уже есть.

А на истории болезни

Стояло латинскими буквами –

OL.

Острый лейкоз.

Я внимательно слушала её

И каменела про себя.

А виду, конечно, не подавала.

От больных скрывали диагноз,

Но почти все всё знали.

Но почти все надеялись

Избежать её.

Потому строго-настрого

Запрещалось показывать больным

Истории болезни.

Кто сильно надеялся –

Аккуратно лекарства принимал

Точно по времени,

Постель аккуратно заправлял.

А кто всё понимал –

Избегал смотреть в глаза,

Небрежно таблетки глотал

И не участвовал

В разговорах общих.

А я научилась подвязывать бинтом Подбородок умершим, Чтобы, когда тело остынет, Он не опал.

Сашенька умерла Не в моё дежурство.

ГЛАВА № 24

129

Невежество настолько разнообразно, что очевидность зна­ний просто обязана проигрывать ему в оригинальности.

* * *

сжигая в глазу

разности русского языка,

другому становясь шестиклассником,

он обгоняет букву «р»,

покрытую шерстью,

первописьмом.

Майор превышает

технику переводу,

если точки мертвы от взрыва названий

как известь, то есть бум-бум,

пелена.

Кратчайший от фонетики до коровы язык: мыкаться пьяными запятыми.

Хор, обнадёживающий переводчика,
строго настроен на пепел,
поэтому, важничая,
он прочно напоминает
о слитном и раздельном
написании кожи

Рубаха <стра>тегии

Несмиринна – дудочка мая – в объятьях песков, преодолённая бурей – лесом прижата – шивороту на вы-обещай, nocturne – труба – общаний разболт – позвонок чехарды – цок-цок – остановка «Вместилище» т ут оч ка с колеn – ↑ – значений не предавай – звучи дорого ↓

размер трата

проросли ВЕРХОМ закрывай ворота объезжая согласие, но запись – чертовски пряма! От страха. Г лавные глаза изобрехт: танцуй, штамп, танцуй почтово

↓

130 глава двадцать четвертая

ведь если бы я не задействовал зону прямой печали, так бы и оставиться одетому в кромешные даты событию. А не в брезентом сколотым ухабы зандировать. Раз. При мне надежда – мерещьице моей.

я, конечно, не пнут,

но по-совему я волен

заниматься < > угодно

и поэтому достаток

→ →

не отметай мою чистоту! Росчерк:

кркркр

* * *

Археолог ничего не нашёл

подставка под сердце ложка выращивания семей и

под этой грустью разлеглись не покладая рук

разниц нефтяные знамения

развей, история – это наука? а рельеф – это ночь лопаты?

но подожди, ты-то под поездом,

рысью, огнестрельным.

* * *

Как часто я употребляю «покрытие», «покрываюсь»,

ни одного прикосновения,

находясь в комнате после лет,

окрылённый пылью

внутри наблюдения

и снаружи:

я покрыт круглым-круглым,

благо, непревосходным,

зависимым от всматривания,

хорошо,

в притворе – опечаток чертог,

красиво, когда ты нет,

то есть когда я не думаю о себе,

куда,

страшно, что нужно подразумевать кого-то,

например тебя,

глава двадцать четвертая 131

примериваясь к мельтешащей вероятностью,

хорошо, парус, парус

покрыт расходными материалом,

например, кожаным местом,

как ошибка занята собранием числа,

да, из случайных слов прикоснувшихся

возник пыль.

* * *

Лётчик смотрит на зелёную мышь,

он её предстаёт

кто кому доч

день куда?

разве ласточки, а не птахи, –

ссоримся по делам,

а потом ставимся на кровати

колесить чтоб попрыгать

грубо ли, невульгарно

обретя – бззор

и сосново в роскошные апартаменты

где от дыхания шепчутся свечи

у нас так принято

мы видно

и якобы предусматриваем себе смену

от сдачи, от шокирующего волшебства

с предханием горя,

но и тогда родился

на сами разные знаки

прилипчивая к рюкзаку

я так изнал:

нет, парашютист,

ты мне жену не заметишь

тотоже

* * *

Дача размером с мерть – чето похожее на плоды, не мысля мля б/з местоимений

где на сыскать?

