Опять Булгаков 5 страница

Основная внутренняя работа режиссера происходит с середи­ны дня, когда репетиция уже закончена, до вечера. И ночью — до следующего дня, когда весь свой хаос и панику, растерянность, усложненность нужно уложить, утрясти, просеять, чтобы прийти к актерам с ясными и простыми мыслями.

Еще раз смотрел «Амаркорд» и «Клоуны» Феллини. Он чужд крохоборства. Он не дорожит своими находками. Он, как Шекс­пир, вынимает драгоценности горстями из всех карманов. Он бросает их, не боясь, что какая-то закатится под стул. А когда нужно, он вдруг до чрезвычайности резко притормозит, и на его ладони будет лежать драгоценность.

Чего только не увидели мы за эти несколько часов. Детство, школу, смерть, любовь, озорство, уродство, сумасшествие, фа­шизм, природу, чистоту, изощренность, холод, огонь.

...Когда в Токио утром открывается универмаг, все его продав­цы выстраиваются у дверей в две шеренги и кланяются входя­щим. А когда универмаг вечером закрывается, вам кланяются на прощание и просят снова прийти. У всех продавщиц особая фор­ма и на голове смешной котелок с перышком. Стоит такая чебу-рашка у лифта и, когда двери закрываются, кланяется тем, кто уезжает вверх.

*

Сегодня должен был выбирать материалы для костюмов. Ле-венталь приедет только к концу. А в эскизе у него написано — «тонкая шерсть». Передо мной разложили десять образцов раз­ной тонкой шерсти и сказали: выбирай. Я столько сортов никогда и в глаза не видел, да и Левенталь, мне кажется, тоже.

Когда разговариваешь с японцем, он быстро и часто кивает го­ловой и произносит слово «хай» («да»). Это не значит, что он со­гласен. Это значит, что он тебя слышит и понимает. Активность его поддакивания часто превышает активность твоего собствен­ного рассказа.

Комаки всякий раз приносит на репетицию сверток— то это коробка печенья, то фрукты — и всех угощает. Она вообще — чудо. Естественная, скромная, мягкая. А потом вдруг неожидан­ный веселый всплеск. Играет Раневскую она прекрасно, в таком же резком рисунке, как Демидова, только мягче, нежнее выполня­ет его. Нет того сарказма, такого внутреннего холодка, как у Де­мидовой, но есть хрупкость, которая очень трогает.

На репетиции мне к рубашке прикрепили маленький микро­фон и все, что я говорю, записывают на пленку.

Я наговорил, по-моему, уже пять километров. Они фанатики в магнитофонно-фотографическом деле.

Едем в машине с незнакомыми японцами и говорим о Вискон­ти, о Стрелере. Есть имена, которые знает весь мир. Эти худож­ники много лет подряд приносят всему миру счастье. Кто-то из артистов вчера подарил мне пленку с записью какой-то музыки. И неожиданно полились знакомые мелодии Брубека...

Я заметил, что беспокойство о какой-либо сцене приходит со­вершенно непроизвольно. Кончается репетиция, ты уходишь до­вольный домой, потом гуляешь, покупаешь себе еду, готовишь

что-то, читаешь, идешь в кино, смотришь телевизор и вовсе не думаешь о своей -работе. И вдруг, когда уже совсем пора спать, когда с удовлетворением замечаешь, что день закончен и что ты еще на один день ближе к дому, — именно тогда вдруг всплывает в сознании допущенная ошибка. Когда это все вызревало в тебе — непонятно. И вместо того, чтобы ложиться спать, хвата­ешь пьесу и судорожно пытаешься найти правильное решение. Но где там! Ты уже так устал за день, что только тревожишь себя перед сном, а значит, с-трудом заснешь. Но назавтра почему-то просыпаешься с более или менее готовым решением.

