Присяга

Прошел май, начался июнь. Нет нашего Мишки. Уже и не надеялись на встречу с ним, не думали, что вернется в наши леса. Мы с Колей начали поговаривать о связи с другими партизанами. Они все чаще и чаще появлялись в нашей местности.

И вдруг во второй половине июня 1942 года пришел Мишка. Сколько радости было! Расспросил о новостях и заявил:

— Не тужите, хлопцы, начинаются веселые времена!

Мы спросили его, когда понадобится оружие. Он ответил, что скоро... А мне шепнул на ухо, чтобы вечером пришел в баню.

— Есть серьезное поручение,— начал он, едва я переступил порог бани.— Завтра пойдешь в Латыгово в разведку. Надо разузнать все: сколько гитлеровцев в гарнизоне, как охраняется, какие укрепления. Все запомни, а потом расскажешь мне.

— Можно ли Колю взять с собой?

— Ни в коем случае. Об этом никто не должен знать. Никто! Это приказ.

— Хорошо. Приказ так приказ,— ответил я.

Но мне было жаль, что не могу взять с собой Колю. Ему так хочется принять участие в настоящем деле. Однако приказ есть приказ.

Утром поручил своему другу проверить все наши склады арсенала, целы ли они, мол, будем готовиться к передаче оружия партизанам, а сам ушел в Латыгово.

Деревня эта находится в пяти километрах от Ивановки, в Бешенковичском районе, а Ивановка — в Богушевском. Вскоре после оккупации в Латыгове и соседней с нею деревне Застаринье фашисты создали полицейский участок. Гитлеровцы вылавливали и расстреливали советских активистов, красноармейцев и всех, на их взгляд, подозрительных.

Вечером я доложил Мишке результаты разведки, нарисовал на бумаге расположение Латыгова и гарнизона.

Через два дня, после полудня, партизаны совершили смелую, но, к сожалению, неудачную попытку нападения на Латыгово. Хорошо разработали план разгрома гарнизона. Три партизана на велосипедах приехали в деревню. Один из них был одет в форму немецкого офицера, а два в сюртуки с белыми повязками полицаев. Приехавшие приказали срочно поднять всех полицаев на выполнение задания оккупационных властей. Командование отряда планировало организованно вывести их за деревню, где во ржи устроена партизанская засада, и без боя разоружить предателей Родины. В последний момент, когда почти все полицаи собрались и стояли в строю, тревожно ударил колокол — кто-то обнаружил во ржи партизан. Операция сорвалась. Был убит молодой белобрысый партизанский пулеметчик Алеша Смердов родом из Курской области.

Прошло еще несколько дней. И вот 2 июля из кустов позвал меня «Мишка-парашютист». Я неподалеку тяпкой окучивал картофель.

— Сегодня в одиннадцать часов ты должен быть на Наумовом хуторе. С тобой хочет встретиться большой человек,— сказал он.— Придешь?

— Обязательно!

Как медленно тянется время. А солнце все не садится за горизонт. Я передумал, кажется, тысячу вариантов предстоящего свидания. «С тобой хочет встретиться большой человек». Может, сам командир партизанского отряда будет говорить со мной? Или его заместитель? Я сгорал от любопытства.

И вот я на том месте, где когда-то стоял Наумов хутор. Хуторов после 1939 года у нас не было. Остались только названия. При себе у меня пистолет, в кармане комсомольский билет и удостоверение ремесленного училища. Сижу и с трепетом жду встречи. Но как я ни напрягал слух, ничего не услышал. Вдруг из-за куста сирени меня окликнул Мишка. Я вскочил и встал по стойке «смирно». Ко мне вместе с Михаилом подошел усатый человек, весь в ремнях. На поясе маузер, на груди бинокль, за плечами автомат.

— Знакомьтесь,— сказал Мишка.

Усатый приветливо улыбнулся и протянул мне руку:

— Алексей, командир партизанской бригады.

— Комсомолец Лебедев,— заикаясь от столь неожиданного и высокого титула моего собеседника, ответил я.

— Вот мы и познакомились, комсомолец Лебедев. А теперь садись, поговорим по душам.— Он присел на камень.

Мы с Мишкой тоже сели. Комбриг сказал, что он уже все знает и об оружии, которое мы передали группе партизан, и об испытании пулемета в бору, и о том, как я совал в лицо Мишке комсомольский билет, и о моем друге Коле, и как я ходил в Витебск и в разведку в Латыгово.

— Думаю, что оружие у тебя с Колей еще есть. Но меня интересует больше Витебск. Хорошо ли ты знаешь этот город?

