Прагматическое мышление

Магическое мышление

Г

Рационалистическое мышление

Синкрет объективного и субъективного (Мир = Я)

Партиципация свойств субъ­екта и объекта. Магия

Основание вывода — трансдукция (переход от частного к частному, ми­нуя общее)

Четкое разграничение объ­ективного и субъективно­го (Мир = не Я; Я = со­знание)

Ассоциация идей по сход­ству и смежности. Теория

Выделение субъективного в объективном (Мир = опыт).

Избегание субъективности (Я = «черный ящик»)

Основание вывода — де­дукция (восхождение от общего к частному)

Интегральная единица об­щения — мифема

Предпричинность (слия­ние мотива и причины) как основа всеобщей свя­зи. Артифициализм

Интегральная единица общения — идеологема

Каузальность (объектив­ная причинность) как основа всеобщей связи. Закономерность

Накопление успешных действий по типу St-*R. Эксперимент

Основание вывода — ин­дукция (восхождение от частного к общему)

Интегральная единица об­щения — конструкт

Результативность (праг­матическая причинность) как основа всеобщей свя­зи. Контекстуальность

Восприимчивость к некон­тролируемым сознанием мыслительным импульсам («двухпалатность», непро­извольность, интуиция). Единство аффективного и интеллектуального. Власть коллективного бессозна­тельного

Внутренний контроль над процессами умозаключе­ния. Появление критич­ности как универсальной формы контроля над эмо­циональностью и верой Авторитет разума

Расширение критичности на сферу достижений ра­зума. Относительность истины. Успех как един­ственный критерий. Про­граммирование (прогно­зирование и верифика­ция) поведения

Переход к новой парадигме означал, конечно, существенные перемены в категориальном аппарате мышления.

Такая структура сознания как нельзя лучше подходила для эпохи капиталистической экспансии, бурного развития массового производства и научно-технического бума. Но вот что примечате­льно. Теоретические концепции позитивизма и прагматизма не предшествовали новому этапу развития социальной практики, а вытекали из него, осмысляли актуальные научно-технические и гуманитарные достижения общества, расчищали плацдарм для прорывных исследований природы и человека. Это был качест­венный скачок в развитии самой методологии науки.

Просветители-рационалисты провозглашали, что «идеи пра­вят миром». Будучи уверены в истинности своих теорий и право­те своих устремлений, они проповедовали прогресс науки, пере­устройство общества и преображение человека. Но позитивисты не обнаруживали реальных подтверждений тому даже в собствен­ных исследованиях. И только подвергнув сомнению не просто идеи, а сам феномен сознания, они обнаружили конструктивные возможности для проникновения в механизмы природных явле­ний, общественных процессов и ментальных структур человека. Но это стало не основанием для проповеди, а содержанием тех­нологии познания и, если хотите, инструментарием науки. Ха­рактерна в этом отношении та роль, которую сыграло в науке и культуре выражение «черный ящик». Сначала это — сравнение, пояснявшее степень закрытости от внешнего наблюдения про­цессов человеческого мышления. Затем — философическая мета­фора, остроумно объясняющая, что так же как «вещь-в-себе», «психика-в-себе», в сущности, непознаваема. Затем это — эпати­рующий символ, которым бихевиористы отмежевывались от тра­диционных религиозно-философских представлений о душе чело­века. Затем — конструктивный методический прием изучения психики по объективно наблюдаемым, повторимым и програм­мируемым сочетаниям St-»R. Затем — эвристическая модель ис­следования закрытых систем по входу и выходу информации, с поразительной эффективностью применяемая в прикладной ма­тематике, кибернетике, биофизике, теории управления, социоло­гии, технологии связи и т.д.

