Признание писателя и авантюриста Феликса Сруля 2 страница

В сюжетах второго рода произошла революция сразу после того, как «героем» стал не такой ваш двойник, которого можно не только не стыдиться, но которым можно гордиться (всемогуществом, мудростью, благородством, «доспехами» или хотя бы умением тонко рефлектировать и покорять женские сердца, как у Печорина) — но, наоборот, в герои выходит человек низкий, не стыдящийся своих низменных инстинктов, полный звериного аппетита ко всему низменному, жестокому, порочному. Революция эта готовилась давно, не верьте, что Сервантес не понимал всего комизма своего Дон Кихота, не намеренно сделал его опасно-никчемным, просто он опередил время, Дон Кихота взяли под покровительство апологеты сентиментализма и романтизма, в то время как он был предтечей всех антигероев, от де Сада до Эдички. Олешу Белинков обвинил в том, что он капитулировал перед большевизмом, споив своего Кавалерова в той же «Зависти». Чепуха! Да простит меня Белинков, Олеша не был обязан ввести в новое общество ни Дон Кихота, ни Базарова, ни Павла Власова, ни Живаго, ни Ивана Денисовича, ни даже господина Синебрюхова, ни тем более Шарикова — ни борца, ни жертву, просто человека новой морали, который, кстати сказать, без всякой помощи большевиков или, как их зовут новые Бендеры — коммуняк, давно кочует по страницам западной прозы и, следовательно, будням жизни Запада, из самого названия которого — «Абендблатт» — «Закат» — явствует, что он закатывается. Вы, мой дорогой читатель, давно человек новой морали! Хотя бы потому, что согласились со мной — вынуждены были согласиться под грузом улик — относительно побудительных мотивов творчества и его конечных целей: слава, деньги, успех, гедонизм в чистом виде! Прощай, Гоголь, уморивший себя голодом за грехи; здравствуй, Чехов, пожелавший театральной славы, написавший (точнее, пять раз переписавший) пьесу для театральной славы и театрального же брака, который и свел его в могилу. Это ваш путь — бешеная слава и успех, театральная известность, яркий роман и брак, вилла, туберкулез и могила. Но ведь стоит Париж мессы? Стоит звездное горение в лучах туберкулеза (СПИДа, делирия, инфаркта) могилы? Стоит! Она, могила, будет если не на Новодевичьем, то на Ваганьковском, недалеко от могилы Высоцкого, или на русском кладбище в Париже, где Бунин.

Хотите славы половинчатой? Безвестности? Бедности и долголетия? Вымучивайте поучительного героя, выскребайте из своих утлых представлений несуществующие добродетели, наделяйте им героя, пишите повесть-проповедь, повесть — декларацию Прав порядочного человека, повесть —программу борьбы с новым Злом. Дело ваше. Если же вы найдете в себе силы и смелость, берите под руку двойника-негодяя, ступайте с ним в повествование, и вас ждет успех. Вам хотелось, и вы не сделали? Вон — бумага! Вон — машинка! Сделайте! О, эта робость писателя, рожденного в стране Достоевского! Есть свидетельства, что Толстой снимал комнату как раз на той площади, где свершалась гражданская казнь (и чуть не свершилась настоящая) петрашевцев, среди которых был Достоевский. Есть подозрение, что за казнью наблюдал Левушка, пока над Федором Михалычем орудовал палач с мешком. О чем они оба думали? У одного хватило смелости поссориться с Церковью и уйти умирать из дворянского гнезда на полустанок, у другого — проклясть революцию и революционеров, восславив самодержавие и Православие. Оба не сумели переступить последнюю черту — проклясть моралистов и пророков, сидящих в каждом. Не хватало времени, потому что наступало время, накликанное ими, и оно отличалось от того, о каком «мечтали» оба, оно не стало и таким, какого они «опасались». Оно стало таким, какого они не в силах были «пожелать»! Вспомним: «Каждый из нас делает то, чего хочет, но не каждому дано захотеть того, что он желает!» Вольный перевод Шопенгауэра. У него — «но нам не дано захотеть того, что желаем!».