Я сказал, что Витебск знаю отлично, даже с завязанными глазами могу весь город обойти. Когда учился в техникуме, жил на Красной Горке, на левобережье Двины, а перешел заниматься в ремесленное, жил на правобережье, на улице Комсомольской. Стипендия в техникуме была невысокой, поэтому постоянно искал дополнительные заработки, что тоже помогало лучше узнать город. Когда пошел в ремесленное училище металлистов, остался без общежития, как поступивший из города. Мне целый месяц пришлось ночевать на вокзале, чердаках и лестничных площадках. И это в декабре. В общежитие попал после больницы, куда отвезли в бессознательном состоянии — нашли на лестничной площадке больным воспалением легких.

Комбриг внимательно выслушал меня, потом спросил:

— А ты готов связать свою жизнь с партизанами, с борьбой за освобождение нашей Родины? Не спеши с ответом. Это дело может стоить жизни, связано со страшными трудностями и страданиями.

— Да, готов. У меня нет других мыслей, я готов ко всему. Готов к бою, готов к испытаниям, готов к смерти во имя Родины.

— А если смерть будет мучительной и долгой? Выдержишь?

— Выдержу. Все выдержу. Я закаленный.

— Сколько времени тебе надо, чтобы обдумать все и дать ответ? Не спеши. Дело серьезное.

— Одна секунда. Я уже все давно решил.

— Когда ты будешь готов принять присягу перед Родиной? — спросил он.

— Хоть сейчас, сию минуту,— ответил я и встал по стойке «смирно».

— Нет. Подумай!

— Я готов. Нам с Колей надоело быть партизанами-одиночками. Я хочу немедленно стать законным бойцом армии народных мстителей.

— Тогда, Миша, свети фонариком.

Комбриг вынул бумагу и стал торжественно читать:

«Я, комсомолец Лебедев Петр Леонович, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, верный сын героического белорусского народа, добровольно, по своей воле и убеждению, вступая в партизанскую бригаду «Алексея», клянусь, что не пожалею ни сил, ни самой жизни для освобождения моего народа от немецко-фашистских захватчиков и палачей и не сложу оружия до того времени, пока родная белорусская земля не будет очищена от немецко-фашистской погани.

Я клянусь строго и беспрекословно выполнять приказы своих командиров и начальников, строго соблюдать воинскую дисциплину и сохранять военную тайну. За сожженные города и села, за смерть детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!

Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя крови и своей жизни.

Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь белорусский народ в рабство коварному фашизму.

Слова моей священной клятвы, данной перед моими товарищами партизанами, я скрепляю собственноручной подписью — и от этой клятвы не отступлю никогда.

Когда же по своей слабости, трусости или по злой Боле я нарушу своюприсягу и изменю интересам народа, пусть умру я позорной смертью от рук своих товарищей».

Слово за словом, тоже торжественно, я повторял присягу. Знал, что в конце нужно целовать знамя. Но знамени не было. Вынул из-за пояса пистолет и поцеловал его.

То был самый памятный и торжественный день в моей жизни.

Алексей сказал, что присяга — это самая ответственная клятва перед Родиной и ее ни при каких обстоятельствах нельзя нарушить.

— А теперь мы можем говорить как боец с бойцом,— заявил добродушно он.

Мы сели. У меня в ушах еще звучали слова присяги. Сколько дней и бессонных ночей я думал об этом торжественном моменте. Сейчас мечта свершилась.

Комбриг заявил, что с сегодняшнего дня меня назначают разведчиком бригады и мне придется быть связующим звеном между партизанами и подпольем Витебска. Дело в том, что создалось сложное положение. Бригада находится в Лиозненском районе. Все подходы к городу со стороны Лиозно, Богушевска и Суража усиленно контролируются немцами. В любой момент могут арестовать связного, и, если у него не хватит сил, подполье провалится. Погибнут люди, действующие в Витебске. Поэтому командование бригады решило организовать связь с городом через Ивановку, так сказать, сделав треугольник, связаться с другой стороны. Хотя это длинный путь, зато более надежный.

— Ты, пожалуй, самый подходящий человек, который может обеспечить связь с подпольем Витебска,— заключил комбриг.

Я, конечно, и тогда понимал, что это было сказано специально, чтобы задеть мое мальчишеское самолюбие и усилить ответственность за порученное дело. И комбриг не ошибся, попал в цель.

Потом он начал расспрашивать, имею ли я возможность в любое время уходить из дому, поинтересовался, что я умею делать.