Отвергая не только «метафизику», но и «философию», пози­тивизм парадоксальным образом придал философское ускорение развитию фундаментальных наук и выдвинул философские аль­тернативы доктрине революционных преобразований. Но пропо­веднический пафос оказался тут ни к чему. Людей совсем другого склада вывели на авансцену истории идейные бури, кровавые ре­волюции и демократические завоевания эпохи рационализма. Их не особенно занимало, что обещанное философами всеобщее братство все не наступало. Они умело пользовались тем, что те-

перь были лично свободны, равны в правах и не ограничены в предприимчивости. Не всеобщее благо, а личный успех стал целью деятельности. И «здравый смысл» среднего класса зареко­мендовал себя более полезным для дела, чем «высокие идеи». В среде бизнесменов здравый смысл не только противопостав­лялся житейской наивности и непрактичности, но и служил ос­нованием для насмешливого отношения к умственной деятель­ности и интеллектуализму вообще: «Если ты такой умный, то по­чему ты такой бедный?» Впрочем, интеллектуалы в долгу не оста­вались. Горькое в своей правоте и хлесткое, как пощечина, выра­жение: «Пошлый опыт — ум глупцов!» (1859), — принадлежит Н.А. Некрасову, который и сам был недюжинным предпринима­телем, жестким и оборотистым дельцом, понимающим, грубо го­воря, «что-почем». На примере поэзии Некрасова видно, что, сталкиваясь с общегуманистическими проблемами, преодоление которых составляло самую суть эпохи Просвещения, будь то кре­постная зависимость или телесные наказания, самодержавие или обскурантизм, творческий интеллект чуть ли не автоматически возвращается в рационалистическую парадигму. Но это не осно­вание для того, чтобы свысока третировать иные подходы к проб­леме.

В спорах о здравом смысле высоколобый скепсис столь же неуместен, как и самонадеянный апломб, потому что это не од­нозначный философский термин, а многомерный социальный феномен, если хотите, особая психическая реальность. И многое тут запутано. Начать с того, что не повезло с переводом. «Здра­вый смысл» — калька с излишне эмоциональной английской идиомы «good sense» (англ. толкование — soundness of judge­ment)¹³. Между тем более полно раскрывает понятие выражение «common sense», где слово «common» сохраняет оттенок истори­ческого значения «народ, т.е. третье сословие, без высших сосло­вий», которое закреплено в официальном «House of commons» (палата общин) и живет в широко используемых словах типа «commoner», что значит и «человек из народа», и «член палаты общин», и «простой человек», и даже «студент, не получающий стипендии»¹⁴. А в связи с этим следовало бы и в слове «sense» со­средоточить внимание на фундаментальном значении: «ощуще­ние, чувство», — и его прямых производных: «состояние ума» («state of mind»), «понимание» («appreciation or understanding»), «категоричность суждения» («power of judging»)¹⁵. «Common sen-

'Э Hornby A.S. Oxford Advanced Learner's Dictionary of Current English. Oxford University Press, 1987. P. 372.

и Англо-русский словарь / Сост. В.К. Мюллер. М, 1965. С. 156. is Hornby A.S. Op. cit. P. 776.

se», таким образом, это прежде всего склад ума, тип мышления, свойственный людям третьего сословия, каким оно сложилось исторически. И гиганты эпохи Просвещения учитывали, с чем имеют дело. Великий Кант, говоря об «обычном человеческом рассудке, который считают чем-то неважным, называют здравым (еще не культивированным) смыслом», видит его опору в «обще­ственном чувстве», в том, что «оценка в своей рефлексии мыс­ленно обращает внимание на способ представления каждого дру­гого, чтобы свое суждение как бы поставить на общем человече­ском разуме»¹⁶. Не следует забывать, что строгие философы (на­пример, Г. Гегель, К. Гельвеций и др.) делали из этого малоуте­шительные выводы, будто тем самым «знание» низводится до уровня «мнений», а «ум начинается там, где кончается здравый смысл». Но благодаря социально-психологическому механизму здравого смысла («common sense») третье сословие восприняло высокие идеи гениев Просвещения в практическом приложении, самоорганизовалось в прогрессистски ориентированную полити­ческую силу и вышло на борьбу за свои права с лозунгами вели­ких рационалистов на знаменах.

Победа третьего сословия закрепила перемены в «common sense». Можно спорить, были ли высокие идеи Просвещения «практически освоены средним классом» или только «грубо опошлены торгашеской буржуазией», но они не прошли втуне. Судить об этом следует по ускорению темпов внедрения изобре­тений, широте применения технологических и организационных новшеств, динамизму общественных инициатив, бурному росту спроса на массовую информацию. Последнее особенно интерес­но. Здесь приоткрывается, как и благодаря чему «common sense» третьего сословия перерастает в «public opinion», то есть обще­ственное мнение нации, с которым приходится считаться и президенту, чтобы быть переизбранным, и последнему из рядо­вых, чтобы не стать изгоем.