Дано, как раз дано! Не только захотеть, но и воплотить сначала на страницах, потом — в жизни. Ахматова говаривала: «Кто чего боится, то с тем и случится!» А боимся мы, как теперь хорошо известно, того, что страстно желаем в глубинах души. Оно и случается! Хотим оставаться ничтожествами — с успехом остаемся ими! Я призываю тебя, дорогой друг, изгнать ничтожество (раба, по Чехову) из собственной души! Стань знаменитым среди знаменитых негодяев! Пиши! Выверни себя наизнанку и допридумай в себе то, что недоделал бес. Тогда ты приблизишься к Богу смелых!

В физике есть понятие «вмешательство в эксперимент», некий «эффект участия», «присутствия», без него нельзя наблюдать явление, — в самом деле — зонд, телескоп, экран, где наблюдаются сцинтилляции, резонатор, зеркальный гальванометр, глас,... побери, экспериментатора! Ленин прав? Материя — это реальность, данная нам в ощущениях? И да, и нет. Интуиция, неоформленное желание искомого результата доделывают дело. «Бог хитер, но не зловреден» — фраза, висевшая над столом Эйнштейна. «Случайность — это инцидент, где природа (Бог) проговаривается». Не помню, кто сказал. Подчини себе случайность, и тебе не потребуется вдохновение! Ты вмешиваешься в мир, наблюдая и описывая его! Наблюдая и описывая себя, ты изменяешь себя — и всегда в «худшую» сторону, если судит моралист. Не в худшую, а в сломанную сторону — ты повреждаешь мир, экология — утопия; живешь на Земле — значит, повреждаешь землю; живешь в обществе — значит, повреждаешь его. Ницше способен сильно повредить общество, Гитлер — слабее, обыватель в одиночку — совсем слабо. Но обыватели, объединившись, могут погубить мир, ибо каждый из толпы — дремлющий демон. Когда он просыпается, человек встает среди ночи и идет в темноту. Достоевский с замиранием сердца влагал в руки Раскольникова топор. Де Сад делает это с мазохистским сладострастием, Миллер и Жене — с уверенностью нового дикаря, Лимонов и Сорокин — с радостью онанистов. Сделай это, читатель, с восторгом нового Колумба, который открывает по ошибке страну, полную сокровищ, но и потенциальных трупов аборигенов, чье право на сокровище будет оспорено только мечом и грамотной (относительно) картой.

Марсель Пруст страдал нервным заболеванием, которое делало его уязвимым для внешних раздражителей: комнату он обил пробкой, окна завесил тяжелыми шторами, погружал себя в возможно полный покой и вспоминал. Он пытался перестать в процессе письма быть «соучастником», «вмешивающимся» и вмешался, как никто, — кровожадное человечество не позволило пропасть такому опыту — книги Пруста стали знаменем модернизма, равно как и книги Кафки, убеждавшего Брода уничтожить их: он понимал взрывоопасность своего вмешательства, прокладывая одновременно путь к третьему типу сюжета; в этом сюжете человек, писатель, отрекается от самого себя. Максимально. Если бы у Кафки было достаточное число гениальных подражателей или продолжателей, мы бы жили в мире, похожем на гробницу для живых. В наших колумбариях хранились бы урны с пеплом всех морализаторских книг — от Библии до «Выбранных мест из переписки с друзьями». В наших храмах вместо алтарей стояли бы жертвенные столы для добровольных жрецов и добровольных же жертв — очереди на ту и другую роль были бы одинаково длинными и сумрачными. За проезд без билета на катафалке (такой был бы общественный транспорт), рубили бы голову, а за кражу или убийство давали бы орден. Этого не произошло, но нет гарантии, что этого не произойдет. Дерзай, читатель, попытайся отречься от самого себя, тогда ты можешь приниматься за третий тип сюжета: для этого не надо «фокуса», «детонатора», «запала». Искусственной и искусной придумки. Для этого, пройдя первую часть пути — простясь с моралью и расхожим обывательским добром, — отрекись от себя уже монстроазного (чудовищеподобного) — стань еще хуже: бесстрастным в виду зла. Сад и Мазох станут твоими наставниками, Достоевский — поставщиком инструментария, Толстой — примером долготерпения в «трудолюбивой праздности», Пруст — учителем быта, Кафка — сюжетным колодцем, Добычин в «Городе Н.». — образчиком стиля, Платонов — языковым метафорическим аккумулятором, Камю — нулевой точкой отсчета температуры повествования, Музиль — источником и примером долготерпения в нужде и безвестности, потому что известным ты не станешь никогда! Ты будешь знаменитым — а это нечто другое! И не мне тебя учить. Учителей хватит! Те же критики. О жалкое племя! Судить человека, отрекшегося от морали и от себя, — его судить? Вот уж воистину мясники! Берущиеся за операции на глазном яблоке самого зоркого наблюдателя! Берущиеся вернуть зрение слепому и в раже целительства вырывающие собственный стеклянный глаз, чтобы вложить его на место живого, но незрячего! Молись на критика, ибо он людоед и только он один, избрав тебя лакомым блюдом, способен сделать тебя знаменитым! Предложи ему себя, стань аппетитным, обложись гарниром, зарумянься, налейся горячим жиром, который да заменит тебе кровь! Намекни на приправы, с которыми ты особенно хорош: скандальный перец, скабрезная горчица, альковный уксус и кощунственный тартар!

