Просуществовавшую почти два столетия. 1 страница

Мастерский ход Дандоло (ум. 1205 г.) превратил Венецию

Исключившим из нее всех прочих граждан.

Люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества.

Никколо Макиавелли

...свобода в Венеции перешла от народа к нобилям,

Испанский посланник (1677)

в «подлинную колониальную империю Средневековья» (Тирье),

Кристиан Бек

ГЛАВА II. ИТАЛЬЯНСКИЕ ГОРОДА-ГОСУДАРСТВА

ОТ ТВОРЕНИЯ К ТВАРИ

Политическая сфера человеческой жизнедеятельности ни­когда не была и не будет чем-то самодостаточным. Она всегда являлась и является производным элементом духовно-психо­логической матрицы общества, структурирующей повседневное взаимодействие между его членами. Эта матрица, в свою оче­редь, тесно связана с господствующим мировосприятием, кол­лективными ценностями, нормами и правилами, определяемы­ми религиозными представлениями людей. Таким образом, можно сказать, что в определенном смысле политика — это мир­ское проявление религии. Насколько государство можно отделить от церкви, настолько же политику нельзя отделить от религиоз­ного сознания, непоколебимого даже у самых принципиальных и последовательных атеистов. Именно поэтому объяснить поли­тику из нее самой, как самодостаточного феномена, — невозмож­но. За каждой политической идеей или событием находится чей-то Бог или важный религиозный принцип. В политической сфе­ре даже предельно меркантильная, прагматичная мотивация имеет в своей основе идеалистические, психологическо-религиозные архетипы. Поэтому наиболее адекватно политическое бытие конкретного народа можно проанализировать, изучив систему его религиозных представлений. В связи с этим, чтобы понять многообразие проявлений западной политики, необхо­димо выяснить, каким образом повлияло на массовое сознание европейцев западное христианство.

Особенности любого феномена наиболее четко выявляются в его сравнении с иным сопоставимым феноменом. В данном слу­чае имеет смысл сравнить некоторые аспекты католицизма и пра­вославия с целью определения существенных расхождений меж­ду ними. Несмотря на их общий идейно-религиозный источник, разные ментальная среда и исторический путь сформировали их несхожие онтологические основы. Духовно-психологический диссонанс «восточного» и «западного» течений христианства формально проявил себя в их отделении и обособлении. Однако его ярко выраженный глубинный характер стал обнаруживаться в период религиозной секуляризации Запада, когда произошло отчуждение между католицизмом, склонным к разнообразным реформированиям, и православием, с его традиционно-консер­вативными тенденциями.

Уже к моменту раскола произошло формирование гносео­логических особенностей католицизма (свидетельствовавших о психологии католиков), проявивших себя в создании Римом своей догматической основы на сознательном отказе от мета­физического содержания христианства. При этом все его схо­ластические конструкции были, в сущности, стремлением раз­вить стройную богословскую доктрину при полном игнорировании онтологических и метафизических компонентов [1, с. 4].

Если в первохристианстве главным источником информа­ции адептов был личный мистический опыт, иначе говоря, взгляд внутрь себя, то в западной церкви доминирующее поло­жение в познании занял опыт размышлений по четким прави­лам формальной логики. Именно поэтому католики интеллек­туально конструировали религиозное знание, а не находили его путем личных трансцендентных переживаний, т. е., иначе гово­ря, их взгляд оказался направленным вне себя, на готовые схе­мы познания.

Таким образом, религиозная жизнь первохристиан, как по­стоянная практика мистических погружений в свои внутренние духовные процессы (мир субъективной интуитивно познавае­мой реальности), которую в целом сохранило православие[17], в католицизме была заменена процессом создания теологических схем при помощи логики (мир объективной, интеллектуально познаваемой реальности)[18]. Как писал М. Вебер: «Чем дальше она (Религия. — Авт.) от магии или чисто созерцательной мис­тики, чем в большей мере она становится «учением», тем боль­ше нуждается в рациональной апологетике» [2, с. 31].