повторил или бросить пить круги половодья что скучнее тебя так

132 глава двадцать четвертая

ну по рассказам видней

кагда удача улыбнётся

я и сам не против ресниц

но когда по вторникам вагина

то подойдёт дача размером:

я сама из лестниц,

поэтому так необманчиво

обрисовал всим такую

ситуацию,

то есть вместо истории

* * *

Красное молоко,

размытое нами: точек.

крышей, от которой

не по себе (сюда!)

знаю, что слезами

пейзажа

не выстелить,

поэтому продолжаю к белому:

я избежал этого слова, избегая этого слова,

поэтому я вечен о себе самом, поднимаясь, поднимаясь до молока, даже если можно додуматься до поверхности скрытого молока.

Значение устало меня,

оно непредвестно обр-ым сквожением:

«кровь черенка земли»

Значит, всего наши дети лишь, использующие двух из них играть в пинг-понг.

Так и я, прислонясь к стене, меняет цвет.

ГЛАВА № 25

133

С той стороны страницы пришла весточка: «Если ты со­вершил ошибку, не отчаивайся: возможно, ошибка ещё смо­жет совершить тебя...»

Поиск собственного «»

Поиск собственного «» Не рифмуется с вещами, Хоть вытягивай клещами – Получается фигня. Вряд ли кто-нибудь прочтёт Геометрию мытарства, Неевклидова пространства Иррациональный счёт.

Беспредметная тоска, Как проекция из бездны, Где предметы неуместны, Наиболее близка К настоящему. Её Исчезающих материй Не напялишь в кафетерий, Не притянешь в окоём.

Разве только невпопад Соберутся ниоткуда Архимедовы приблуды И ньютонов суррогат – Будто взявшие за фук Тишину, чужими лбами Забивая гвозди в память, Обращая в буквы звук.

Извлекутся из глубин Безызвестности, как мошки На фонарь, тарелки-ложки И в испарине графин; И поедет по столу Телефон, играя «Мурку», Кувыркнется штукатурка В протекающем углу...

Может в чёрную дыру Превратить любую массу Мир, начав перебираться Под нейронную кору; В совокупности вещей

134 глава двадцать пятая

Гравитация соблазна Находить единство в разном Неизбывна вообще.

Говорят, что даже свет Обретается в пределах Этих дыр (по сути – белых) В неминуемом родстве, На бессмысленном посту... И невидимая масса Погружается в пространство, Искривляя пустоту.

* * *

Как престарелый язвенник, заношенную пижаму Сдавший, в своё влезает и на крыльце больницы Съёживается узластою гусеницею шрама, Чтобы его крылатое не расклевали птицы, Так, в единицу времени, срастившую вдох и выдох В бледного человека, ждёт пустота сквозная Свой по недоразумению сросшийся в теле выход, В позднеапрельском таянии берегов, я знаю.

* * *

Скрупулёзная память – гнёт, Превративший меня в песок; По пустыне моей бредёт Человечек наискосок; И другие пути едва ли Меньше данной диагонали.

Потому что любая из Этих точек была объём. Вещь, событие, организм, Водоём перед кораблём. До момента, покуда днище Корабля дно воды отыщет.

Даже позже. Сначала там Начинается город. В нём Строят школу, больницу, храм, Проверяя себя огнём. И над морем огня, как остров, Громоздится железный остов.

глава двадцать пятая 135

Ведь любому из кораблей Суждено утонуть в земле. Что не выгрыз им суховей, Что не выплавилось в золе – То лежит на больших глубинах В темноте на алмазных глинах.

И поэтому не видна Никакая в пустыне вещь. Всё, что было, достигло дна, Что осталось – не может лечь На него, так как в этих толках Легче скрупулы воздух только.

Пусть оазисы глаз моих – Вероятные миражи, Ориентируйся лишь на них, Как на меньшее изо лжи, В месте, где возвести частицу Снова в целое не случится.

Но у этого есть края. Продолжая диагональ, Помни: это всего лишь я. Ты пройдёшь и увидишь даль – Где стоят первобытным строем Горя горы над мора морем.

136

ГЛАВА № 26

Любой художник отдаёт себе отчёт, что дважды два – не очень-то и четыре. Просто четыре – наименее «не очень-то», чем все другие числа.