«Public opinion» не содержит жесткой системы идей. Сужде­ния его разностильны, рекомендации амбивалентны... По остро­умному замечанию Б.А. Грушина, «это общественное сознание со сломанными внутри него перегородками» (1967), где в ходе прак­тического применения перемешиваются научные выкладки и де­довские заветы, религиозные постулаты и житейские суеверия, новаторские гипотезы и заскорузлые традиции, моральные нормы и рискованные изыски. Благодаря такому социально-психологи­ческому механизму «public opinion» стало чем-то вроде практиче­ской идеологии классического капитализма, и это проявилось во

16 Кант И. Критика способности суждения. СПб., 1898. С. 159.

всех формах хозяйственной, политической и духовной деятельно­сти. В том смысле, что позитивистская парадигма мышления придала новый стимул развитию не только прикладной, но и фундаментальной науки. А в массовых коммуникациях убеждаю­щий текст уступил приоритет тексту информативному, точнее сказать, прагматическому.

Новый тип текста складывался в русле литературной тради­ции. К примеру, самый массовый я самый информативный жанр американской журналистики «story» (англ.: 1. повесть, новелла, анекдот; 2. предание, сказка; 3. фабула, сюжет) имеет очевидные фольклорные и искусствоведческие корни и до сих пор рассмат­ривается художественной критикой как «литературный материал среднего достоинства». Но на том сходство и заканчивается. В га­зете «story» — это четкий ответ на шесть практически значимых вопросов: «Что произошло?», «Где?», «Когда?», «Кто это сделал?», «Почему?» и «Как?», — а также броский заголовок, чтобы при­влечь внимание, объявив превентивную оценку, «ударное» или «интригующее» начало и «описание подробностей по степени убывания важности». Следует отметить, что это не структура кон­кретного жанра, а общий принцип построения текста, который должен дать объективные ответы на деловые вопросы, как если бы речь шла о принятии решений в реальном бизнесе. Жесткость такого коммуникативного подхода можно понять по требовани­ям, которые американские журналисты предъявляли российским коллегам, писавшим в годы перестройки по заказу заокеанских газет. «Большинство попадавших на мой стол статей, — подчер­кивал представитель журнала "Crossroad" в Москве Лоуренс Юзелл в статье под характерным названием "Ради красного слов­ца", — выглядели как "сырой" материал, не подкрепленный фак­тическими данными, свойственными репортажу. При чтении их у меня складывалось впечатление, что автор сел за машинку и на­печатал все, что уже давно "бродило" в его голове, не потрудив­шись увязать написанное с последними данными»¹⁷. А вот какой отзыв на первый вариант своей статьи о рынке недвижимости в России получила от него же известная московская журналистка А.Ч.: «Больше всего наших читателей интересует вопрос: наско­лько далеко ушла Россия по пути к действительно свободному рынку недвижимости и сколько ей еще предстоит пройти. На­пример, кажется, что в Москве много приватизированных квар­тир, но мало приватизированных зданий. В чем причина? Мне не совсем понятно, имеет ли любой частный владелец земли в го­родской или сельской местности право, которое воспринимается

17 Юзелл Л. Ради красного словца // 1ностранец, 1993. 22 дек.

американцами как неотъемлемая часть владения частной собст­венностью, использовать эту землю по какому-нибудь другому назначению, т.е. превратить ее из пашни в место для строитель­ства жилого дома, или сделать из жилого дома офис, включая право демонтировать это здание и построить другое на его месте, либо использовать недвижимость как обеспечение для кредита. Я знаю, что существует много приватизированных квартир в Моск­ве, но почему так мало приватизированных зданий?.. Почему большинство новых предпринимателей, торгующих в розницу, предпочитает поставить киоск на обочине вместо того, чтобы ку­пить или снять площадь в настоящем здании?.. Каковы препятст­вия и возможности, с которыми сталкиваются будущие частные фермеры, которые хотели бы приобрести землю в частную собст­венность? Чтобы убедительно ответить на эти вопросы наших чи­тателей, автору придется сделать намного больше конкретного репортажа, чем в первом варианте статьи: интервью (и цитаты) с покупателями, продавцами, людьми среднего класса, государст­венными чиновниками, а также больше статистики по процессу приватизации. Недостаточно просто сидеть за столом и рас­суждать!»¹⁸

По этому служебному документу можно судить о степени совместимости профессионального журналистского сознания и фундаментальной философской платформы прагматизма. Опера­тивные замечания средней руки журналиста из малоизвестного издания, несмотря на частный характер, в общетеоретическом плане настолько строго ориентированы на воссоздание сугубо прагматических достоинств текста, словно в автоматическом ре­жиме воспроизводят бихевиористскую схему позитивистской па­радигмы мышления. Злободневный заказ мало чем отличается от общетеоретических требований к прагматическому типу текста.