Отстранясь от первохристианства как мистической практи­ки внутреннего духовного диалога с абсолютом, западная цер­ковь обратилась к стройным схоластическим схемам формаль­ной логики. В связи с этим можно сказать, что произошла не­кая секуляризация религиозного сознания, которое по своей сути «дает не интеллектуальное знание о сущем или норматив­но значимом, а наиболее глубинное восприятие мира путем непосредственного постижения его «смысла». И открывает она этот смысл не средствами рассудка, а благодаря харизме озаре­ния, доступной лишь тому, кто с помощью данной ему техники способен освободиться от ведущего на ложный путь суррогата знания, созданного восприятием чувственного мира, ненужных для спасения пустых абстракций рассудка...» [2, с. 32].

Т.е. римский католицизм, отказываясь от практики субъек­тивного познания путем интуитивных «прорывов», привносит в западное сознание элементы тотально-догматического мыш­ления по установленным канонам, которые подавались как единственно возможные и исключительно правильные[19]. С даль­нейшим развитием западного христианства индивидуальные ощущения отдельного человека, основанные наличных эмоци­ональных переживаниях, подавлялись интеллектуально утон­ченными шаблонами деперсонифицированных аксиом, кото­рые базировались на чистой логике. Это постепенно приучало людей мыслить и действовать в четких границах определенных идей и концепций. Иначе говоря, западное христианство нача­ло овладевать миром благодаря умозрительным схемам, в рам­ки которых этот мир втискивался католическими апологетами. В итоге мысли и ощущения отдельного человека теряют свое значение и перестают восприниматься в качестве «истины», так как последняя, оторванная от его непосредственного существова­ния, очутилась в девственном лоне «логоса» — мире идей, со­зданных «чистым разумом». Благодаря пропагандистским уси­лиям церкви, подкрепленным непосредственным насильствен­ным принуждением, эти идеи овладевают массами. При этом любое отклонение от общепринятых «истин» безжалостно на­казывается, причем нередко в самых жестоких и изощренных формах. Святая инквизиция методично уничтожала «еретиков» вплоть до эпохи революционных потрясений, когда ей на сме­ну пришла гильотина. Ради христианских догматов католичес­кой церкви людей было уничтожено не меньше, чем ради торжества «свободы, равенства и братства» или современных со­циально-политических аксиом. Для Европы непрекращающий­ся процесс вычищения крамолы стал настолько естественным и привычным, что порой просто не замечался даже самыми сво­бодолюбивыми западными мыслителями[20].

Ренессанс, со своим страстным отрицанием схоластики, как это ни парадоксально, стал естественным продолжением раз­вития ее методологии и следующим этапом духовно-психоло­гического становления западного человека. Если католицизм за­менил в христианстве мистические погружения адептов в свои субъективные душевные процессы четкими самодовлеющими схемами, основанными на формальной логике, то Ренессанс надежно зафиксировал эти схемы в качестве интеллектуального отражения материального мира. Секуляризируя окружающую реальность, он подвел под западное мышление, склонное к ра­циональности, объективную основу эмпиризма. Оно же, в свою очередь используя заимствованные извне инструменты позна­ния — анализ, наблюдение, опыт, эксперимент, оказалось со­средоточенным на окружающей реальности, которая постепен­но свелась к материальной природе.

Естественно, что абсолютизация результатов интеллектуаль­ного манипулирования логическими схемами как инструментом влияния на материальную природу, со временем приводит к аб­солютизации разума как такового, наделению его божественны­ми свойствами. Как следствие этого — его значение постепенно гипертрофируется, а другие проявления человеческого сознания подавляются. В связи с этим тот факт, что человек имеет ум (как универсальный инструмент воздействия на природу), приводит идеологов Ренессанса к мысли о том, что человек не просто со­здан по образу и подобию Божьему, а равен Богу.

