Укрепление державы 4 страница

Язычник-киевлянин не мог еще сказать "взявший меч от меча и погибнет", и он

создал страшную картину мести, используя языческую символику погребального

костра и поминок.

Заключительный эпизод сказания связан с реальной осадой древлянского

города Искоростеня (современный Коростень) Ольгой. Целый год киевские войска

осаждали город, под которым был убит Игорь, но искоростенцы не сдавались,

опасаясь мести. Ольга и здесь поступила, с точки зрения средневекового

поэта, мудро -- она заявила горожанам: "а уже не хощю мыцати [мстить], но

хощю дань имати по малу и съмиривъшися с вами, пойду опять [назад, вспять]".

В замысле малой дани снова сказалось возводимое в степень мудрости коварство

киевской княгини: "аз бо не хощю тяжькы дани возложити, якоже мужь мой, но

сего прошю у вас мала... дадите ми от двора по три голуби, да по три

воробие".

Искоростенцы обрадовались небывалой и действительно легчайшей дани.

Ольга же, получив птиц, приказала привязать кусочки серы к каждой птице и

вечером, в сумерки, сера была подожжена и голуби и воробьи отпущены в свои

гнезда в голубятни и под застрехи.

Город запылал. Горели клети, башни, спальные помещения "и не бе двора,

идеже не горяше...". Люди побежали из города и были или избиты, или обращены

в рабство. Два умертвленных посольства древлянской знати, 5 тысяч древлян,

убитых у кургана Игоря, и сожженный дотла мятежный город -- таков итог

борьбы древлян с Киевом.

Автор "Сказания о мести" воздействовал примитивными художественными

средствами на примитивное, полупервобытное сознание своих современников, и к

мечам киевских дружинников он присоединил идеологическое оружие, заставляя

своих слушателей поверить в мудрость и непобедимость киевского княжеского

дома. Обман, коварство, непревзойденная жестокость главной героини сказания,

очевидно, не выходили из рамок морали того времени. Они не осуждаются, а

напротив, прославляются как свойства и преимущества высшего мудрого

существа.

В этом отношении "Сказание о мести" является исключительно интересным

литературно-политическим произведением, первым целенаправленным

(первоначально, вероятно, устным) сказом о силе Киева. Включение сказания в

летопись при внуке Ольги Владимире показывает ценность его для официального

государственного летописания.

Спустя полтора столетия летописец конца XI века обратился к эпохе

княгини Ольги и ее сына Святослава как к некоему политическому идеалу. Он

был недоволен современным ему положением (время Всеволода Ярославича), когда

княжеские тиуны "грабили и продавали людей". Летописец (киево-печерский

игумен?) вспоминает давние героические времена, когда "кънязи и не събирааху

мънога имения, ни творимых вир [ложных штрафов], ни продажь въскладааху на

люди, но оже будяше правая вира -- и ту възьма, даяше дружине на оружие. А

дружина его кормяхуся, воююще иные страны".

Автор в своем предисловии к историческому труду обращается к читателям:

"Приклоните ушеса ваша разумьно, како быша древьнии кънязи и мужие их и како

обарааху [обороняли] Русскыя земля и иные страны примаху под ся". Если в

военном отношении идеал этого летописца-социолога -- князь Святослав, то в

отношении внутреннего устройства Руси -- очевидно, Ольга, так как сразу же

вслед за "Сказанием о мести" в летопись внесены сведения о новшествах,

введенных княгиней. Месть местью, а государству нужен был порядок и

регламентация повинностей, которая придавала бы законность ежегодным

поборам:

"И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъм своимь и с дружиною,

уставляющи уставы и урокы. И суть становища ея и ловища..." "В лето 6455

(947) иде Ольга Новугороду и устави по Мъсте погосты и дани и по Лузе оброкы

и дани. И ловища ея суть по вьсеи земли и знамения и места и погосты. И сани

ея стоять в Пльскове и до сего дьне. И по Дънепру перевесища и по Десне. И

есть село ея Ольжичи и доселе".