По телевизору все время показывают американских див. По сравнению с японками они кажутся женщинами, грубо наигрыва­ющими секс. Но как актеры мне ближе американцы. Они более похожи на наших. А тут— совсем другие интонации, другая ми­мика. По мордочке медвежонка ведь не сразу поймешь, сердится он или, наоборот, доволен. Вот так и японское лицо в каком-то смысле загадка. Кое-что я уже стал понимать. А о Комаки и гово­рить нечего. Она — талант, а талант— вещь международная.

В природе бывает так, что небо и воздух сгущаются — кажет­ся, вот-вот что-то случится. Но все равно, когда вспыхивает мол­ния, ударяет гром и внезапно разражается ливень, это кажется неожиданным и невероятным. Все как-то фантастически меняет­ся. И цвет всего, что вокруг, и запах. В «Вишневом саде» такой момент наступает во втором акте, когда Раневская вдруг прорыва­ется исповедью о своих грехах. Она просит Господа быть к ней милостивым, не наказывать ее больше. До этого все накаплива­лось и накапливалось, но было скрыто особой манерой. Раневс­кая ото всего защищается легкомыслием. Идет по самому краеш­ку, уже и песок осыпается под ногами, а все легкомысленна. Но в какой-то момент вдруг, как ливнем, прорывается слезами и стона­ми. И начинается нечто неправдоподобное. Как в природе в тот миг, о котором я говорил. Фантастика. Вдруг откуда-то слышится оркестр. Раневская тут же просит организовать бал. Лопахин поет что-то из вчерашнего водевиля, затем насмешничает над Пе­тей, произносящим небывалый по гневности монолог. Но тут же Лопахин произносит свой монолог, почище Петиного. Садится солнце. Как некий уродливый символ, проходит мимо Епиходов. Точно с неба, раздается странный звук. Фирс бормочет, что точно так же было перед несчастьем. Пьяный прохожий читает стихи Надсона. Лопахин, коверкая слова, вспоминает строчки из «Гам-

лета», И наконец, в последний раз он предупреждает всех, что на­значены торги. Раневскую знобит, и все маленькой толпой уходят в дом.

Закончив репетицию раньше времени, я еще час разговаривал с кем-то в репетиционном зале. И поглядывал на то, как одна из актрис встала на руки вверх ногами, делая при этом еще какие-то дыхательные упражнения. Затем легла на пол и продолжала слож­ные упражнения, не обращая на нас никакого внимания. Случай­но встретившись со мной взглядом, она рассеянно улыбнулась, и только. Так прошел почти час.

Здешние актеры по сравнению с нашими абсолютно бесправ­ны. Они никто, ничто. Они совершенно ни на что не претендуют. Тихие, скромные и, конечно, бедные. Даже и та, у которой свое кафе. Это не для наживы, это ее работа, чтобы жить, а душой она в театре. Я часто вижу, что из театра она уходит только вечером. А ночью — кафе? Утром приходит бодрая, свежая. Внешне очень похожа на артистку Жукову с Таганки и тоже играет в «Вишне­вом саде» Варю.

Читая Хемингуэя, я всегда удивлялся тому, что его герои все свободное время проводят в кафе. Но это вовсе не означает, что они богема, просто таков их быт. После репетиции мы идем пить кофе в одно кафе, обедать— в другое, а потом еще в третье, опять пить кофе. Дома, как я уже говорил, тут никто ничего не готовит. Хозяйство не ведут. Все в кафе. Там и поговорить мож­но.

Я не умею делать спектакль «для галочки». Вот, мол, за грани­цей поставил спектакль — смастерил и уехал. Так же волнуюсь, так же влюбляюсь в актеров, так.же мне хочется, чтобы зритель все это принял и запомнил. Я забываю, что спектакль этот будет идти в два раза меньше, чем он репетируется. И делаю так, будто он останется надолго. В конце концов я устану как черт и в Моск­ву приеду вымотанный, а там меня ждут две ответственные рабо­ты.