Воплощая в человеке совершенный богоподобный образ, гу­манисты Возрождения сломали тонкую грань, отделяющую его (в присущих ему качествах) от Творца, и тем самым дистанциро­вали их друг от друга, превратив Бога и человека в конкурентов. Последний, получив самодостаточность относительно Творца пу­тем самообоготворения, опускается, в мыслях гуманистов, с бо­жественных небес на тленную землю, как некий демиург, способ­ный для своих потребностей использовать материю данности. По­степенно от идей богоподобности человека европейская мысль переходит к идее богоборчества, а затем, преклонившись перед людской способностью манипулировать природой, превозносит homo sapiens как некую абсолютную ценность. Таким образом, че­ловек был подан в качестве единственно реального и возможного Бога.Так был канонизирован нарциссизм западного обывателя.

Вот что писал один из деятелей Возрождения, представитель флорентийских платоников Марсилио Фичино (1433-1499), вос­певая богоподобность человека: «Он (человек. — Авт.) измеряет землю и небо. А также исследует глубины Тартара. Ни небо не пред­ставляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... А так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека... по­чти такой же, как у самого Творца небесных светил, и что он неко­торым образом может сделать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал... Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь, не зависящее от его власти. Это — состояние одного Бога. Он повсю­ду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как Бог, всюду» [3, с. 341].

С течением времени, развивая свои идеи, идеологи Возрож­дения констатируют естественную связь человека с окружаю­щей его природой, так как он, окончательно покинув божествен­ную реальность субъективного мистического опыта и выйдя за рамки самодовлеющей схоластики, не мог оставаться в концеп­туальной пустоте. Теперь человек рассматривается (если не от­крыто, то в подтексте) не как творение Бога, поставленное над природным миром (который был дан ему во владение), а как рядовой элемент этого природного мира (хотя и самый совер­шенный). Ярким примером данной тенденции может быть Ле­онардо да Винчи, который днем расписывал католические соборы, вмещавшие в себе непознаваемый сакральный абсолют, а по ночам в подвалах вскрывал трупы в поисках естественных, познаваемых принципов мироустройства.

Имитируя (интерпретируя) античность, гуманисты, отрицая перворожденную греховность человеческой природы (на кото­рой основывается христианская догматика), заменили ее, в сущ­ности, естественной тварностью (биологичностью). Как считал тот же Марсилио Фичино, человек разделяет свою «низшую» душу с бессловесными живыми существами, свой ум с «боже­ственным умом», а рассудок ни с чем во Вселенной.

Об этом также ярко свидетельствует натурализм изобрази­тельного искусства, скульптуры и литературы Возрождения. Фактически все его утонченно-эстетические проявления были лишены религиозно-мистической нагрузки, направленности во внутреннее духовное пространство человека. Это принципиаль­но противоречило невзрачным средневековым изображениям библейских сюжетов, как символов христианских идей, оказы­вавшим содействие концентрации внимания на внутреннем «диалоге» с Богом. Они уступили место пышным телесам Ренессанса, который на первый взгляд также иллюстрируют биб­лейские сюжеты, но не дает возможности обратиться к Богу. При этом необходимо отметить, что, механически копируя откро­венно выраженную телесность античности и не ощущая ее ду­ховной энергетики, изобразительное искусство и скульптура Возрождения были не способны передать ее внутреннюю, про­низанную жизнью динамику, воспроизводя лишь анатомичес­ки правильные, однако статические (безжизненные) тела[21]. В итоге не в состоянии ощутить глубокую одухотворенность античной телесности, Ренессанс лишь редуцировал ее в своем под­ражании к примитивной плоти, закрывшей собой в сознании западного человека его изначальную божественную природу. Искусство Возрождения, в сущности, паразитировало на хрис­тианских мотивах, представляя собою сугубо самодостаточную в эстетическом плане предметность, некий объект, созданный для утонченного самоудовлетворения. Человеческая плоть ита­льянских картин и скульптур (которую в общем-то можно на­звать вульгарной) не смогла отобразить внутренне присущую че­ловеческому телу духовность, которая так ярко демонстрирова­лась античностью, надежно заслонив при этом от человека его надматериальную природу[22].