В основе; пращахического текста^ стремление помочь в разре­шении конкретной жизненной ситуации, а не растолковать гло-' бальную проблему. Ему чужды просветительский пафос учитель­ства и духовное наставничество, столь характерные для убеждаю­щего текста. Он говорит не о том, как правильно, а о том, как полезно, и формирует не символ культуры, а образ разумного действия, и не на уровне «сверкающих обобщений», а путем от­рицательных и положительных подкреплений. Даже если автор прагматического текста старается в чем-то убедить читателя, он по возможности скрывает это, подавая тщательно отобранные факты как случайные, с подчеркнутым беспристрастием и безраз-

I* Архив информ. агентства «Глобус»: 93.12186 by JAMESTOWN MOSCOW. Oct. 22. at Eastern ОТ ЛАРРИ ЮЗЗЕЛЛА.

личием. Прагматическому тексту не свойственна тщательность в проработке логической канвы изложения, ведь он не претендует на абсолютную истину. Автор сознает, что представляет лишь одну из множества возможных интерпретаций, только один из вероятных способов решения проблемы, а окончательный выбор за читателем и целиком на его ответственности. И факты здесь не предмет рассмотрения, а улики для обвинительного или оправдательного приговора, который вынесут читатели, словно суд присяжных. А потому и собственное мнение журналиста не авторитетно, если не опирается на юридические документы, ста­тистические выкладки, интервью очевидцев, мнение экспертов. Отсутствие абсолютных критериев порождает попытки пересмот­реть социальные символы и ритуалы с точки зрения их «полезно­сти» и «бесполезности». В прагматическом контексте представля­ется смешным или странным, к примеру, «коллективный взнос» или «награждение знаменем». И в каком бы жанре ни тиражиро­вался прагматический текст, будь то телевизионный комментарий или журнальная статья, газетная заметка или радиорепортаж, его типологическими характеристиками будут:

• Локальность (конкретность, четкая проработка темы).

• Описательность (наглядные детали, последовательность, раз­говорный стиль).

• Фактологичность (подробности, «которые невозможно выду­мать», документы, статистика, свидетели, эксперты).

• Безоценочность (подчеркнутое беспристрастие, безразличие).

• Деритуализация (скептическое отношение к высоким идеям, почитаемым героям, традиционным символам и устоявшим­ся ритуалам).

• Конструктивность (полезность «здесь и сейчас», то есть для решения конкретной проблемы конкретными людьми в кон­кретных обстоятельствах, но без претензий на истинность всегда и для всех).

• Прогностичность (попытка ориентации в «ожидаемом бу­дущем»).

Как видно, это универсальный стиль творчества-в-процес-се-коммуницирования. И стоит только поставить в деловом ас­пекте даже традиционные для рационалистического подхода об­щегуманистические темы межличностных и внутригрупповых от­ношений, как профессиональный журналист выдает прагматиче­ский текст. «Комсомольская правда» в свое время посвятила теме неуставных отношений множество публикаций, убеждающих в нетерпимости, аморальности и даже преступности этого явления. Когда журналисты газеты решили помочь жертвам «дедовщины» полезным советом, появился «Курс выживания "АЛ"» («Алый

парус» — специальный отдел для подростков и молодежи). И вот какие там публиковались правила и обоснования.

«...Правило второе: Меры административного воздействия личные конфликты не решают никогда. ...И сколько мы ни звонили по милициям, прокуратурам и судам, никто в этих почтенных ве­домствах не мог припомнить, чтобы кто-нибудь понес официальное наказание за "дедовщину"...