...Японские актеры попросили объяснить им и перевести не­сколько песен Высоцкого. Я это сделал, а потом мы их послуша­ли. Тут есть записи его песен. Они меня окунули в ту жизнь, где я

не был уже больше месяца. И как окунули — с головой! Я под-

••

робно объяснил смысл песни «Кони привередливые». А потом мы прослушали песню в глубокой тишине.

Сегодня третье марта. Мы прошли вчерне уже всю пьесу. Еще месяц, оставшийся до премьеры, буду исправлять и дам возмож­ность актерам со всем этим освоиться. Комаки прекрасно играет Раневскую. Лопахин — абсолютно русский тип, мужик с артис­тической душой. Самоотверженно играет Дуняша свою любовь к Яше. Добрый, милый Гаев. Хорошо бы был успех, но еще важнее для меня завязавшаяся дружба. Нормальные человеческие отно­шения — как я скучаю по ним...

Сегодня будет прогон двух первых актов. Сейчас еще рано, но я знаю, что все актеры уже пришли, бродят по сцене, разминаются, кувыркаются. Вчера меня попросили в вечернее время репетиро­вать еще и «Женитьбу». Многие видели ее в Москве и просят хотя бы немного все тут наметить. По телефону из дома сообщи­ли, что в Москве мои актеры без меня тоже репетируют Арбузова вовсю. Я просил это сделать, но не был уверен. Все это возглав­ляет Яковлева. С нетерпением жду, когда всех своих увижу. Хотя здешняя обстановка настолько мила, что увлекает меня. Я тут не­много больше, чем в Москве, разобрался в поведении Пети Тро­фимова. Он зовет Аню убежать из зачумленного места. От пропа­сти, над которой все они уже занесли ногу. Тут, конечно, не до разглагольствования. Тут это надо предотвратить.

Сегодня проходили весь второй акт. И это было очень сильно. Я опять, скрывая волнение, притворно стал что-то записывать. Я боялся, что другим прогон не нравится и они сочтут меня сен­тиментальным чудаком. Потом я похвалил их, и они были счаст­ливы. Монолог подвыпившего Лопахина и крики Раневской — это получается хорошо. Сами актеры не могли успокоиться перед четвертым актом. Комаки украдкой утирала глаза. Для японских актеров непривычно играть с таким чувством. Очень хороший момент— приход в финале Пищика, когда он бегает, рассказыва­ет, отдает деньги, а потом, узнав об отъезде Раневской, долго мол­чит и кланяется.

Потом мы все сидели в кафе и отдыхали. Они говорили по-японски, но я не просил переводить, а сидел среди них и наблю­дал. Так мы просидели долго в тихой беседе, когда все говорят понемногу. Кажется, они делились своими впечатлениями о дис­котеках, о том, как сегодняшняя молодежь танцует. О том, что сейчас стало модно танцевать в одиночку перед зеркалом. Они посмеивались и говорили, что, вероятно, уже не так молоды, что-

бы это понимать. Затем все разбрелись по другим кафе и ресто­ранчикам — обедать.

Некоторые улицы состоят из сплошных маленьких лавок. Я купил себе там куртку, точно такую же, какую видел в большом универмаге. Точно такую же, но тут она стоила почему-то в два раза дешевле. Хозяин долго считал на счетной машинке и сбавил еще какой-то процент. Потом посмотрел на небо и еще сбавил, так как я мерил куртку, по его мнению, в дождь.

У Пети Трофимова есть такие слова, обращенные к Ане: «Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперед! Не отставай, друзья!» Оставшись наедине с де­вушкой, говорить таким образом может человек или фанатичный, или наделенный большим юмором. Во всяком случае, это ведь не совсем естественная, повседневная речь молодого человека, кото­рому нет тридцати, беседующего с девушкой семнадцати лет. Тут опасно впасть в литературный тон. Может быть, Петя так весел и находится на особом подъеме? Вряд ли. Только что была сцена с прохожим, да и много другого. Может быть, напротив, он изму­чен и эти слова твердит как заклинание, чтобы держаться в фор­ме? Или действительно это некий фанатизм, когда верят, что быть выше любви — значит быть ближе к счастью. Не могу ска­зать, что нахожу здесь всеобъемлющее решение. Во всяком слу­чае, мне и в Москве казалось, что напрасно многие обижаются на нас, когда видят, что мы не просто прямо идем за словами. Ведь надо найти живого человека, да еще и понятного сегодня.