Летопись сохранила нам драгоценнейшие сведения об организации

княжеского домениального хозяйства середины X века. Здесь все время

подчеркивается владельческий характер установлений Ольги: "ее становища",

"ее ловища", "ее знамения", "ее город Вышгород", "ее село". То, что сообщено

в этой летописной статье, совершенно не противоречит тому большому полюдью

киевских князей, о котором шла речь выше. То полюдье, по-видимому, шло

большим кольцом по Днепру до Смоленска и далее вниз по Десне; о нем здесь

нет речи. Днепра и Десны касаются только "перевесища", то есть огромные сети

на птиц, связанные с княжеским застольем и, по всей вероятности,

географически охватывающие девственный угол между Днепром и Десной, в

вершине которого стоял княжеский Вышгород.

В побежденной Древлянской земле установлен порядок, возложена тяжкая

дань (две трети на Киев, треть на Вышгород). Определены повинности --

"уроки" и "уставы", под которыми следует понимать судебные пошлины и поборы.

В интересах безопасности предстоящего взимания дани Ольга устанавливает свои

становища, опорные пункты полюдья. Кроме того, определяются границы

княжеских охотничьих угодий -- "ловищ", за нарушение которых три десятка лет

спустя внук Ольги убил варяга Люта Свенельдича. Как видим, здесь уже

обозначается тот каркас княжеского домена, который столетием позже оформится

на страницах "Русской Правды".

Обширные домениальные владения указаны на севере (за пределами большого

полюдья), в Новгородской земле. Здесь Ольга устанавливает дани и оброки на

запад (по Луге) и на восток (по Мете) от Новгорода. На Мете, являвшейся

важной торговой магистралью, связывающей балтийский бассейн с каспийским,

Цль'мень___ и Волхов с Верхней Волгой, Ольга ставит погосты. Мета выделена

особо, очевидно, в силу этого своего исключительного положения, но тут же

добавлено, что погосты ставились по всей (подразумевается Новгородской)

земле. Кроме погостов перечислены основные промысловые угодья, дававшие

"мед, воск и скору": "знамения" (знаменные борти), "ловища" (охотничьи

угодья) и "места", возможно означавшие главные рыболовные места. Для

осуществления всех нововведений (или дополнений) Ольги необходимо было

произвести размежевание угодий, охрану границ заказников и назначить

соответствующую прислугу для их систематического использования.

Самым интересным в перечне мероприятий княгини является упоминание об

организации становищ и погостов. Становища указаны в связи с Древлянской

землей, где и ранее происходило полюдье. Возможно, что при Игоре киевские

дружины пользовались в качестве станов городами и городками местных

древлянских князей (вроде Овруча, Малина, Искоростеня) и не строили своих

собственных опорных пунктов в Деревской земле. Конфликт с местной знатью и

"древлянское восстание" потребовали новых отношений. Потребовалось

строительство своих становищ для безопасности будущих полюдий. И Ольга их

создала.

На севере, за пределами большого полюдья, за землей кривичей, в

Новгородской земле, киевская княгиня не только отбирает на себя

хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую

устойчивость ее домениальным владениям на севере, в тысяче километров от

Киева.

Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком

велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его

воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями

людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны

были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация

становища могла быть не очень значительной, так как само полюдье

представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были

только в том случае, если в становище до какого-то срока хранилась часть

собранной дани.

Погост, удаленный от Киева на 1--2 месяца пути, представлял собой

микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу

крестьянских "весей" (сел) и "вервей" (общин). Там должны были быть все те

хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует

учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше

предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья.

Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего

двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста: подъездные,

данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными

людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу

этого погост должен был быть некой крепостицей, острожком со своим

постоянным гарнизоном.

Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и

воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость

заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что

касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для

транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников ("колико

черево возметь"). На погосте следует предполагать больше, чем на становище,

различных помещений для хранения: дани (воск, мед, "скора" -- пушнина),

продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража

(овес, сено).

Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных

укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем

край, требовала наличия укреплений, "града", "градка малого". Поэтому у нас

есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX--XI веков в

славянских и соседних землях.