Правило третье: Если тебе больше 15-ти, у тебя сломана дуж­ка очков, нет пуговицы на ширинке (не потому, что так хочется, а потому, что ты этого не замечаешь), на воротнике рубашки за­пеклись остатки борща — берегись "дедовщины"... Так что при­кинь, что именно вызывает у окружающих особое раздражение и становится поводом для придирок... Конечно, это — компромисс, но вся жизнь состоит из компромиссов, и тебе, если уж очень надоело быть битым и бегать за выпивкой, придется смириться и что-то в себе переделать. <...>

Правило предпоследнее: Если у тебя вымогают деньги — можно договориться (шепотом) с тетушками из бухгалтерии, что­бы стипендию тебе перечисляли на сберкнижку. Это можно. Те­тушки отказать не должны, а сберкнижку можно завести и не имея паспорта»¹⁹.

В этом тексте не содержится никакой морально-нравствен­ной оценки такого болезненного явления, как «дедовщина». Ав­тор лишь анализирует, какие особенности поведения приводят к тем или иным результатам. Скажем, небрежность в одежде, об­щая вялость и расслабленность провоцируют агрессию. А преду­смотрительность и хитрость позволяют избежать «лобовых столк­новений» и даже завоевать уважение. Автор предлагает алгоритм поведения, который, на его взгляд, приведет к успешной адапта­ции, позволит выжить. При этом за скобками остается вопрос о справедливости или несправедливости сложившегося порядка. Важно лишь найти способ выживания. Аналогично можно было бы искать способ эффективного решения проблемы «дедовщины» на уровне реорганизации устава армейской жизни, если бы у ав­тора были перспективы оказать реальное воздействие на положе­ние дел. Но и в этом случае вряд ли раздались бы гневные обли­чения и обращения к совести. Не было бы и особо подробного обоснования необходимости изменений. Автор прагматического текста ставит своей задачей не убедить всех и каждого, а предло­жить информацию к действию для тех, кто в этом действительно нуждается.

¹⁹ Михалыч С. Что ж ты, «дедушка», спать не даешь? // Комсомольская прав­да. 1992. 24 нояб.

В массовой культуре таких текстов все больше: «Как избе­жать конфликтов», «Как стать счастливым», «Как вам поступать с вашим беспокойным подростком» и т.п. вплоть до популярной компьютерной серии «Для чайников». Как правило, все они пи­шутся в виде пошаговой инструкции читателям, будь то родители трудных подростков, начинающие рекламные агенты или пользо­ватели компьютерных программ. Многим они действительно по­могают, и значит, следует их делать. Но странно было бы видеть в них высшие образцы данного типа текста. Как специфическая парадигма мышления позитивизм стал значительным этапом в интеллектуальной эволюции человечества, и прагматический текст, естественно, обрел особые, недоступные ранее возможно­сти точного и впечатляющего отображения не только внешних обстоятельств жизни, но и глубинных состояний психики. Вот отрывок из репортажа фронтового корреспондента канадской га­зеты «Торонто дейли стар» Э. Хемингуэя о вторжении турецких войск в Грецию в ходе войны 1919—1922 гг.:

«Нескончаемый, судорожный исход христианского населения Восточной Фракии запрудил все дороги к Македонии. Основная колонна, направлявшаяся через реку Марицу у Адрианополя, растянулась на 20 миль. Двадцать миль повозок, запряженных коровами, волами, заляпанными грязью буйволами. Измученные, ковыляющие мужчины, женщины и дети, накрывшись с головою одеялами, вслепую бредут под дождем вслед за всеми своими по­житками.

Этот главный поток набухает от притекающих из глубины страны пополнений. Никто из них не знает, куда идет. Они оста­вили свои дома и селения и созревшие, буреющие поля и, услы­шав, что идет турок, присоединились к главному потоку бежен­цев.' И теперь им только и остается, что держаться в этой ужас­ной процессии, которую пасут забрызганные грязью греческие кавалеристы, как пастухи, направляющие стада овец.

Это безмолвная процессия. Никто не ропщет. Им бы только идти вперед. Их живописная крестьянская одежда насквозь про­мокла и вываляна в грязи. Куры спархивают с повозок им под ноги. Телята тычутся под брюхо тягловому скоту, как только на дороге образуется затор. Какой-то старый крестьянин идет, со­гнувшись под тяжестью большого поросенка, ружья и косы, к ко­торой привязана курица. Муж прикрывает одеялом роженицу, что­бы как-нибудь защитить ее от проливного дождя. Она одна стона­ми нарушает молчание. Ее маленькая дочка испуганно смотрит на нее и начинает плакать. А процессия все движется вперед»²⁰.