* * *

Муж-побиватель барабанной бочки,

разбередивший все её оборки,

помноживший обхват и кандебобер

на свой неповторимый мастерок,

торгующий в развес свою жирнавку

всё с новым бойким сбором –

то Сарру, то бездонную Дебору,

то у румяных утренних ворот,

где голь и шмоль, обманутые снами,

взыскуют отступных,

угодливо подпихивает уголь –

повышенность чернявых птиц весны,

да будут, как они, очернены…

То ягоды, дарующие удаль –

содружеству отрубленных голов,

и топоты, и стати голенастой

горыни башни, чующей дуван…

То у ворот изгнанья

сбывает оры, молви, изволок

и жаркий, точно печь, густой Левант

каким-нибудь Месаху с Авденаго –

и огненный, не всяким данный слог,

и пухлые награды…

А в осень – стук олив и винограда

недурственных кровей,

нападавший из горних деревень…

Но в новое большое тожество,

поскольку неизменно был в ударе,

случится также битым,

разубранным в сапфиры и рубины

на скорую продажу,

распустится на воск,

на лучшие заглушки,

никто не пожалеет о его

таинственной отлучке…

Податель бесконечных колотушек

прекрасной барабанщице, толстушке,

из конопатых,

бутузивший обхват и оборот,

пойдет на окорот,

137

низвергнется в распадок

за то, что вдул невиннейшей пастушке –

такую тучу палок…

* * *

Сумерки, недоросли, сизоперые лапсердаки,

хвать за косу – однорукую даму,

полуплисову балахоншу дверь,

не припасшую им долгожданный ответ,

ни иных отменных известий,

а лугов с анемонами и подавно,

да прихватит в подвески,

в перезвоны – липучие крест и навет!

Но внезапно приотворившие – отмель света,

протянувшие по удручённой траве

воссиявшую просеку, донесённую из долин

или, может быть, из молитв

плодоносную полосу земли,

драгоценное ожерелье –

тоньше, чем настоящее время,

сахарные коренья,

молоко и мёд…

так что сгрудились вдоль заноса

в омрачённых и в стерегущих,

по каймам-ботвам расколотой ночи,

сыплющей пряди чёрных знамён…

Но и те, кто скорее жив, чем умён,

догадаются: этот чудный сад,

где всегда будет густо,

эта обетованная золотая коса,

сей блаженный роздых –

не для сизофигурных…

Разве штука кетгута –

для особенно большеротых.

* * *

Хожденье в полуденный порт

увидено светом, который пошил Господь.

Растёртое на якорцах и желтках,

на ложных посылках и окрылившихся каблуках,

на старых верёвках, связавших сто

родившихся под кустом

и не водящихся меж собою стогн,

на малахитовой сырости тупиков

в полынных примочках на челе,

на именах подрубленных королев

и тенях, выросших в кабале,

приветствует пьющих бесстрашие ходоков!

138 глава двадцать шестая

Хожденье в вечерний порт

запорошили густой стопой,

обваляли в ветре из поселения Шелупонь,

и ныне пасётся на ржавом крюке

в подбитом щелью полевом нужнике,

но с режущим бликом пурпура на клинке

раскокавшей кратер с пузом луны

или ножек, что дважды сопряжены

с бумажной красоткой, сзывающей на танцпол,

вернётся на первом же ишаке…

Дорога в утренний порт

для улыбчивых субботних господ –

толпа и бинтованный бантом шкет,

болящие пафосом и актёрством,

ужели – ах! – до намека стёрта?

И судно, несущее лучшую весть,

прихвачено в порошке…

Но болтают, что длинная рыба – тёзка

ангела здешних мест, не то любимая тётка,

серебреннейшая в голубях,

если я ей дозволю проплыть сквозь себя,

любезно нашепчет, отплюнувшись чепухой,

как привить к дороге новую ветвь

или свежий поход…

Поющие Ювенту Виту сто лет,

видать, изодрались – до одной музыкальной фразы,

и сколько ни повторяй, время ей не прибудет…

потому меня ввели уже в сложившийся отряд – на выходе

из капеллы.

Виту продели в авангард путешествия.

Её сын от первого мужа в чумазой шляпе,

ссаженной на затылок, и костюме старого углекопа

терзал в руках проспект похоронной компании

с одетым на обложке в багрец человеком-корзиной,

не то с авоськой кровеносных сосудов в солдатских бляхах

или с клубком строк, расползающихся от фирмы

в ползущих трамваях: похороним Вас и сожжём

по приятным ценам! – подзуживая без промедлений похорониться или кремироваться. Ряженные до пят друзья-углекопы подхватывали венки. Художественную дочь Виты от второго мужа

глава двадцать шестая 139

сопровождала лохматая, лоскутная, надрезанная богема, тонко приправленная траурным элементом: вычерненные очки или пластрон, перо на шляпке, заколка в грудном кармане, наушники чёрного меха… или с музыкой чёрных.