Единственный случай, когда археологом был обследован погост,

упоминаемый в грамоте 1137 года, это погост Векшенга (при впадении

одноименной реки в Сухону, в 89 километрах к востоку от Вологды). "...У

Векшенге давали 2 сорочка 80 шкурок святой Софии", д. В. Никитин обследовал

место рядом с селом, до сих пор называемое "погост". Это обычное мысовое

городите треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с

третьей, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров.

Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом

городище почти нет: люди проживали, очевидно, на месте современного села

Векшенги.

Количество становищ и погостов IX--XI веков мы определить точно не

можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50. "Штат" каждого

становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует

добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и

погоста), в которых жили и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.

Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних

становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что

плотность погостов в северной половине русских земель могла быть

значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской,

Владимиро-Суздальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из

грамоты 1137 года) определить в 500-2000.

В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой

вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в

то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти

начала -- домениальное и государственное -- тесно переплетались и в

практике, и в юридическом сознании средневековых людей.

Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X--XI

веков на славянские и финно-угорские земли Севера; в ячейках этой сети могли

умещаться и боярские вотчины, и общинные пашни, а погосты представляли собою

те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала

просторы Севера, подчиняя их князю.

Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к

нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок

в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное

государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями

местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые

жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с

местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова.

Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был

связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой

первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева

могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до

следующего погоста; иные вести могли передаваться от погоста к погосту

самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги и местные топи и гати.

В наших средневековых источниках понятие "погост" вплетено в такой

комплекс: погост, села, смерды. Смерды -- это не все крестьянское население

(которое именовалось "людьми"), а определенная часть его, близко связанная с

княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере

защищаемая князем (смерда нельзя мучить "без княжья слова") и обязанная

нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее

почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице,

ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников.

Смерды пахали землю, проживали в селах, а приписаны были к погостам.

"...а кто смерд -- а тот потягнеть в свой погост" (грамота 1270 года).

Современное нам слово "село" имеет расширительное значение сельского

поселения вообще и близко к понятию деревни. В Древней Руси обычная деревня

называлась древним индоевропейским словом "весь", а слово "село" было

обозначением владельческого поселка, домениального княжеского или боярского

селения. Смерды жили в "селах", а не в "весях":

"...А смерд деля помолвих, иже по селам живут..." (Вопрошание Кирика.

XII век).

Летописные сведения о реформах княгини Ольги в 947 году ценны тем, что

дают нам начальную точку отсчета исторической жизни такого комплекса, как

"погост -- село -- смерды".

Система эксплуатации "людей", крестьян-вервников в их весях, состояла

из следующих элементов: дань, взимаемая во время полюдья, и ряд повинностей

("повоз", изготовление ладей и парусов, постройка становищ) в виде

отработочной ренты. Дань взималась, по всей вероятности, местной племенной

знатью, делившейся (поневоле) с киевским князем.

Кроме того, с середины X века нам становятся известными некоторые

разделы княжеского домениального хозяйства. За пределами большого полюдья,

на севере Руси, дрмениальное княжеское хозяйство утверждалось в виде системы

погостов, окруженных селами с проживавшими в них данниками князя --

смердами.

Время княгини Ольги, очевидно, действительно было временем усложнения

феодальных отношений, временем ряда запомнившихся реформ, укреплявших и

юридически оформлявших обширный, чересполосный княжеский домен от

окрестностей Киева до впадающей в Балтийское море Луги и до связывающей

Балтику с Волгой Меты.

Переломный характер эпохи Игоря и Ольги, середина X века, ощущается и в

отношении к христианству. Официальное принятие христианства как

государственной религии произошло позже, в 988 году, первое знакомство с

христианством и эпизодическое крещение отдельных русских людей началось

значительно раньше, в 860-е годы, но в середине X века мы уже ощущаем

утверждение христианства в государственной системе. Сравним два договора с

греками: при заключении договора 911 года русские послы клянутся только

языческим Перуном (послы-варяги тоже клянутся чужим для них русским

Перуном), а договор 944 года скрепляется уже двоякой клятвой как Перуну, так

и христианскому богу.