Иногда мне кажется, что эта моя книга чересчур нервно напи­сана. Я сам это чувствую и, конечно, стараюсь убивать лишнюю нервозность. Издали все кажется иным, и я сейчас, вспоминая свою Бронную, думаю: чего я так часто нервничаю. Не следовало бы. Режиссер должен быть спокойным и уверенным человеком. Тем более что, в общем, все в порядке. Но, убирая из книги не­рвность, я должен был бы невольно что-то выдумывать, в чем-то слегка фальшивить и писать не так, как я чувствовал. Вероятно, я сам породил многие недостатки своего театра, от которых теперь страдаю. Но тем не менее я каждый день сталкиваюсь с какой-то ерундой, которая, соединившись одна с другой, вдруг чрезвычай-

но усложняет жизнь. И в конце концов чувствуешь, что трудно продолжать. Достаточно много уже за спиной, а выдумывать надо все что-то новое и лучше того, что было прежде. А в этих прокля­тых мелочах вязнешь. Вот и нервничаю. И тогда хочется напи­сать именно что-то, что напоминало бы продолжение «Театраль­ного романа».

Только что, например, позвонили мне из Москвы и сказали, что там, где изготовляется оформление, еще ничего не начато, а прошло уже больше месяца из того времени, которое нужно для этой работы. И что во время спектакля «Дорога» итальянская комната Гоголя опустилась не в тот момент, в какой нужно, задев другую декорацию и свалив осветительный прибор. Ерунда? Ко­нечно. Но за этой и прочей ерундой я вижу больше, чем видит тот, кто театра не знает. Вижу определенные нравы. В молодости все это не так беспокоит, потому что бываешь уверен, что все можно переделать и подчинить. Но нет! Художник рассказывает мне, что администратор и руководители постановочной части от­вечают на претензии с холодной иронией. О, я эту холодную иро­нию знаю. Даже и на меня так иногда смотрят, когда я чего-то требую. Но я, к счастью, быстро умею эту административную иронию пресекать. Многие же теряются. Да я и сам'нервничаю.

Все это пустяки. А вот вам дело поважнее. Снова работая над «Вишневым садом», я убеждаюсь, что моя линия в классике была благотворной, но за последнее время в отношении к этой линии появился какой-то скепсис. Перекормили мы, что ли, некоторых знатоков такой классикой? Стали от нас требовать простоты, жиз­ненности, быта. Невольно поддаешься общим разговорам и что-то свое теряешь. А надо бы не уступать и идти дальше по избран­ной дороге. Ведь нужно особое мужество, чтобы не поверить иногда тому, что о тебе говорят.

Не обратить на это внимания.

Столько писалось всего про «Трех сестер», но я продолжал доказывать свою правоту. А иногда вдруг чувствуешь усталость. Впрочем, пока что лишь иногда.

...Самое прекрасное, о чем я буду вспоминать, это о любви, которая между нами здесь образовалась в работе. При всей своей сдержанности японцы ласковы и нежны. У американцев, при их ослепительной широте,— отчужденность и холодок. А у япон­цев, при видимой скованности, — тепло.

Смотрел фильм Висконти «Смерть в Венеции». Его бы надо подробно записать для себя. Вот уж действительно картина вели-

кого мастера. Здесь, как и в Америке, покупаешь билеты на два фильма подряд. Вторым фильмом был тоже фильм Висконти, о приходе в Германии к власти фашистов. Это очень страшная кар­тина, патологически страшная.

Ночью проснулся оттого, что дом сильно качало. Ну вот, ду­маю, землетрясение. Прекрасно. Сегодняшнему дню только этого не хватало. Но через пару минут все окончилось.