20 Toronto Daily Star. 1922. 20.Х.

Литературоведы говорят, что это — «накопление самых про­стых и прямых восприятий». В принципе верно. Но автор накап­ливает только те прямые восприятия, которые дают географиче­ски, событийно и даже метеорологически точное до документаль­ности фактологическое описание происходящего. И при этом тонко дифференцирует эпизоды («телята тычутся под брюхо тяг­ловому скоту, как только на дороге образуется затор»), оттенки цвета наблюдаемых предметов («созревшие, буреющие поля»), позы и движения беженцев («измученные, ковыляющие мужчи­ны, женщины и дети, накрывшись с головой одеялами, вслепую бредут под дождем»), так что, несмотря на нарочитую безоценоч-ность изложения, возникают чуть ли не сюрреалистичекие обра­зы, тем более потрясающие, что списаны с натуры («старый кре­стьянин идет, согнувшись под тяжестью большого поросенка, ру­жья и косы, к которой привязана курица»). Только в простых внешних проявлениях выражается состояние духа этих людей («Никто не ропщет. Им бы только идти вперед... Она [роженица] одна стонами нарушает молчание. Ее маленькая дочка испуганно смотрит на нее и начинает плакать»). Но тем более трагичной становится объективная констатация их участи («...теперь им только и остается, что держаться в этой ужасающей процессии») и скептически переосмысляется привычно ритуальная оценка яв­ления («Нескончаемый, судорожный исход христианского насе­ления Восточной Фракии запрудил все дороги»). В целом репор­таж, если и не «рецепт», то по крайней мере «диагноз», постанов­ка конкретной проблемы, которую надо практически решать в конкретных обстоятельствах. Но одновременно весь он — единый символический образ войны как стихийного бедствия, безли­ко-природного катаклизма, даже внешне напоминающего биб­лейский всемирный потоп... Прогностическая сила этого газетно­го репортажа в полной мере станет понятной лишь к концу XX в. Но и сегодня до такой высоты и честности в осмыслении роко­вой общегуманистической проблемы удается подняться мало кому из журналистов, хотя антиномия «права человека — права суверенного государства» обострилась до предела, а творче-ство-в-процессе-коммуницирования необыкновенно продвину­лось и в технологическом и в интеллектуальном плане.

Прагматический текст может отобразить все. И на самом вы­соком уровне. Но в основе всех его выразительных средств и жанровых приемов лежит единый социально-психологический механизм. Если возвратиться к оценке цитированной выше впол­не ординарной публикации о «дедовщине», то станет понятно, что гарантией правильного восприятия является общий социаль­ный контекст, в свете которого обостряется (или стушевывается)

личная потребность индивида в практическом разрешении дан­ной проблемы. Ведь было же время, когда «дедовщина» в обще­ственном мнении просто не фигурировала. А ведь неуставные от­ношения в армии были, конечно же, всегда. И, возможно, даже более жестокие²¹. Но патриархальное, а позже тоталитарное вос­питание заранее приучало воспринимать это как нечто само со­бой разумеющееся, как неизбежные трудности, закаляющие муж­чину и т.п. Однако в 90-х годах уже не было нужды долго объяс­нять необходимость противостоять «дедовщине». Прагматический текст будет замечен или нет, принят к размышлению или нет в зависимости от актуальности лично для читателя и его готовно­сти действовать. Он как бы включается во внутренний диалог чи­тателя с самим собой, приобретая особую лапидарность. Ведь не­обходимые для взаимопонимания общеизвестные факты и пред­ставления входят в контекст события, уже присутствуют в обще­ственном мнении и в публикации могут проходить намеком, только подразумеваться. По сравнению с избыточно-рациональ­ным убеждающим текстом прагматический выглядит более дина­мичным, энергичным, беспристрастным и в конечном счете ока­зывается более суггестивным. Отсутствие явно выраженной оцен­ки снимает психологическое сопротивление, приглушает критич­ность мышления, а лаконично передаваемое, словно недосказан­ное содержание как бы достраивается читателем по своему усмот­рению, создавая иллюзию «чтения мыслей», полного совпадения, синхронности опыта автора и читателя.