Я умолчал еще об одном сюжете, который избирается только в том случае, если ты решился на скорую славу, быстрые деньги и скоропалительную смерть. Это схема «Гэтсби». Ударь первой повестью, как пророчеством. Тебе предстоит придумать себе биографию, ярко ее прожить на страницах и затем — обязательно — в жизни! Ты ведь знаешь себя, свои возможности, знаешь, из каких низов ты выбиваешься и на какие верхи претендуешь! Знаешь, как мало прав занять то место, которое собираешься занять; после прочтения этой книги будешь знать и о плате, которую надо будет заплатить. Так неужели, зная все это, ты не придумаешь себе яркой и запретной для других жизни, прожив которую можно и умирать? Там будет молодая красавица, много вина, измен, паранойи и — заточенная в сумасшедший дом жертва-любовь. Потом будут еще книги, которые, собственно, будут описывать твой конец, твои романы с женщинами и с кино, твои романы с богатыми и с заграницей. История твоего конца. Ты не уйдешь от нее, надо ведь будет оправдывать ореол, которым окружат тебя, но ты один будешь знать, что это — путь смерти. Благословляю, если чувствуешь в себе силы.

Ты спросишь меня, почему я не говорю о жанрах, которые сейчас завоевали рынок и приносят славу быструю и деньги сумасшедшие: триллер, ужастик, детектив и эротика. Дело это, конечно, хорошее, но ведет эта дорожка в никуда: у России свои «ужастики» — это конец семьи Романовых, такое пишут не для денег, не в обиду Радзинскому будь сказано. Свои у России и триллеры — если это не Чикатило, про которого писать можно, только если своих детей нет, а у тебя они есть, читатель. Есть, разумеется, еще и мафия: ее надо или обслуживать, или бороться с ней — и то и другое рискованно, потому что мафия наша еще молодая, но очень русская и больно кусается, не любит она вмешательства ни с той, ни с другой стороны, позабавится, как медведь с птичкой, и съест. Эротику, по недомыслию, наш стыдливый и застенчивый народ жалует, как тех же лягушек: спьяну-то съест, но потом долго будет плеваться, да и не чистой коммерции я тебя учу, читатель, а делу чисто литературному, хоть и коммерческое оно по подкладке, однако если человек выходит с желанием только заработать деньги, он никаких денег никогда не заработает, потому что он должен идти или на разбой, или на аферу — а уж потом целиться в деньги. Я тебя провожаю не на разбой и не на аферу — на служение матушке литературе, одной ей, родимой. Другое дело, что теперь она не матушка, а мачеха, но с мачехой можно найти общий язык. Хотя, конечно, элементы всех этих новомодных западных «кунстштюков» умный и внимательный читатель, становясь писателем, из виду упускать не будет: можно и Сталина потревожить, и Берию под ручку взять, и римскую ночь организовать в неподобающем месте — это все — виньетки, орнаменты — главное, чтобы сюжет не довлел. Обслуживать «триллеровый» ход и сюжет, тем более детектив и эротику, посложнее, чем обслуживать одному атомную станцию с поврежденной системой защиты: не забывай ни на секунду, что весь мир ждет взрыва. Тебе пришли интересные мысли, ты хочешь приоткрыть героя-себя, у тебя хорошая подлость наклевывается, а тебе пора класть героя в койку, да еще кого-то ставить подглядывать, кого-то организовывать третьим, потом вспомнить про однополую любовь, быстро подругу героя делать интровертом, а жену — вообще мужчиной, а тут еще не разобрался с экспозицией... И это в то время, когда у собственной жены месячные, у тещи — климакс, у самого — первые признаки импотенции от злоупотребления табаком и «бутербродной» близостью с единственной подругой