На улице кто-то, проходя, весело разговаривал. Значит, что-нибудь совсем неопасное. Утром узнаю. А может быть, просто сосед наверху перевернулся на другой бок. Домик-то игрушеч­ный. А может быть, приснилось. В Японии и сны должны быть японские. Утром узнал, что действительно были толчки, но что, когда дом качает из стороны в сторону, — это ничего. Плохо, ког­да он подпрыгивает.

*

Вчера на репетиции была небольшая группа аспирантов уни­верситета. Их специальность — русская литература. Они смотре­ли прогон и сказали, что такого драматичного и динамичного Че­хова они раньше не видели.

...Все, что касается взаимоотношений Раневской и Лопахина. по-моему, выглядит очень сильно. Страдания Лопахина из-за Ра­невской и его беспомощность в деле ее защиты — тоже очень хо­рошо. Некоторые места, мне кажется, намечаются даже лучше, чем на Таганке. Например, первая встреча Раневской с Лопахи-ным, когда она его не узнала, и та сцена, когда после его после­днего предупреждения в конце второго акта она медленно подхо­дит к нему, как бы желая что-то сказать, но, помолчав, лишь открывает зонтик.

Она и слабая, и очень сильная. Она способна оставаться самой собой. После ее ухода Лопахин долго молча стоит, запро­кинув голову, еле сдерживая слезы. Вообще тут очень ясно, как он ее любит. И как хочет ей помочь. Возраст Раневской делает эту любовь ощутимой и конкретной.

Она все время отсылает его к Варе, и он быстро-быстро согла­шается: да-да, конечно, ему надо жениться, и обязательно только на Варе. А что ему еще ей сказать?

И последнюю сцену второго акта, когда Петя разговаривает с Аней, я тоже, кажется, здесь лучше сделал. Но исполнитель Пети все подходит ко мне и просит в нем не разочаровываться. Обращаясь ко мне, он бледнеет— вот вам и закрытый японский ха­рактер.

Нет-нет, разные языки придуманы людьми как-то совершенно случайно.

Иногда у меня появляется опасение, что я «натягиваю» сдер­жанных японцев на свои горячие страсти. Они, пожалуй, играют в этом спектакле подинамичнее и погорячее московских актеров. Может, это тут осудят? Скажут, что не по-японски? Но я успокаи­ваю себя тем, что они пригласили меня, значит, будут смотреть, как я понимаю чеховскую пьесу. Иначе я был бы им не нужен.

...Все время тут спрашивают: какие у меня трудности? Я отве­чаю: никаких. И действительно, никаких, кроме, пожалуй, чисто внутренних. Собственных, моих. Иногда ловлю себя на том, что лежу и мне хочется громко постонать. Вероятно, у всякого бывает такое состояние, только не все признаются. Отчего оно возника­ет? От какого-то чувства собственного несовершенства, что ли. Оттого, что плохо умею радоваться, а все грустное воспринимаю в кубе. Возможно, действует одиночество в чужой стране. Я и сам иногда не могу отдать себе отчет, в чем дело. Потом пересилива­ешь эту слабость и бежишь бурно и весело репетировать.

Я очень хочу домой и вместе с тем боюсь дня, когда придется расстаться с моими новыми знакомыми.

В памяти все время всплывают отдельные кадры из фильма Висконти. Пустой пляж, пустые кабинки, шезлонги—все уже уехали. Отдыхает только небольшая группа старых русских эмиг­рантов. Женщина очень красиво поет протяжную русскую песню. А на другом конце пляжа умирает герой фильма— англичанин. Краска с его волос и усов течет по лицу. Он тянет руки к моло­дым.людям, барахтающимся у воды. Когда он умер, его за руки и за ноги поволокли через весь пляж два крепких работника. Игра­ющие в песке дети хотели подбежать, но мать жестом остановила их. Умершего долго-долго несут через весь огромный пляж. И только когда его тело оказалось в самом углу кадра, снизу начи­нают ползти титры.