"Мы же, елико нас крестилися есмы, кляхомъся цьркъвию святаго Илие в

съборьней цьркъви и предълежащьмь честьнымь крьстъмъ..."

Церковь святого Ильи (сближаемого с Перуном-громовержцем) находилась в

торговой части Киева на Подоле "над Ручаем, коньць Пасынъче Беседы". Важно

отметить, что церковь названа соборной, то есть главной, что предполагает

наличие и других христианских храмов. Кроме крещеных русских упомянуты

крещеные хазары и варяги.

Христианство представляло в то время значительную политическую и

культурную силу в Европе и на Ближнем Востоке. Принадлежность к христианской

религии облегчала торговые связи с Византией, приобщала к письменности и

обширной литературе. К этому времени ряд славянских стран уже принял

христианство.

Для наших земель наибольшее значение имела христианизация Болгарии

(864?) и изобретение славянской письменности Кириллом и Мефодием (середина

IX века). К середине X века в Болгарии создалась уже значительная церковная

литература, что облегчало проникновение христианства на Русь. Вполне

возможно, что одним из связующих звеньев между Болгарией и Киевской Русью

был "остров русов", земля "дунайцев", нередко находившаяся в политической

зависимости от Болгарского царства. Древнейшая русская кириллическая надпись

943 года обнаружена именно там. Второй точкой соприкосновения древних русов

с болгарскими культурными центрами был сгусток "русских" пристаней на

болгарском побережье Черного моря между Констанцией и Варной.

Князь Игорь был язычником: он и клятву давал не в Ильинской церкви, а

"приде на хълм, къде стояше Перун и покладоша оружие свое и щиты и злато"; и

похоронен он был Ольгой по языческому обряду под огромным курганом. Но среди

его боярства, его послов к императорам Византии была уже какая-то часть

христиан, "крещеной руси".

Вдова Игоря, княгиня Ольга, регентша малолетнего Святослава,

впоследствии приняла христианство и, возможно, предполагала сделать его

государственной религией, но здесь сразу резко обозначилось противоречие,

порожденное византийской церковно-политической концепцией: цесарь империи

был в глазах православных греков наместником бога и главой как государства,

так и церкви.

Из этого делался очень выгодный для Византии вывод: любой народ,

принявший христианство из рук греков, становился вассалом греческого

императора, политически зависимым народом или государством.

Киевская Русь, спокойно смотревшая на христианские верования,

предпочитала равноправные взаимоотношения с Византией, которые определялись

бы взаимной выгодой, равновесием сил и не налагали на Русь никаких

дополнительных обязательств, связанных с неубедительной для нее

божественностью императора.

Объявленное Ольгой в 955 году желание креститься в христианскую веру

следует расценивать не как эпизод ее личной жизни, а как политический

поединок монархов, возглавлявших две крупнейшие державы того времени,

поединок, в котором каждая сторона стремилась обусловить свою позицию в

предстоящей ситуации. Мы не знаем предмета спора, не знаем пределов

пожеланий сторон, так как переговоры были тайными и в известные нам

источники просочились только намеки и недомолвки. Хотя следует сказать, что

автором одного из источников был непосредственный участник этих тайных бесед

-- сам цесарь Константин Багрянородный, тот самый, который оставил нам

подробное описание русского полюдья. Император, как видим, умел хранить

тайны.

В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской

княгини-регентши в Константинополь:

"В лето 6463(955 год) иде Ольга в Грькы и приде Цесарю-граду. И бе

тьгда цесарь Костянтин сын Леонов, и приде к нему Ольга. И видев ю добру

сущю зело лицьмь и съмысль-ну, удививъся цесарь разуму ея, беседова с ней,

рек ей: "По-добьна еси цесарьствовати в граде сем с нами".