на протяжении пятнадцати лет... Детектив — вообще сплошная головная боль: только спрячешь орудие убийства, вспоминаешь, что видел сосед, а в окно напротив сексуальный маньяк наблюдал случайно сцену убийства, и при этом надо еще не забыть, что героем недовольны в управлении и сроки расследования под давлением мафиозных структур сокращены, чтобы не успел герой-следователь раскрыть шайку, корни которой в бывшем обкоме, а ствол и крона — в ЕЭС и НАТО. Головная боль, а Чейза все равно не переплюнуть, не говоря уже о Мартине Крузе Смите. А ведь есть и Шелдон, и Спиллейн, и Росс Макдональдс, и Чандлер, и Кунц и надо всем — Гарольд Роббинс, а два материка — триллера и детектива — уже соединились на Аляске в лице Стивена, конечно же, Кинга; чопорный Ле Карре в сторонке стоит и посмеивается над вашими усилиями, а жена просит выморить тараканов, сын приносит колы из школы, за квартиру не плачено, на Майорку поехали другие, и курорты в Анталии пустуют всё без вас... Нет, не надо говорить, что «Преступление и наказание» — детективный роман; если Россия — родина лампочки и паровой машины, то уж точно не родина детектива, и не надо ссылаться на Достоевского, Гоголя («Ревизор» и «Мертвые души»), «Гиперболоид инженера Гарина» и «Роковые яйца». Нет у нас ни Эдгара По, нет Конан Дойла, не будет Агаты Кристи и Сименона — не та жизнь: славянская душа, быть может, загадка, жизнь же довольно прозрачная: ночь, улица, фонарь и пьяный под фонарем, который напился «аптеки», а в Кремле сидит никакая не мафия, а наши земляки, которых мы сами заслуживаем, в Кремле сидим мы, надо из этого и исходить. Переселяйтесь в Кремль, в Барвиху и Успенское, вершите судьбами, не отрываясь от родной почвы.

Вспомните простые и жуткие вещи: «Серый костюм» Андреева (не Леонида, а Василия, 30-е годы), «Забытую антенну» Баршева, судьбу Добычина — матери прислали только военный билет, где человек? Вот наши детективы. И вечная слава Нилину Павлу за то, что в «Жестокости» он выкатился из детектива в инфернальное повествование о предательстве, на котором «стояла и стоять будет» наша распро... нет, распрекрасная земля.

Надо знать, какой сюжет тебе по плечу. Не всякий мешок с добром потащишь. Вот примеры, хватит теорий.

Когда-то я придумал такой сюжет: война, один солдат — трус, другой — без страха и упрека. Первый дрожит перед боем, второй упивается этой его дрожью, презирает и глумится. Бой. Тот, что трус, от страха несется в атаку впереди всех, второй, который храбрец, убивает его выстрелом в спину. Не буду говорить о том, что писать войну в век, когда было две, не считая мелких, и участники этих войн писали с натуры, не из головы — писать войну не нюхавшему ее сегодня — в общем-то бред, но это было пороком сюжета, пороком было отсутствие автора в «рассказе» полностью. В сюжете была только идея. Самое страшное — запастись благородной идеей и ее воплощать. У нас много писателей, чья идея прочитывается вместе с последней строчкой повести, и повесть в ту же минуту умирает, искалечив и идею, и читателя. Низкий не становится выше, испив напитка, настоянного на благородстве и гуманности. Доставлять ему эстетическое удовлетворение? Вдвойне чушь. Человеку надо открыть его самого, раскрепостить. Большинство наших соотечественников стесняются самих себя или не знают. Не догадываются, что они не будут никогда ни благородными, ни честными, ни порядочными даже. Простительность подлости — вот ваша тема. Довольно нас калечили моралисты-шестидесятники идеалами, которые выдыхали через ноздри вместе с виргинским дымом из хемингуэевской трубки. Хватит!