— О, я умею токарничать, слесарничать. Умею, кроме того, косить глаза, пускать соплю, вообще прикидываться дурачком.

— Включи, Миша, фонарик,— предложил командир.— Взглянем на его таланты...

И я состроил такую рожу, что даже Мишка ахнул.

— Ну и ну! — только и сказал он, хотя и раньше не раз видел мои гримасы.

Меня испытывали. Я это понимал. Но сделал бы и не такое, лишь бы комбриг от меня не отказался. И вот настал критический момент. Командир начал:

— Теперь о деле. Завтра ты пойдешь в Витебск. За Поклонными горками есть домик, на котором прибита вывеска «Сапожнык». Это слово написано дегтем на фанерке. Только не забудь, не «Сапожник», а «Сапожнык». Зайдешь в дом босой и спросишь: «Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?» «Да ты же босой!» — ответит он. «Потому й босой, что негде отремонтировать». «Ну садись, будем ремонтировать»,— скажет он. Тогда выложишь ему пакет.— И комбриг вручил мне пакет.— Об обратной почте договоритесь с Мишей. Найдите подходящее место... А теперь ты для меня «Сорванец», а я для тебя «Дядя Алеша». Запомни это на всю войну. Других имен у нас с тобой нет.

— Есть, «Дядя Алеша»! — только и все, что я мог ответить ему, снова став по стойке «смирно».

— А оружие передайте Мише,— приказал он, пожал мне руку и пошел к опушке леса.

Я стоял как завороженный. Мечтал в лучшем случае встретиться с командиром отряда, а уж о бригаде и подумать не мог. А тут такое счастье подвалило. А назначение разведчиком бригады, да еще поручение идти в Витебск!.. Я был от радости на седьмом небе.

Через несколько минут послышался топот лошадей, скакавших в сторону деревни Скрыдлево.

«Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?»

Мы с Мишкой еще долго сидели и обговаривали подробности нового дела. Об обратной почте договорились так. Первую весточку из Витебска он будет ждать сам, тем более что я вернусь из города завтра к вечеру или послезавтра днем. А он должен будет дождаться еще и подводы для отправки в бригаду оружия. В дальнейшем вблизи Ивановки надо иметь надежный «почтовый ящик».

Я предложил использовать для этой цели дуб, который стоит в двух-трех шагах от большака Сенно — Витебск вблизи хутора Горелое Лядо. В дубе есть дупло, а в нем с давних пор гнездятся шершни. Если под дубом выкопать ямку, будет надежный «ящик». Останавливаться здесь никто не станет. Разве только мальчишки вздумают подразнить шершней. Ну а уж копаться под дубом никому и в голову не придет. Зато, чтобы обменять почту, достаточно нескольких секунд.

Мишке понравилась эта идея. Он пообещал завтра все осмотреть и окончательно решить.

Договорились, что оружие ему передаст Коля. Мне это сделать самому неудобно — друг мой может обидеться. Я предложил Городецкому показать Михаилу все, что где закопано, все шесть складов. Себе мы решили оставить по пистолету, а Коле еще и автомат, как его законный трофей. Мишка не возражал. Только не велел мне брать с собой пистолет, когда буду ходить на задания.

...И вот я в Витебске. Схожу с Поклонных горок и не спеша шагаю по большаку Сенно — Витебск. С левой стороны дороги начались дома города. Издали увидел домик, на котором прибит обломок фанеры с какой-то надписью. Подхожу. Действительно, небрежно дегтем выведено слово «Сапожнык». Всхожу на крыльцо. Стучусь.

— Да! — отвечает мужской голос.

Открываю дверь. На табуретке прямо посредине комнаты, а комната была единственной в доме, сидит заросший щетиной средних лет мужчина в засаленной рубашке и брезентовом переднике. Обложившись немудреным сапожным инструментом, он прибивает набойку на поношенную, искривленную туфлю. На меня — никакого внимания.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте,— буркнул он.

— Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?

Он посмотрел на меня в упор, измерил взглядом с головы до ног. Особенно пристально посмотрел на мои босые запыленные ноги.

— Да ты же босой! — с искренним удивлением сказал он.

Мне что-то кольнуло в сердце: а вдруг не туда попал? Но я собрался с мыслями и выпалил:

— Потому и босой, что негде отремонтировать.

Он еще раз окинул меня взглядом.

— Ну, садись, будем ремонтировать.

Я сел. Он посмотрел на меня утомленным, изучающим взглядом и проговорил:

— Давненько уже не наведывались, не случилось ли чего?