Прагматический текст не нуждается в композиционных ухищрениях, которые срабатывали бы как «опорная идея». В нем не имитируется «глас Божий» и не воссоздается «голос Учителя», а просто «дело говорит» уважаемый специалист. Однако прямого заимствования «рабочей идеи» убеждающего текста тоже не про­исходит.

В развернутом убеждающем тексте рабочая идея «предстает как своего рода логически обусловленный и взаимосвязанный комплекс элементов: цель—средства—исполнитель—гаранты»²². Если ситуация достаточно прозрачна, разъяснения не требуются и рабочая идея как бы уплотняется, опуская самоочевидные мо­менты рассуждения. К примеру, в 1986 г. контент-аналитики за­фиксировали, что «самым активным элементом в структуре тек­ста районной газеты в исследуемый период оказалось обращение к социальным гарантам, т.е. общественным силам и организаци-

²¹ См., напр.: Шолохов М. Тихий Дон. М., 1975; Астафьев В. Прокляты и уби­ты. М., 1997.

²² Проблемы эффективности журналистики. М., 1990. С. 78.

ям, а также политическим директивам, идейным принципам и нравственным нормам, которые могли бы стать для читателей ре­альной опорой в практическом решении поставленной проблемы. В социальных гарантах многие журналисты увидели теперь и средство разрешения возникших проблем, и контрольную ин­станцию, и даже аргумент в споре. В значительной части ана­лизировавшихся публикаций зафиксировано резкое уплотнение структуры журналистского текста всего до двух элементов: цель — социальные гаранты ее достижения»²³. Но при любом уплотне­нии (что и демонстрирует цитируемое исследование) рабочая идея убеждающего текста педалирует сугубо идеологический ас­пект рассуждения, благодаря чему в воображении воскрешается соответствующая опорная идея, которая сохраняет прямое сопри­косновение с архетипами коллективного бессознательного. Одна­ко прагматический текст предлагает не «рабочую идею», а поша­говую инструкцию, житейскую рекомендацию, деловую характе­ристику. Он дегероизирован и, более того, деритуализирован, подчеркнуто внеидеологичен и фактологичен. Но это не значит, что прагматический текст преднамеренно отключается от контак­тов с коллективным бессознательным или вообще не нуждается в них. Скорее наоборот. Прагматический текст воплощает спонтан­ное роение массового мышления. Вся его структура, все его пара­метры и характеристики настолько приближены к речемысли-тельным образованиям на уровне здравого смысла, что он вполне органично вплетается в ткань саморегуляции повседневного по­нимания и привычного поведения.

Парадоксальным образом это подтверждает знаменитый ку­рьез-эффект, когда радиопостановка по мотивам широко извест­ного фантастического романа вызвала массовую панику толь­ко потому, что транслировалась как стандартный репортаж в прагматическом стиле: «В памятный сентябрьский день крупней­шая радиокорпорация США "Коламбиа бродкастинг систем" (Си-би-си) внезапно прекратила свои передачи. "Видимо, прои­зошло что-то важное", — говорили американские радиослушате­ли и ждали новостей. И сообщения не заставили себя долго ждать. Они были одно сенсационнее другого. Сначала: "Таинст­венная вспышка на Марсе". Через пять минут еще более оше­ломляющее: "Высадка военного десанта марсиан в штате Нью-Джерси" (между прочим, никто из слушателей не обратил внима­ния на такую сверхфантастическую скорость перелета марсиан). Затем последовал бюллетень с места событий, а спустя некоторое

23 Криницкая А., Пронин £. Идейно-нравственные основания журналистского текста // Радянський журналист. Львов, 1986. 15 мая.

время и "прямой репортаж" из Нью-Джерси. В стране вспыхнула паника: одни упаковывали чемоданы, садились в автомобили и мчались куда-нибудь подальше, другие возводили баррикады, превращая свои дома в крепости. Так прореагировало более 30 лет назад население Соединенных Штатов на радиопостановку по мотивам романа Г. Уэлса "Война миров"»²⁴.