Один критик посетовал недавно, что исчез метасюжет русской литературы — мотив противостояния подлой власти, а новых сюжетов не изобретается! Да Боже, какая чушь! Спасались наши «исповедальники» в этом вшивом метасюжете, противоборствуя почившему тирану и его подручным, потому что боялись написать, что свобода, за которую они так борются, нужна им самим, чтобы убежать из Харькова в Нью-Йорк! А новые правители — на них не переносится что-то ненависть, им надо быть благодарными за подаренную свободу! И это — свобода? Хемингуэй сказал, что литература возможна при любом строе, кроме фашизма. Верно, потому что фашизм — это массовый акт искусства, хеппенинг беснующихся масс, как всякая революция. Фашизм, в отличие от революционного костра, посягает сжечь всякую власть, в том числе и тайную, поселяя иллюзию горения в каждом сердце вчерашнего обывателя — и влитый в беснующуюся толпу, обыватель короткое время ощущает себя индивидуумом, то есть тем, что защищает западная цивилизация; свобода личности — но... не для всех! Вот так не для всех святой огонь противостояния власти у шестидесятников! Фашизм — индивидуализм для всех, и потому масса вынужденно слита с вождем. На миг. И он кончается. А почему мы так сегодня стремимся слиться с нашими вождями? Мы, вчера поклонявшиеся литературе «антивождистской»? Потому что новая власть вчерашним протестантам-диссидентам дала все, о чем они мечтали: свободу передвижения, высказывания, лая. Им, никому другому. А они отличаются от тебя, читатель, тем, что у них есть биография, у тебя — нет! Где взять биографию? Неужели припасть к сапогам власти? Или, что еще хуже, вернуться к метасюжету протеста? И то и другое — опровергнуто поражением всей вчерашней литературы. Никто не будет читать Тургенева и Лескова, не говоря уже об Аксенове и Войновиче. Будут читать Стивена Кинга, пока ты, читатель, не выйдешь в писатели и не напишешь роман, повесть, в которых посмеешься над мышиной возней толстых вокруг жирного пирога власти, не посмеешься над недоступностью для них чистой и прекрасной идеи царственного зла, которое давно завладело массами, жаждущими легализации его, зла, в их душах.

Моралисты и протестанты убедили тебя, что за злом ничего нет, мрак. Они намекают, что во мраке этом томится зверь нового культа, то есть вчерашний день. Нет, за злом томится горизонт новой морали. Может быть, не христианской. Но поди скажи им это, и все атеисты накинутся на тебя с кулаками. Зато массы будут с тобой! Они будут покупать твои книги и сделают тебя богатым и знаменитым!