Сказание составлено не по свежим следам -- в некоторых списках цесарь

назван Цимисхием (969--976), а он начал царствовать уже после смерти Ольги;

в приведенном отрывке другая несообразность -- цесарь сватается к русской

княгине, тогда как у него жива жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила

Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:

"Аз погана семь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам. Аще ли

[ин], то не крыцюся". "И крьсти ю цесарь с патриархъм..." "Бе же имя ей

наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого

Костянтина".

Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы

Елены, принимавшей в IV веке участие в утверждении христианства как

государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена

были за это признаны православной церковью "равноапостольными". Наречение

русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на стремление

Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную

религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в

вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает

понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романтическую тему:

Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене:

"Хощю тя пояти собе жене".

С легкой руки В. Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее

в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в

сватовстве к ней именно в этом.

Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев

Древней Руси. Святослав -- единственный ребенок Ольги. В 946 году он

символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых

ног его коня -- "бе бо вельми детеск". В Древней Руси мальчика сажали

впервые на коня в 3 года (обряд "постригов"); очевидно, княжичу Святославу

три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только "сквозе

уши коневи", говорит о том, что ему было не более 3--5 лет ("вельми

детеск"). Следовательно, он родился в интервале 941-943 годов.

Замуж в Древней Руси выходили обычно в 16--18 лет. Ольга, по этим

расчетам, родилась в интервале 923--927 годов. В момент бесед с Константином

ей должно было быть 28--32 года. Ее правильнее было бы назвать молодой

вдовой, а не сильно пожилой княгиней.

Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: "Како хощещи мя пояти,

крьстив мя сам и нарек мя дъщерию?" Крестный отец по церковным порядкам не

мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как

будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от

нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь

будто бы воскликнул: "Переклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!" И дасть

ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отьпусти

ю, нарек ю дъщерию собе".

Сам Константин описал встречи с Ольгой в книге "О церемониях" под 957

годом. Здесь говорится о дарах русскому посольству, упомянуто золотое блюдо,

на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул

новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1212

году. Он писал, что видел в Софийском соборе "блюдо велико злато, служебное

Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюгороду".

Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два

ее визита -- 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником

Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить,

что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и

патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат,

приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие.

Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром

при ней был священник, вероятно -- духовник), а красочный рассказ о крещении

ее императором -- такая же поэтическая фантазия русского автора, как и

сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне

удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с

крещением, ни с браком. Из слов Добрьши Ядрейковича явствует, что Ольга

взяла у греков "дань", но это скорее всего просто богатые дары.

Летописное сказание раскрывает больше:

"Си же Ольга приде Кыеву и, якоже рехом, приела к ней цесарь Грьчьскый,

глаголя, яко "Мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся

в Русь -- мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вой в помощь".

Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам]: "Аще ты, рьци такоже постоиши у

мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тогда ти дам".

Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство

слишком долго держали в цареградской гавани ("Суд"), а во-вторых, Ольга

обещала за что-то дать "дары многи". Кончилось дело тем, что Ольга сама

получила какую-то "дань"; даров и воев из Киева не прислала и очень

злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев,

то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне.

Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи

Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникала мысль о том,

что причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской

церкви с элементами самостоятельности.

Через два года, в 959 году, судя по западноевропейским источникам,

Ольга направила послов к германскому императору Отгону I якобы с просьбой

прислать епископа и священников. Просьба, "как оказалось впоследствии, была

притворной".

Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах

Адальберт. В 962 году Адальберт, "не сумев преуспеть ни в чем, для чего он

был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из

Киева некоторые из его спутников были убиты и сам он с большим трудом

спасся".

Возможно, Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и

колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами -- Константинополем

и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел;

представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли

здесь свою роль византийская концепция церковно-политического вассалитета?

Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и

император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько "указание на

определенную степень престижа того или иного государя", сколько определение

политической дистанции между "отцом" и "сыном" или "дочерью". Когда

какой-либо русский князь XII века просил великого князя принять его в

вассалы, то просил как милости права называться его сыном и "ездить подле

его стремень".

Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров ("нарек ю дъщерию

собе") едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей

великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения

главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная

Дата добавления: 2017-01-14