Глубинный механизм такого рода эффектов массовой комму­никации (а не в столь курьезных проявлениях они случаются чаще, чем принято думать) состоит в том, что в прагматическом тексте события предъявляются предметно, то есть как нечто ре­альное, с чем приходится иметь дело практически²⁵. И тот, кого они касаются лично, реагирует на сообщение как на реальность: целостно, во всеоружии психики, включая глубинные структуры бессознательного. В обостренных ситуациях возникает то особое психическое состояние, когда восприятие мгновенно переходит в импульсивное действие, минуя стадию осознания переживаний и планирования поведения. Как психосоциальный эффект творче-ства-в-процессе-коммуницирования это даже более стремитель­ный, нежели «АГА-переживание», прорыв препоны между инди­видуальным сознанием и коллективным бессознательным.

Получается, что в едином тексте прагматический подход к актуальным событиям может возбуждать архаические паттерны психики, потому что предметное предъявление, словно реальный стимул, провоцирует деятельностную реакцию. Но прагматиче­ский текст как бы предлагает и алгоритм самой этой деятельност-ной реакции, поскольку специально предъявляет предмет в таком ракурсе, чтобы его практическая значимость стала настолько са­моочевидной, что решение бы «само приходило на ум», а поведе­ние оптимизировалось, словно по автопилоту. Далее это алгорит­мизированное предметное предъявление может детализироваться. Над ним могут надстраиваться целые цепочки оценок, обоснова­ний и рекомендаций, требующих от реципиента ответственного выбора, самостоятельных решений и сознательного поведения. Но исходным посылом прагматического текста и концентриро­ванным выражением его смысла остается алгоритмизированное преда^т11ае„.лредъявление» Это типологическая единица прагма­тического воздействия, роль которой в позитивистском мышле­нии аналогична функциям мифемы в магическом сознании или идеологемы в сознании рационалистическом. Но если мифемы

^м Коробейников В. Идолы века. М., 1972. С. 26-27.

²⁵ Анализ предметного предъявления как творческого приема журналистики ем.: Пронин Е.И. Текстовые факторы эффективности журналистского воздействия. М., 1981. С. 37-49.

спонтанно складывались в роении коллективного бессознатель­ного, а идеологемы порождались в творческом озарении таланта, то «квант прагматизма» конструируется в массовомпроизводстве, по унифицированной профессиональной технологии. Поэтому его и обозначить следует как «конструкт», то есть не спонтанно возникший, а специально смоЭёлй'рсГванный для предъявления предмет (образ и алгоритм), позволяющий надежно распознавать его аналоги в реальности и эффективно оперировать с ними.

Очевиден инструменталистский характер «конструкта». Для него важна не общая истинность, а конкретная полезность. И в принципе это не гарантия, а вероятностный прогноз. Разрешаю­щая способность данной мыслительной единицы вне канонов де­дуктивной рационалистической логики. Но можно поискать ана­лог в строго индуктивной логике интуиционизма, которая фор­мировалась параллельно с философской концепцией прагматизма как будто специально для того, чтобы «для любой теории можно было выбрать систему, правильно представляющую результаты опыта»²⁶. Знаменательно, что интуиционистские подходы приве­ли к тому, что одним из основных понятий теории алгоритмов стал так называемый «конструктивный объект», рассматриваемый в рамках абстракции потенциальной осуществимости. Это могут быть не только абстрактные, но и конкретные предметы, структу­рированные достаточно жестко, чтобы их различать и отождеств­лять, а главное, результативно оперировать ими. Все эти абстракт­ные теории, точные расчеты и строгие технологии моделирования далеки от обыденной журналистской работы. Но важно уже то, что существуют логические закономерности общего порядка, ко­торые определяют действительность и мощь «конструктов» праг­матического текста.

Однако сам по себе «конструкт» мало впечатляет, если высту­пает вне жизненного контекста аудитории или как частное мне­ние стороннего человека. Впрочем, поскольку прагматический текст является, по определению, рассмотрением актуальных явле­ний и событий в практическом приложении, он всегда оказыва­ется в контексте общественного мнения. И это ключевой момент. Массовый текст любого типа нуждается в усилителе, образно го­воря, синхрофазотроне, который разгонял бы элементарные час­тицы сообщения до скоростей, когда они беспрепятственно про­низывают глубины психики, как нейтрино Вселенную, проникая в механизмы бессознательного. Для мифологического текста — это особые ритуалы, в которых апелляции к древнейшим, доин-теллектуальным еще каналам ориентации (кинестетические ощу-

Дата добавления: 2015-05-26