Еще один неподъемный сюжет приведу тебе в пример. начал я писать повесть о космонавте, который в результате аварии и вынужденной посадки космического корабля в таежной глуши оказывается среди поселения староверов, бежавших от мира в полную изоляцию. Сюжет мой остановился страниц через семьдесят: противостояния прогресса и регресса не получилось, даже с учетом моего «диалектического» второго плана: регресс-то как раз хорошо, там Бог, а прогресс — это бездушие и бес. Не получилось, потому что всегда моралист грешит против главного — правды обыденности, факта! Апельсины из Марокко — это всегда яблоки на снегу (кавычки сняты сознательно). Космонавт, если отряхнуть морок мифа, это военный, допущенный к секретам обороны, страны, разведки, проверенный человек, за улыбкой которого скрывается железность задачи, разведзадание, вера в оружие и строй, а старовер — это фанатик, который не пьет из чужой кружки, не то что будет целоваться с первым встречным; фанатик — зол, зол заведомо, он, подобно древнему китайцу, заранее приговорил к смерти всякого пришлого, какое уж тут Царство Божие! Хлысты, иеговисты, адвентисты — сектанты вообще это, прежде всего сектанты! Тут рядом и Менсон, и Распутин — вот уж где бес вполз прямо в колыбель наследника! Конец известен. Еще страшнее положение Церкви в нашем неверующем обществе: когда тело народное не верит по составу (можно говорить много, лучше Дурылина «В своем углу» не скажешь: «не верится!», как не спится, как не можется, как не хочется — радоваться, смеяться, надеяться, любить!), вешать на этот народ декоративный крестик — фальшь! Но еще большая фальшь — принять обращение, сан, постриг, превратиться в сектанта с его готовностью осуждать, клеймить, приговаривать: ух эти неофиты! Один поручик идет в ногу, весь строй — не в ногу. Не стоит село без праведника, скажете вы. Да, и праведник этот — честный человек, который кричит: не верю! Плачу, сострадаю, но ни помочь не могу, ни поверить. Один мой знакомый, священник «из гусар», про брата своего, отца нескольких девочек от нескольких жен, бросил презрительно: «Нарожал бабья!» С тех пор ни на его ироническую маску с ритуальной бородкой под спасителя (он еще и выкрест, сын еврея) смотреть не могу, ни читать его литературных лепешек, в которых он и цех свой, закрытый, по традиции, от любопытных, продает направо и налево; кончит, наверное, в Америке или сектантом, или расстригой.

Боже праведный, сколько предателей нынче учат нас жить!

Встречал я иуд чистых, почитаемых до сих пор многими, от иудина дерева проросших, иудину крону раскинувших, под сенью которой возрастают новые, сыновние и дочерние побеги...

Один прославлен как детский поэт прежде всего: ему мы обязаны Бармалеем, пауком, уволокшим муху, монстром Мойдодыром (мой — до дыр в коже!), карликом Бибигоном, вивисектором Айболитом (врач, в имя которого входит непрекращающийся крик боли: «Ай! Болит!»). Учился в Оксфорде, недоучился, но «гонорис кауза» стал. Привил к дубу, на котором «златая цепь и кот ученый», ветку с древа иронической английской поэзии для страдающих сплином; получившихся уродцев запустил гулять — никого столько не издавали, сколько его. Детей, разумеется, ненавидел, хотя свершал ритуал (приезжал раз в год из Переделкина, куда заточил себя пожизненно, к детям в город, но на «свой день рождения»!).

Довелось мне знать его внука, которого травил он не хуже таракана. вечно голодный и оборванный, внук и жизнь прожил наперекосяк из-за такого деда, хотя ничего, кроме деда, у него в жизни не было, про отца своего, погибшего на фронте, мало вспоминал. Травил корифей домашних, секретарш, с которыми жил, которых тиранил и которых с позором выкидывал из дому. Занимался зачем-то Некрасовым, хотя ни вина, ни карт не признавал. На двери дачи прибил: «Своим посещением вы отрываете хозяина от работы!» Застав нас с внуком закусывающими остатками ужина, грозно спросил: «Это вы чье едите?» И с удовлетворением сам себе ответил: «Это вы мое едите!» Ушлепал, дал доесть. Почему-то знал всех — от Репина до Зощенко. Все знали и его. Тогдашнее Репино, Териоки по-фински, было одно время и его обиталищем, за что и крещен был «Иудой из Териоков». К концу жизни, когда Бармалей отступил, «усатый», которому поклонились звери, откинул сапоги, наш герой стал ультрасмелым демократом, организовывал прослушивания Галича, встречался с Солженицыным, оказался впутанным в какую-то историю с библиотекой — то ли он завещал ее Солженицыну, то ли хотел завещать, но в итоге библиотеки Солженицын не получил, равно как и приюта ни у него, ни у его свойственника через внука. Через внука я и пришел к нему за рекомендацией в литинститут. Прочел он мой рассказец, посмотрел рисунки, бросил с ухмылкой: «нехорошо иметь много талантов» — и дал пятьдесят рублей. Рекомендацию написал на почтовом листке: «Податель сего заслуживает внимания», подпись неразборчиво. Я не сетую, что он не поднял трубки, не помог, не написал рекомендации по форме, — рассказ мог ведь и не понравиться! Но зачем так унизительно поддержал, я понял, только прочтя записки — неопубликованные полностью, к сожалению, — Ольги Моисеевны Грудцовой, его секретарши и возлюбленной из последних. Она была любима еще и Луговским, тот тоже ее не очень обласкал, но заключает главу Ольга Моисеевна, жестоким: «Л-му прощаю все, этому — ничего!» «Этому» — то есть Иуде. И ее оболгали, изгоняя из дома, унизили. Странный был старик. Однако в курсе этих подвигов были и другие домашние, среди которых хватало тех, кому вы «мешали своим посещением», кто дорос до диссидентства, навязал свою гражданскую позицию обществу и защиту — непросящим таковой. Проза из этого дома исходила никудышная. Одна лишь выгодная для обитателей революционность, в кавычках и без. Корова революции вскормила стольких волков! И что у нее за молочко?