Именно поэтому произведения художников и скульпторов Возрождения теряют сущность иконы (окна в сакральную ре­альность), представляя собою «отражение» реальности теле­сной, символизирующей в новом контексте человеческую тварность. Библейская (духовная) форма художественных изобра­жений Ренессанса вступает в противоречие с их телесной (животной) сутью. Заявляя об абсолютной духовной свободе че­ловека, идеология итальянского Возрождения одновременно противопоставляет ей его обусловленную природой животную основу.

Таким образом, происходит новый внутренний раскол за­падного сознания: психологическая дихотомия «праведный -греховный» постепенно уступает место глубокому антагонизму между его духовной и тварной природой[23]. При этом первая, с течением времени, все больше и больше предстает как своеоб­разная «ширма» второй.

Прежде всего это связано с тем, что полуабстрактный, ренессансный человек, рассматриваемый наедине с собою, а так­же в отвлеченно-риторическом отношении к обществу, в сосре­доточенных творческих занятиях, в пасторальных мечтах и воз­вышенных размышлениях на темы нравственности, погружаясь в реалии человеческих отношений итальянских городов-государств, напрочь лишался своей рафинированной, моральной камуфлированности.

Эстетствующий творец, отсекающий, в соответствии с не­ким идеалом, все ненужное в мраморной глыбе (как заявлял Микеланджело), неожиданным образом оказывается в роли прагматичного делателя [24], который отсекает все ненужное у ок­ружающего мира и самой природы человека в соответствии со своими утилитарными потребностями. Подобная трансформа­ция поразительна, потому что в первом случае творец руковод­ствуется своими внутренними, субъективными императивами, а во втором — делатель действует в соответствии с требования­ми внешней среды.

Таким образом, западное христианство при взаимодействии с ревизионизмом Возрождения создало условия, при которых произошло выхолащивание человеческой природы и мира. Как первое, так и второе в западном сознании постепенно превра­тилось в механически функционирующие системы, обусловлен­ные примитивными материалистическими закономерностями, упрощающими и огрубляющими природу человека, а также ок­ружающую его действительность. Одновременно с этим запад­ный человек теряет свою духовно-психологическую независи­мость. Он лишается способности самостоятельно понимать как самого себя, так и окружающий мир. Вначале это за него делает Бог, мудрость которого до него доносила римская церковь, а потом, после того как Бог растворился в секуляризированной природе, определять сущность человека и мира стала вульгар­но-материалистическая догматика, в конечном счете поставив­шая его в собственном самосознании на один уровень с живот­ным, стремящимся обрести божественное могущество для удов­летворения своих физиологических потребностей.

Это все не могло не повлиять на сферу политических отно­шений, так как любая политика при своем осуществлении от­талкивается от господствующего в массовом сознании образа Человека как такового.

ЭТАЛОН ЧЕЛОВЕКА В ЭПОХУ ВОЗРОЖДЕНИЯ

В XV веке представитель флорентийских платоников Марсилио Фичина пишет слова, которые могли бы стать гим­ном преобразовательно-манипулятивной мощи европейца XXI века: «Человеческое могущество почти подобно боже­ственной природе; то, что Бог создает в мире своей мыслью (человеческий. — Авт.) ум замышляет в себе посредством ин­теллектуального акта, выражает посредством языка, пишет в книгах, изображает посредством того, что он строит в материи мира». «Повсюду человек обращается со всеми материальны­ми вещами мира так, как если бы они находились в его распо­ряжении: стихии, камни, металлы, растения. Он многообраз­но изменяет их форму и их вид, чего не может сделать живот­ное; и он не обрабатывает только одну стихию за раз, он использует их все, как должен делать господин всего. Он ко­пает землю, бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о крыльях Дедала и Икара. Он научил­ся зажигать огонь, потому что лишь небесное существо нахо­дит удовольствие в небесной стихии. Человеку нужно небес­ное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не только использует стихии для служения ему, но, чего никогда не делает животное, он покоряет их для своих творческих целей. Если божественное проведение есть усло­вие существования космоса, то человек, который господству­ет над всеми существами, живыми и не живыми, конечно, является некоторого рода Богом. Он — Бог неразумных живот­ных, которыми он пользуется, которыми он правит, которых он воспитывает. Он — Бог стихий, в которых он поселяется и которые он использует; он — Бог всех материальных вещей, которые он применяет, видоизменяет и преобразует» [3, с. 333).