Я ответил, что все в порядке, ничего не случилось, просто труднее стало ходить в город. Потом вынул и отдал пакет. Он забрал его, поднялся, открыл дверь кладовки, отгороженной нечищенными горбылями прямо через всю хатенку. В кладовке на полках виднелись колодки, обрезки кожи, отремонтированная и неотремонтированная обувь. Зашел в кладовку...

Я оглядел комнату. В углу стоял столик, возле него скамейка, у стены не кровать, а какой-то топчан, на загнетке пара кастрюль. По всему было видно, если этот человек и живет здесь, то уж, конечно, без семьи. Никаких признаков семейной жизни.

— Зайдешь через два-три часа,— сказал он.— А сейчас погуляй где-нибудь по городу, только не угоди к фашистам в зубы.

Я побродил по городу, побывал на Полоцком базаре, купил два десятка камешков для зажигалок. По дороге в город времени для раздумья у меня было предостаточно, и мне пришла мысль заняться каким-нибудь ремеслом, которое давало бы возможность болтаться по деревням и уходить из дому в любое время. Для начала я решил мастерить зажигалки.

Часа через два вернулся к «Сапожнику». Он отдал мне пакет, попросил передать друзьям привет от товарищей и сказать, что у них все в порядке, часы идут хорошо. На прощанье он крепко, по-мужски, пожал мне руку.

Вскоре я уже был за городом. Шагал и радовался. Все складывалось хорошо. Задание выполнено. Осталось только дойти до Наумова хутора, передать Михаилу пакет, который лежал у меня под рубашкой. «Дойду, дойду, все равно дойду»,— подбадривая себя, шептал я, когда навстречу шли немецкие автомобили и танки, солдаты и обозы...

Вот уже и деревня Осиновка. Пол дороги пройдено. Надо отдохнуть. Возле дома, который стоял за поворотом дороги в сторону Ивановки, мальчишки играли в ножик. Я подсел к ним и влился в их компанию. Это легко получилось. Хотя мне уже было шестнадцать, но из-за маленького роста мне никто не давал более двенадцати лет.

Сидим играем... В нескольких метрах от нас, у колодца, остановились две грузовые машины с солдатами. Фашисты обступили колодец, таскают воду, моются, фыркают. Некоторые разделись догола, хотя это и посредине деревни, на виду у всех, и обливаются водой, хохочут...

По дороге с узелком в одной руке и палкой в другой шла сгорбленная старушка. Не дойдя несколько метров, она остановилась, но, увидев голых вояк, еще больше поморщилась и начала обходить их стороной.

Здоровенный немец схватил только что вынутое из колодца ведро и со всего размаху окатил водойбедную старушку. Она упала и быстро начала ползти. Гитлеровцы гоготали, свистели, улюлюкали...

Нет. Это не люди. В их поведении было что-то звериное. Бить их надо, безжалостно бить...

Иду дальше. Вот и анисковский борок. Лес все ближе и ближе подступает к дороге, его шум и звонкие птичьи напевы отгоняют печальные мысли, вызванные только что увиденным, бесчеловечным отношением к старой женщине, по внешнему виду которой никто уже не сможет судить ни о ее национальности, ни о ее убеждениях. Можно лишь сказать: «Она женщина. Мать. Она дала нам жизнь...»

И вотон, наш родной белорусский лес. Здесь уже не нужен мне большак, по которому идут и едут непрошеные гости. Лес тянется к Ивановке и дальше. Его тропинки укроют меня от врагов, доведут до Наумова хутора.

На том хуторе меня ждал «Мишка-парашютист». Он взял пакет, поздравил с выполнением первого личного задания комбрига, сказал, что оружие, переданное Колей, сегодня же ночью отправит в бригаду. Особенно был рад, что подобрали и сумели сохранить станковый пулемет.

— Этого-то я уж никак и не предполагал. Вот будет доволен «Дядя Алеша»!

Место для «почтового ящика» Мишке понравилось. С обратной от дороги стороны под стволом дуба он вырыл ямку, обложил ее корой и сделал из дерна крышку. « Почтовыйящик» получился отличный. Он служил нам до самой зимы, а затем с весны 1943 года до самого октября.