Русскую песню тут воспринимаешь как бы со стороны. Ведь смотришь в Японии фильм итальянского режиссера. Очень кра­сивая песня и очень грустная.

В Японии есть поезд, идущий со скоростью 250 километров в час. На нем мы едем в Киото. Расстояние примерно как от Моек-

вы до Ленинграда, но доедем мы за два с половиной часа. Там будет моя лекция о Чехове. Собралось человек сто пятьдесят, по виду студенты. Но оказалось, что студентов всего четверо, а ос­тальные — работники различных фирм. Лица молодые, слушали меня прекрасно. Потом, как принято, все спустились вниз, в рес­торан. Опять я сидел на полу по-японски и ел сырую рыбу, а мне задавали вопросы о московских театрах и протягивали книжку для автографа. До поезда провожали целой гурьбой.

В Киото смотрел древние храмы. В одном из храмов, напри­мер, — знаменитый японский садик. С нашей точки зрения, это не садик, а, скорее, дворик. Маленький дворик, куда нельзя сой­ти, а можно только смотреть на него с веранды храма, опустив вниз босые, ноги. Вы смотрите на огороженное пустое простран­ство, засыпанное мелким белым щебнем. Возвышаются неболь­шие красивые камни. Вокруг каждого камня слегка пророс мох. Глядя на этот садик-дворик, монахи в старину отрешались от мирской суеты и сосредоточивались на внутренней жизни. Но пока сидели там мы, все время приходили люди разных нацио­нальностей и что-то громко объяснял нам по радио гид.

А сзади стучали молотки — что-то, видимо, ремонтировали. Я переглянулся с Миядзавой, и мы в голос засмеялись, так как оба подумали, что похоже на то, как рубят вишневый сад. И все же мы долго просидели там, опустив ноги вниз. Светило сол­нышко, и я в конце концов заставил себя залюбоваться этими камнями, тем более что по радио гид громко объяснял, что перед нами — мир в миниатюре.

Ночью опять были сильные подземные толчки, и это мне уже точно не снилось. Дом дрожал и ходил ходуном, как вагон на большой скорости. Это продолжалось около минуты. То ли дело в Москве — никаких толчков.

...Контролер, прежде чем приступить к проверке билетов, про­шел в конец вагона и низко поклонился.

Аккуратность, точность, дисциплинированность и вежливость японцев поразительны. Если я что-то один раз попросил, завтра будет выполнено. И еще — поразительная честность. Тут все от­крыто, все на виду у всех, на улице. Хозяин магазинчика где-то гуляет, а все лежит на прилавках на улице. Берешь, крутишь, вер­тишь, рассматриваешь.

Но иногда этот симпатичный мир открывается другой сторо­ной. По телевизору передают, как один очень остроумный и разбитной молодой человек берет интервью у известных женщин. Не понимая слов, я радовался их обаянию и свободной манере разговора. Они смеялись, играли в какие-то игры, целовали друг друга. И зал покатывался от хохота. Но вот наша Комаки должна была сниматься для такой передачи. И я пошел в этот зал, пол­ный молодых людей. Зрители вели себя оживленно, не в пример обычной манере. Со мной сидел переводчик, и я теперь понимал все, что говорилось. Во-первых, я понял, что этот молодой чело­век большой пошляк, что-то вроде грубого конферансье. Что жен­щины, с которыми он говорит, его вовсе не интересуют. Что стиль молниеносного пустячного и бессмысленного разговора у него просто хорошо отработан. Что женщина для него — игрушка и ей нужно много мужества и чувства собственного достоинства, чтобы не оказаться в глупом положении. Был такой невероятный контраст между чистотой нашей актрисы и его пошлостью. На это больно было смотреть. Я все время думал, как Комаки не под­ходит к этому миру, где обязательно все должно быть напоказ, и как ей, вероятно, нелегко оставаться такой, какая она есть. В до­вершение всего я узнал, что эти девочки и мальчики, хохочущие в зале, получают деньги за то, что приходят сюда. Они приходят подработать. Это знает ведущий, и в те моменты, когда съемка прерывается, он просит реагировать сильнее и громче и еще что-то глупое болтает. Разговаривая с этой замечательной артисткой, он плохо ее слышит и, когда она говорит что-то от души, не заме­чает этого или даже высмеивает. Я еле сдерживался, чтобы не закричать из зала. Так хотелось ввязаться с ним в диалог. Он мас­тер своего дела, но я уверен, что посадил бы его в лужу.