В контексте вышеприведенного мировоззрения идет пос­ледующее развитие не только европейской идеологии, но и ма­териальной жизни западной цивилизации. Так, уже XVII век ознаменовался интенсивным развитием физических и матема­тических наук, которые стимулировали технические и техноло­гические нововведения в материальной жизни Европы. Впер­вые человек начинает осознавать могущество собственного разума, способного диктовать свою волю природе, а потому и Богу, ее создавшему.

Однако данный феномен был не случаен, вся средневеко­вая теология наполнена противоречием, заключающимся в том, что, с одной стороны, Бог есть абсолют, такая полнота бытия, которая не нуждается ни в каких дополнениях, а с другой — Бог творит мир, а значит, все-таки имеет потребность в нем как в материале для достижения собственной абсолютной полноты. Несамодостаточность Творца (о которой никогда не говорилось, но которая, с определенного момента, всегда имелась в виду) позволяет европейцам разработать концепцию Человека как самостоятельного существа, объявив его высшим проявлением ма­териального мира. Более того, эмансипированный от боже­ственной воли, он превращает материальный мир в свою вот­чину. В связи с этим стоит вспомнить такого мыслителя эпохи Возрождения, как Пьетро Помпонацци (1462 - 1524), с его так называемой двойной истиной. В соответствии с его концепци­ей, Бог есть абсолютная истина, но она не познаваема и созер­цается лишь в вере (и в этом он не выходил за теологические рамки). Однако наряду с этим существует и чувственный, мате­риальный мир, живущий в соответствии с закономерностями, которые доступны познанию. То есть по сути, мир дихотомировался в соответствии с новым критерием - манипулируемостью.

Вместе с тем идеологи эпохи, которая оказалась между Воз­рождением и Просвещением, соизмеряя сущность и бытие че­ловека с природным миром, не смогли удержаться от соблазна провести параллели между первым и вторым.

Рассматривая индивида во всех его проявлениях с методо­логических позиций изучения органической и неорганической природы, они формулируют концепцию человека как существа, детерминированного некими природными законами. В связи с этим процесс овладения природой при помощи научных подходов, на определенном этапе своего развития, естественным образом становится подходом к познанию самого человека. Точнее, «по­знание» человека как божественного создания, чем до этого мо­мента занимались религия и философия, заменяется его «овладе­нием» в форме «исследования».

Разница между первым и вторым подходами в том, что рели­гиозное и философское «познание» не выходило за рамки созер­цательности, всегда подчеркивая трансцендентальную, непозна­ваемую сущность человека как творения божьего. И для рели­гии, и для философии он оставался таинством, тем, что нельзя взвесить, обмерить, посчитать. Научное же «исследование» человеческого естества, как «овладение», исходило из предположе­ния об изначальном существовании неких «законов», которые регулируют и направляют человеческое существование, на осно­вании которых можно построить «схемы», позволяющие исполь­зовать эти «законы» для манипулирования самим человеком.

Тот же вышеупомянутый Марсилио Фичино констатировал, что душа постоянно несчастна в человеческом теле, что она стра­дает и исполнена бесконечной тоски и что разрешить ее муче­ния можно лишь усовершенствованием своей жизни (это та кон­цепция, которая будет поднята на щит протестантизмом). Та­ким образом, в качестве «мастерской» уже рассматривается не только природа, но и сам человек.