Сын Виты от четвёртого мужа – на лисьем шаге, распахнутый всем свирелям, бубнам, канфарам, сорил на ветру чёрными лентами кашне.

С ним ступала Бланш, карточная партнёрша его отца, дива отгрохотавшего «Трамвая "Желание"», ныне в роли осипшей сирены.

Отряд увязал меж чужих маршрутов в службы и в торг,

к венцу и к платформам, на злодейства и в суд,

и срывал пунцовые светофорные розы и жёлтые одуванчики,

бросая недозрелую зелень, и настойчиво уклонялся –

к пределам, которых иные не перешли.

Наконец раскрылись огненные столпы-сосны,

порученные теням высокого полёта.

Чтобы посеять Виту в землю на свету, нашлись потеснить

её первого мужа, завсегдатая съездов какой-то партии…

хотя ему в чрево уже задвинули

горшочки с двумя поджаренными супругами...

Столпившиеся у скважины заслушали телеграфную скорбь Союза художников и горячие речи с рождений Виты и с последнего, сотого: перечни её вечных спутников – красоты и моды, доброхотства и парикмахера накануне каждой больницы: без причёски, маникюра и педикюра – ни шагу к оздоровлению!

Оратор с вербным кустом вместо головы –

всплесками грязной ваты в густой штриховке –

сообщил, что похерил очки, имена городов, где жил,

и рек, из которых пил, но не Виту, чьи желания

неизменно превосходили возможности! –

и неуверенно уточнял: – Или превозмогали?

Но поныне реют в воздухе…

Второй крикун с крупным пробегом доложил,

что Вита всегда раздвигала среду:

от трехсекундной зоны до… от секретарши

помощника помощницы – до… и клялся,

что она из любого мусора в минуту соберёт

автомат Калашникова.

140 глава двадцать шестая

Первый углекоп вопил в нашедший его телефон: – Я на кладбище! Встретимся после похорон…

На сосны наплывали колонный зал и саблезубые тигры,

осипшие до кошачьих. Мне мерещилось, что в запертых истуканах не хватит земли. Но могильщики, как сейчас из «Гамлета», нагребли холм прочнее дворцов, задобрив недовес – обломками памятников и плит, ржавыми засовами и космами, выдранными из оград, хворостом, опорожнёнными бутылками и подкатившими черепами – и скрасили крестом. Сирена Бланш не менее артистично повелевала скарбу: бутафорию-светофорию – под живую породу! – и шипела моим тюльпанам: а ну, рюмкой вниз, ножкой вверх!

Порхнули птенцы огненной воды и хот-доги.

Художники взяли холм на камеру.

Углекопы воткнули в склон недопитую бутыль,

а в перебои черепов и обломков – остатний фастфуд.

Художники выправили хот-доги в орнамент

и снова запечатлелись.

На выезде из заповедника под колесо угодил – безумный каменный крабб. Парковый декор – или… Оказалось – из сна знаменитого скульптора-модерниста!

Прощание с Витой и её воздушные зовы,

выгнутые дугой и скрепившие автобус

и несколько авто, в бесконечном откате в город подтаяли.

Мелкий «форд» вдруг вывернулся и утонул в улицах.

На съезде к ресторану стоял незнакомец прелести,

гибкий, невероятный, с бородкой и тёмными завитками,

взятыми на затылке в хвост…

И я догадалась: для меня он по ту сторону, что и Вита,

ибо больше я его не увижу…

как никогда мы не соберёмся – в этот хоровод…

Впрочем, и любая труппа зрителей,

выйдя со спектакля, рассеивается.

Два часа и сотню улиц спустя, когда поминальный обед, и ресторан, и последнее место действия уже разлагались в нас, мне навстречу попалась художница из того отряда с чёрной змейкой на рукаве. И не узнала меня.

ГЛАВА № 27

141

Свято место устным не бывает. Не самая плохая причина для появления письменности! А может быть, и самая плохая.