Потом мы пошли еще на долгую примерку, и Комаки стояла с печальными глазами и молчала. И я тоже ничего не мог выгово­рить, потому что меня угнетала ее зависимость от чего-то такого, чего я не знаю, о чем не имею представления. Этот пошляк поче­му-то держал в руках пьесу Чехова (ее экземпляр) и что-то пытал­ся юмористически вычитывать, коверкая имена, а она, улыбаясь, спокойно поправляла. Он даже не знал, кто такой Чехов. А может быть, это была маска, которая, по его мнению, нравится публике. Он все время повторял, что 'она — птица высокого полета, а он-де из низов.

А до этого у меня была лекция в здешнем крупном театре. Я говорил о том, что при постановках Чехова возможны две край­ности: слепое следование традиции или бессмысленная и глупая модернизация (тут, кстати, год назад ставили «Чайку», и Треплев там топился, а не стрелялся). Если б могла существовать «третья

крайность», сказал я, то мне бы хотелось придерживаться именно ее, так как середина в искусстве — тоже вещь глупая. Эта «третья крайность» заключалась бы в том, чтобы, проявляя абсолютное уважение к Чехову и слыша его, полностью выражать и свои соб­ственные страсти. Впрочем, может быть, тот режиссер, что уто­пил Треплева, тоже так думал. И потом, что такое «третья край­ность»? Это все равно что третий конец у палки. И все же я ду­маю, что я эту «третью крайность» знаю. Я специально прибегаю к такому смешному определению, чтобы было понятно, что речь идет не просто о середине.

...Но самое большое мое впечатление от Японии — это, конеч­но, Комаки. Если ангелы живут на земле, то это она.

Ее узнают на улице, в кафе. Просят дать автограф. Она наде­вает большие темные очки, чтобы на нее не обращали внимания. Одним словом, как я уже не раз говорил, она тут любима. Но как при этом оставаться ангелом — вот в чем сложность. Не делать вид, что ты ангел, а быть им. Как быть такой тихой, застенчивой, тонкой, будучи «звездой»? Она совершенно не избалована. Но как это возможно? Как она приходит на репетицию. Как переодевается в репетиционный костюм. Где садится. Как ведет себя с партне­рами. Все это не поддается описанию. Или, наоборот, следовало бы описать каждый ее жест. Но это не сознательное, обдуманное поведение— это естественно. -Иногда настроение у нее бывает хуже, иногда лучше, но как все это замечательно выражается. Иногда она бывает чуточку упряма — но как она это выражает!

Вообще я считаю, что режиссер должен быть увлечен своими актерами. Это ведь не просто работа. Вот уже двадцать лет я знаю, что на моих репетициях присутствует Яковлева, и это зас­тавляет меня быть в форме, напряженно думать, быть недоволь­ным собой и т.д. Но Яковлева не ангел, скорее, черт, прекрасный, но черт. Ее нервность, внезапный смех, невозможная гордость, беспрерывное копание в сумке, когда речь идет о чем-то глав­ном, — все это может довести до инфаркта. Но, как я уже сказал, это все же прекрасный черт. И я счастлив, что двадцать лет про­мучился с этим чертом. А тут в Японии все, что есть изящного, утонченного, хрупкого, — все как бы сконцентрировалось в.Ко­маки.

Какой я все-таки счастливый человек. Я работаю с Яковлевой, работал с Демидовой, Вертинской, а сейчас так неожиданно уз­нал, что существует Комаки.