Я вспомнил старика, потому что хочу предупредить тебя, читатель, будущий писатель: искус писательства силен, он предполагает соперничество, не иди к потенциальным соперникам! «Котят надо топить, пока слепые», — сказал один совклассик, когда его спросили, почему он не поддержал талантливого семинариста на совещании. Этим занимаются многие. Не иди в совет нечестивых, будучи нечестивцем! Свои своего учуют и загрызут. Иди к женщинам! Они помогут! Как помогла женщина одному молодому и начинающему, который из начинающих прыгнул в лауреаты Сталинской премии, а потом пытался переписать роман, принесший премию, на новый лад, да так завяз, что оболгался еще хуже, а будучи уличен Кожиновым, долго и невразумительно отбрехивался, сам себе роя могилу. Он испек несколько повестей из серии «хочу быть честным в нечестной стране», словно где-то есть честные страны, где писателю дышится легко, в унисон с правительством и хором моралистов, заменяющих там наших казнокрадов и взяточников! Неужели опять мы вздыхаем об Англии, куда уехал Анатолий Кузнецов? Понял он, интересно, что Англия — старейшая родина бюрократии? Понял он, что эта империя, испустившая дух, с грустью декоративного льва наблюдающая, как этот дух поселился на северо-американском континенте в теле дракона, — она менее всего озабочена не только судьбой русского диссидента, но и судьбой просто европейца? Забыл он, с каким победоносным видом Чемберлен сообщил изумленным европейцам, что он привез им «мир» в виде Мюнхена? Понял ли он, что приехал на острова, которые дали миру лорда, обожающего курить сигары в компании любителя трубки? И оба приговорили к смерти четыре миллиона русских пленных уже в 45-м году!

Надеюсь, теперь ты понял, родной мой читатель, какая это все недостойная возня — правители и правительства с их политикой и парламентами, Советами, войнами, переворотами и разговорами о мире и справедливости! Надеюсь, не поднимешь ты голоса в защиту этой пресловутой справедливости? В защиту этого ободранного гуманизма? Этой проститутской свободы, за которую предлагается нам бороться до тех пор, пока мы не передохнем все, как мухи? Вот здесь ты — царь! Когда ты плюешь на них на всех, ибо у них одна задача: власть! Они если и приласкают тебя, то только как Петрушку, которого не забыть придушить, пока не слишком высунулся, а то потом строй для него дома и квартиры, тогда как он лучше всего глядится в лагере. Эх, прав был Хозяин, прав был усатый, хотя приходится делать вид, что не прав. Обнимутся носители сапог, а ты будешь затоптан. На вопрос: «За что же пострадал Бабель? Ведь он был дружен с Ягодой домами?» — ответ был такой: «Нечего дружить с вождями!» Заруби себе это на носу! Никогда никакой власти ты не будешь нужен, не борись ни за нее, ни против. Забудь о ней, тогда, быть может, и она о тебе забудет. Возвеличит тебя холоп! Приделай ему крылья!

Итак, ты перестал молиться на себя несуществующего, нашел себя в двойнике, далеком от идеальности, присвоил для него сюжет с нехитрым фокусом, у тебя есть чреватая продолжением первая фраза — куда теперь? Вперед! Однако ты должен прежде точнее определиться в жанре. Интонация подсказывает жанр, сюжет дает направление. Определяет же победу... прихоть!

Дата добавления: 2015-05-29