* * *

У обочин трётся нищета, Тщетность отражается в бетоне. Я себя немного недопонял. Значит, понял ровно ничерта. Немота, замотанная в стих, Выступает капельками пота. Хронос отстаёт от хронотопа, И пространство пашет за двоих. Моя тень выходит из толпы, Выносящей скорбное за скобки, Где асфальт, нетоптаный и топкий, Принимает формулу стопы. Воздух притворяется водой В раскалённой плоскости скамейки. Я выдумываю время по копейке, Пока время не пришло за мной.

* * *

Три стороны луны. Солнца тройная прядь. Бледностью белены Бредит во сне кровать. Между землёй и мной Спят за окном поля, В памяти нутряной Мёртвые, как петля. Скорость рождает крик, Время берёт в квадрат, Только что проводник В этом не виноват. Пустопорожний гон И перекрёстный бег, Полупустой вагон Врежется в Екб.

* * *

Сегодня праздник урожая. Фруктовый дом вином пропах. Кто пух и прах перемежает, Забудет превратиться в прах. Не углядит дурак позора,

142 глава двадцать седьмая

И не истлевшее пока Глазное яблоко раздора В зрачке утопит дурака, И злые духи насекомых, Почуяв прелый виноград, Фруктовых косточек саркому, Как мякоть спелую, съедят.

* * *

Жил дворник во дворе, слепой, как Полифем. В предбаннике двора – Мадриду и не снилось – Хранилось столько тайн, не дышащих совсем, Боясь попасть к Его Милейшеству в немилость. Медовой ребятне пчелиных жалко жал, А ты был посмелей, ты их уже не помнил. Про сорок с лишим лет нам дворник рассказал, Как сказку про бычка, как ёбургский топоним. И вдруг внутри себя ты обнаружил бег. Замешкалась пчела, из улья вылетая, Остался только двор и дворник-имярек, Стоит сейчас, поди, и что-то подметает. Но, песням вопреки, прошедшего не жаль, Печально лишь, что ты средь этих космогоний Настолько далеко от смерти убежал, Что, кажется, вот-вот опять её догонишь.

* * *

Апатия свисает с языка, Как облако, висящее на нёбе. На что Сизиф физически способен, На то способна дума мудака. Двойное дно придумывает Бог, Перебирая каменные чётки, Светило разворачивает лодку, И крыша едет прямо из-под ног. Апатия оближет мне плечо, Я закачу на гору свою участь. Господь опять решит меня помучить, А я ему отвечу: – Ну и чё.

* * *

Пока осенняя пора, Пока очей очарованье, Пока таксисты до утра Ждут воскрешения. Пока не Перерезает бечеву

глава двадцать седьмая 143

Очередное поколенье, И головы летят в траву, Как отболевшие поленья. Пока не кончилось пока, Пока и мёртвые – живые, Пока границы чердака Определяют домовые, И спорят спорщики о том, Имеется ли край у края...

За нарисованным окном Душа сидит и не моргает. Не замечает октября, Табачные вдыхая струйки И пальцем строки выводя На чёрной копоти буржуйки.

* * *

Когда, загаданный кому-то,

И, может, даже жданный где-то,

Ты вылезаешь из приюта

В неукротимую планету,

В глазнице, гулкой, как пещера,

В затылочной кости народа

Ты ощущаешь атмосферы

Неотвратимую свободу.

И, перемноженный на брутто

Вина, застрявшего в сосуде,

Последнего ты ждёшь приюта,

Другого здесь уже не будет.

* * *

Солнцеворот, крутящий в голове Навязчивые мысли идиота, Советует, чтоб я осоловел, Как соловей от высоты полёта. И сверху поглядел, как пустота Необратима, т.е. безобратна, Как уплывают в тёплые места Родимые уродливые пятна.

* * *

За морем не худо, были слухи. Птицы, веря слухам, улетали. Пусть худое небо будет пухом, А не прахом для усталой стаи.

144 глава двадцать седьмая

Птицы не воротятся оттуда. Кто-то рассказал, они в бессилье. Помнишь ту, что воротилась с юга? Мы её все хором хоронили.

* * *

Перо по птичьему закону Гореть не хочет, но горит. Сидит под лёгкими ворона И по-вороньи говорит, Как в чреве серости дремучей В порочной череде причуд, Крик, обречённый на беззвучье, С листа прочтут.