...Когда на Таганке рабочие ставили оформление, то проклина­ли и меня, и Левенталя. Оно весило тонну. Из бетона оно было сделано, что ли? А тут один рабочий за пятнадцать минут натя­нул удивительный пластиковый ковер — и дело с концом.

Сегодня какой-то чудак брал у меня интервью для японского еженедельника. Это был, наверно, Кулыгин из «Трех сестер», только без страдания из-за Маши. Он вообще не понимал, отчего чеховские герои страдают и отчего скучают. Чехова он не читал, только видел один-два спектакля в Москве много лет назад. Дядя Ваня казался ему негодяем. Он не понимал, как взрослый мужчи­на может позволить себе плакать. И почему он все время говорит, что надо работать? Разве он не работает? «Вишневый сад», по его мнению, может понравиться только женщинам. Я объясняю ему, что когда мужчина плачет, то это вовсе не всегда означает, что он слюнтяй. Смотря отчего плачет. Я объяснил ему также, что дядя Ваня отдал свою жизнь человеку, который оказался ничтожным. Жизнь прошла впустую. А тоскуют чеховские герои по лучшей жизни, но лучшую жизнь всякий понимает по-своему. И что есть люди, которые мечтают использовать все свои душевные возмож­ности, но не могут. Что мечта «Трех сестер» поехать в Москву не означает, что надо просто сесть на поезд и поехать. Что это мечта о духовной жизни, о полезной деятельности и т.д. Он слушал меня не то что внимательно, но страстно. Он вскрикивал, взмахи­вал руками. Он говорил, что никогда об этом раньше не думал, что он теперь обязательно будет читать Чехова, что лично у него нет тоски по лучшей жизни и потому он, вероятно, покажется мне плохим, но что он очень доволен нашим разговором, что раз­говор этот дал ему представление о какой-то незнакомой ему фи­лософии. Я потом спросил у переводчика, не притворялся ли этот человек, и Миядзава-сан сказал, что не притворялся.

Потом я думал о том, что человек этот вовсе не особенный, не такой, кого редко встретишь. Он очень характерен для круга де­ловых людей. При всем том он был симпатичным, приветливым, откликался на юмор и т.д. Когда, уже в машине, он снова спросил меня, отчего женщины лучше воспринимают «Вишневый сад», я сказал, что этого не знал, но что если это так, то у женщин боль­ше вкуса. И что вообще, на мой взгляд, женщины лучше мужчин. Он это записал и в книжечку, и на пленку магнитофона, радостно хлопая себя по коленкам и хохоча.

Он довез меня до мастерской, где делали костюмы. Там все женщины стояли на примерке. Я со всей возможной строгостью

осмотрел их и указал портнихам на какие-то две складки. К счас­тью, я попал в точку — эти складки еще действительно были не доделаны. Очень довольные друг другом, мы раскланялись.

Звонят из конкурирующего театра, где тоже ставят «Вишне­вый сад». В чем, спрашивают, подавали раньше сельтерскую воду? По пьесе Фирс, оказывается, приносит эту воду. Я сказал, что н*е знаю. Раневская пьет кофе. Какие в то время^были кофей­ники? Это они, видимо, так по своему обыкновению будут точно следовать чужому быту. Я, разумеется, тоже не знал, какие были кофейники, и никогда об этом не думал. А каковы правила игры на бильярде того времени? И что значит «желтого в лузу»? Тут мне совсем стало стыдно. Я, видимо, «абстракционист», раз не интересуюсь бытовыми подробностями. Жаль, что я уеду раньше, чем выйдет тот спектакль. Я бы понял тогда, нужно все это знать или не нужно.

Прихожу за полчаса, уже все на месте. У Комаки вчера до трех ночи была съемка рекламы мыла, поэтому она прибежала не за полчаса, а за пятнадцать минут. Из окна я видел, как она бежа­ла. Свою машину она ставит не у театра, — по-моему, тоже для того, чтобы не, подчеркивать, что у нее машина, а у других ее нет.

Дата добавления: 2015-05-26