Итогом всего вышеизложенного становится тотальное оп­редмечивание человека как такового. После эпохи Просвещения он предстает не как некая тайна, а как рядовое явление приро­ды, как безличный объект исследования и экспериментирова­ния, как обычный феномен в общем ряду таких же феноменов.

Концептуальное разрушение человеческой «особости» низве­ло как отдельного индивида, так и социум к объекту эмпири­ческого исследования и экспериментирования, где этические нормы утратили свою действенность, уступив место сугубо при­кладной рациональности и целесообразности.

Оплодотворенная идеями рационализма и «британского эм­пиризма» философия с течением времени реплицирует свои научные производные: психиатрию, психологию, социально-по­литические, экономические и организационные науки. В даль­нейшем именно эти дисциплины будут определять то, что есть человек и чем является его бытие.

Идеальные, теоретические представления о человеке, оказы­вая мощное воздействие на массовое сознание, сформировали его психологию и особенности материальной жизни. Вместе с тем све­дение его лишь к предмету исследования и абсолютизация науки закладывают к началу XX века (благодаря их суперэффективной манипулятивности) основы концептуальной однообразности, ко­торой до этого момента человечество не знало. Если до конца XIX века мир пребывал в состоянии поликонцептуальности, об­ладая широким спектром духовных и интеллектуальных прояв­лений, то после того как цивилизационные успехи, основанные на техническом превосходстве западных стран, привели к до­минированию исключительно научных методов в подходе к познанию реальной действительности и взаимодействию с нею, мир оказался в узких рамках западной аксиоматики, намертво привязанной к научной методологии.

Восприятие же научного подхода, как единственно адекват­ного, привело к тому, что «научность» стала синонимом истин­ности и дала возможность для оформления любой, далеко не одно­значной, но удобной для правящих кругов идеи, как единственно верной.

Логика этого довольно проста: при рассмотрении в сфере человеческих отношений определенного явления с использо­ванием научной методологии формулируется ряд «объективных» законов (аксиом), якобы адекватно отражающих реальную дей­ствительность. В рамках данного явления они объясняют все и вся, тем самым моделируя «действительное» положение вещей. При этом любая попытка выйти за рамки этого смоделирован­ного «действительного» положения вещей рассматривается не только как антинаучная, но и как реакционная. А любой ее сто­ронник, рано или поздно, объявляется мракобесом и даже вра­гом всего «прогрессивного человечества» (т.е., как это ни стран­но, вроде бы непредвзятая, внеценностная логика приводит к ценностным суждениям).

Проекция научных методов «овладения» природой на сфе­ру межчеловеческих отношений создала предпосылки для воз­никновения невероятно эффективного метода «овладения» ума­ми людей, при котором происходит скрытое, ненасильственное подавление инакомыслия и создание концептуальной однополюсности в масштабах всего человечества. Таким образом, проеци­рование научных методов «исследования-овладения» природой на суть и бытие человека привело к концептуальной тоталитар­ности и практически к полному контролю со стороны носите­лей «истинной концепции», над сознанием человеческих масс, попадающих в зону ее влияния. Позднее же все человечество ока­залось «заложником» западных идей не только в сфере адаптации материального мира «под себя», но и в сфере духовно-психологи­ческого и социально-политического бытия, формирующегося прежде всего представлением об «истинной сути» Человека.

Ее же квинтэссенция, которую разрабатывали итальянские мыслители на протяжении всего Возрождения, наиболее глу­боко воплотилась в политической философии Никколо Ма­киавелли (1469—1527), вобравшей в себя дух средневековых городов Италии и ярко продемонстрировавшей духовно-пси­хологические особенности их граждан. Иначе говоря, его «Государь» — это идеальное отражение действительной приро­ды западного человека того времени.