* * *

Будь молчалив и тих В этой траве ночной, Как деревянный стих, Как червячок мучной. Если, наискосок Преодолев полынь, Свет тебя пересёк, Голову запрокинь.

* * *

Кричала мама из окна:

Домой до девяти,

И, если ты пошёл с ума,

Обратно не иди.

Ты ищешь между гаражей

Промокшую доску,

Там насекомое под ней

Грызёт свою тоску,

И всё никак не догрызёт

Подряд который год.

И, если папе повезёт,

Он в маму попадёт.

Твой друг уже тебе не друг,

А просто сын отца.

И ты идёшь на новый круг,

Как спица колеса.

Вот ты сошёл с ума оси,

Ты ей не дорожил,

И кружатся на небеси

Друзья и гаражи.

ГЛАВА № 28

145

Очевидность любой старости не в том, что всё вокруг неё стремительно молодеет, а в том, что она сама так и не смо­жет никогда постареть.

* * *

пространство элементарных событий

система простых аксиом

равенство градусных мер

воздуха и стакана

что там за фудзияма на горизонте

никак сион

да и не всё ли едино

ежели нет стоп-крана

заволокло загустело

хоть пей

хоть ешь

хоть ножом его режь

хоть на хлеб намазывай

дым отечества

метасимвол

обратный слеш

и никак иначе

в такой евразии

жить надо долго и счастливо

счастливо это как

ну тогда долго

ввиду исчерпанности всех остальных вариантов

чего не скажешь про этот

как в каспийское

нефтедобывающее

газоснабжающее

высыхающее

впадает система водохранилищ и гидроузлов

но местами всё-таки волга

так и надобно жить

пусть это не довод

не выход

не повод

не диалектический метод

жить надо долго

искусство короче

молодцу плыть недалече

если корячится

если корячит

если не может быть речи

146 глава двадцать восьмая

* * *
и что

открывать входящие отправлять в нежелательные в спам

регистрировать исходящие удалять черновики

не выходя из подпрограммы

из народа

из себя

из гоголевской шинели

сообразовываться

соответствовать

подобать

приличествовать

оказываться впору

делать всё по уму

когда предутреннее относится к предсмертному

как два к одному

* * *

потерянный ключ в замочной скважине проворачивается не открывая никаких ржавых чудес обретённого рая

как сундук не потащат за катафалком так войдя не услышишь в ответ ю велкам не позовут ни к больному ни к ужину

лишь немота победительней слова брошенный дом материальней жилого только отсутствие рядоположено

с существованием с верой с лихвою

иллюзия движения инерция покоя

* * *
рукописи не горят

двоичное кодирование текстовой информации

инвариантно относительно огня

воды

земли

воздуха

глава двадцать восьмая 147

и прочих стихий включая медные трубы

я вас любил любовь ещё быть может последовательностью нулей и единиц 11000010111110111101011100111010100000101011111

быть может алгебра и есть гармония

при декодировании помехи и искажения неизбежны

* * *

если не это любовь а иное

скажи на кой мне такое ретро

чую затылком

ознобом

спиною

все твои перемещения

в радиусе полукилометра

* * *

cамые невероятные

видения звуки слова мысли строки

приходят под утро

поймать

зафиксировать

явить

приготовить блокнот карандаш диктофон

инфракрасный видеорегистратор

с дальним оптическим прицелом

на ниоткуда приходящее

непреходящее

предрассветное

сокровенное

ну вот оно

вот

нет

не случилось

записывая просыпаешься

просыпаясь теряешь

нить интонацию воздух

видения звуки слова мысли строки

то что к утру обретает смысл вообще не имеет смысла

148 глава двадцать восьмая

* * *

в два часа ночи

на канале культура

обсуждают

кому сегодня нужны стихи

тому кто

вместо того чтобы

смотрит как

в два часа ночи

на канале культура

обсуждают

кому сегодня нужны стихи

* * *

да нет и не думай

и кто ты вообще

истец одиноких прогулок

бледная овощ в московском борще

филолог

обмылок

придурок

ни к чёрту кочерга твоя коптит ни богу свечка процесс зазрения совести как волос в казённом супе

жизнь ослепительна покуда скоротечна покуда швы трещат на заячьем тулупе

ГЛАВА № 29

149

Цели, с которыми люди пишут стихи, разные, объединяет их только одно – все они недостижимы.

Дата добавления: 2017-01-13