Этот дуб стоит и сейчас, широко развесив во все стороны свою могучую крону. Почти ничего не изменилось в его внешнем виде. Только ель, выросшая из-под самого ствола дуба, которая тогда была не толще десяти сантиметров, сейчас разрослась, крепко прижалась к нему и пролезла своей верхушкой сквозь его густую крону. А издали кажется, что дуб тянется к солнцу привитой на его верхушке елью. Видно, трудно было ели пробраться через крону дуба. На стволе ее остались следы этих трудов. Ствол во многих местах, как топором, отесан о крепкие сучья дуба. Из этих отесов течет смола. Плывет она по стволам ели и дуба, как будто оба дерева плачут, вспоминая суровые военные годы. Несколько лет назад мальчишки-озорники подожгли смолу и выгнали из дупла дружную семью шершней, которая всю войну надежно охраняла партизанский «почтовый ящик». Но года через два шершни там снова поселились и живут сейчас.

Договорились мы с Мишкой, что «почтовый ящик» я буду посещать не реже двух раз в неделю, и распрощались.

Через полчаса я уже от отца получал очередную взбучку. Слава отбившегося от рук сына за мной закрепилась давно, еще когда вопреки воле отца ушел учиться в Витебск, а может, еще и раньше, когда ходил в школу. Учился я по всем предметам только на «отлично», а вот с дисциплиной было плохо... Даже в свидетельстве об окончании семи классов это отметили. К счастью, на такую оценку при поступлении в техникум не обратили внимания,

Кажется, ничего плохого я никогда не делал, не хулиганил, но слово «недисциплинированный» прочно приросло ко мне и никого не удивляло. Скажешь шутку-прибаутку или состроишь гримасу — и этого становилось достаточно, чтобы класс взорвался хохотом, а я оказался за дверью.

Беззаботным балагуром, анекдотчиком и вообще несерьезным хлопцем считали меня в деревне. А в семье называли еще и беспутным сыном. Мне попадало и ремнем, и веревкой, и березовой розгой, но все бесполезно. Больше всего отца бесило то, что, сколько бы он ни бил, я никогда не плакал и не просил прощения.

Сейчас славу беспутного сына я не только не старался рассеять, а, наоборот, все делал для того, чтобы всемерно укрепить ее. Ведь никто не мог даже подумать, что я стану заниматься чем-нибудь серьезным или мне кто-то может что-то важное доверить.

Я занялся промыслом. Начал мастерить зажигалки, гребешки, расчески, отливать ложки. Это мне здорово помогало. Надо же было сбывать свой товар. Появился повод отлучаться из дому и появляться там, где меня никто не ждал. Старался я как можно меньше продать своего товара, поэтому просил за него всегда втридорога, специально, чтобы никто не купил. Ведь если торговать по-настоящему, то и производить надо много, а на это у меня не хватало времени. А если кто из односельчан хотел купить мои изделия, то я отдавал их даром. Тогда многие у меня отказывались брать. Это и спасало.

В июле три раза ходил в Витебск к «Сапожнику», носил туда и обратно почту. В третий раз, после очередной прогулки по городу, вернулся к нему, чтобы взять пакет. Он предложил мне зайти в кладовку. Зашел. Там сидел молодой человек лет двадцати пяти. С ним позже я встречался у «Сапожника» несколько раз.

Только через много лет узнал, что это был Петр Данилович Богдановский. Помогла случайность. Еще тогда, в войну, прогуливаясь по Полоцкому базару, заметил, что он делал покупки совместно с подростком. Я к ним не подходил, и они ко мне тоже. После войны я встретил того подростка. Он шел с моей двоюродной сестрой Анной Антоновной Лебедевой, которая и сейчас живет в Витебске. Я спросил его, что за человек был с ним тогда на Полоцком рынке.

— Мой брат Петр. Осенью сорок третьего года его схватили и расстреляли немцы, а меня вывезли в Германию,— ответил Станислав.

Петр был руководителем одной из подпольных групп в городе. Он расспрашивал меня, где стоят немецкие гарнизоны, где полицаи, патрулируют ли они дороги. Передал мне пакет и спросил, могу ли я взять оружие и медикаменты. Я взял четыре немецких пистолета и лекарства. В этот раз он велел передать, что в часы попала песчинка, но никакого вреда не сделала: своевременно извлечена.

Все это — пакет, пистолеты, сверток медикаментов и свою записку на имя «Дяди Алеши» я положил в «почтовый ящик». Через несколько дней получил письмо от комбрига и пакет для отправки в Витебск. В письме командир категорически запрещал мне переносить оружие, медикаменты и что бы то ни было, кроме почты. Все это будет переправляться другим путем. Подпольщикам, сообщал «Дядя Алеша», даны на этот счет соответствующие инструкции.

Дата добавления: 2013-12-13