В произведениях вышеупомянутого итальянца он уже пред­стает как десакрализованное существо, способное приобретать заданные свойства под воздействием как прямого, брутального насилия, так и скрытого, утонченного манипулирования. С точ­ки зрения Н. Макиавелли, многовариантность, пластичность человеческой природы позволяет тому, кто ее формирует, при­давать ей самые разнообразные формы. Для него человек — это бесконечное число разнообразных свойств, которые актуали­зируются определенными ситуациями. Т. е. он не таков, каким его сотворил Бог (как считалось ранее), а таков, каким его дела­ет окружающая среда, взращивающая в нем способность к ми­микрии и принуждающая активно приспосабливаться к изме­няющимся условиям.

В связи с этим имеет смысл вспомнить структурно-матема­тический метод Николая Кузанского (1401 — 1464), также вне­сшего свой вклад в общее дело Возрождения, с помощью кото­рого он трактовал Бога как своеобразное активное становление, как чистую возможность бытия, как единство бесконечного многообразия. Иначе говоря, для философии Н. Кузанского Бог был суммой всех его бесконечных становлений. Т. е. он рассмат­ривал его как совокупность разнообразных моментов, которые проявляют себя соответственно определенной ситуации.

Н. Макиавелли использует тот же подход, но уже к челове­ку. При этом необходимо отметить, что он рассматривал его лишь с функциональной точки зрения. Впрочем, в этом Маки­авелли не был оригинальным. К функциональности, в практи­ческом плане, и сводится известная ренессансная концепция «универсального человека», универсального «по-западному», человека неопределенного, а потому лишенного конкретных свойств, существа, способного в своих качествах стать кем угод­но, «прогнуться» под ситуацию и использовать любые средства, чтобы достичь своей цели.

Здесь уместно упомянуть мнение другого мыслителя Воз­рождения — Пико делла Мирандолу (1462-1494), который за­являл, что человек — «творение неопределенного образа», у ко­торого нет «ничего собственного», никакого «точного места» или «своего вида», ничего присущего только ему одному, словом, никакой «ограниченной природы», законы которой сдерживали бы его поступки, он в силах «быть тем, чем хочет». Мирандола утверждал, что Творец, ставя человека в центре мира, заявил: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собствен­ного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно тво­ей воле и твоему решению. Ты, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, что­бы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире» [3, с, 358].

Но «собственное желание», о котором говорит Мирандола, не более чем усвоенная массами догматическая схема того пред­ставления о человеке, которое господствовало в умах идеоло­гов Ренессанса. Все разговоры о свободе человеческого само­определения были фактически направлены лишь на создание психологических предпосылок разрушения христианских воз­зрений относительно природы человека. Провозглашение ее «неопределенности» позволило, как позднее выразился один из французских просветителей, «раздавить гадину» в самом созна­нии человека и тем самым «очистить» его для усвоения альтер­нативной идеологии Возрождения. Надо отметить, что борьба мыслителей Ренессанса с теологией, т.е. идейной основой католической церкви, меньше всего была направлена на духов­ное освобождение. Подобная интерпретация позволяет евро­пейцам говорить о данной эпохе как об очередном этапе якобы непрекращающегося движения западной цивилизации по пути углубления и расширения человеческой свободы. Именно по­этому Возрождение всегда рассматривалось и рассматривается однобоко, с сознательным игнорированием тех его явлений, которые не вписываются в европейскую концепцию и развен­чивают светлый миф об этом периоде ее истории[25].

На самом деле, как свидетельствует история, тогда имело место идеологическое столкновение противоборствующих элит за контроль над сознанием масс. Олигархия итальянских горо­дов-государств, с целью защиты своей власти от доминировав­шей римской церкви, целенаправленно взращивала на свои деньги целые поколения «возрожденцев», которые своей твор­ческой деятельностью методично разрушали ее идеологический фундамент. После того как Ренессанс исчерпал себя, духовную борьбу его деятелей, направленную против католицизма, про­должили идеологи протестантизма, а завершили ее сокруши­тельной победой деятели Просвещения.

Дата добавления: 2017-01-14