Социология случайного мира

Увлечение опросами общественного мнения в стране приобрело харак­тер массовой эпидемии еще в 1970-е гг. и продолжается до сих пор. С их помощью делают большую коммерцию и большую политику. «Анкетома­ния», «опросная социология», «война опросов» — как еще выразить кризис­ное состояние науки об обществе? К результатам опросов апеллируют ли-

¹² Бутенко И.А. Указ соч. С. 30.

деры враждующих партий, политические деятели, пресса, телевидение — к ним не обращаются лишь профессионалы, прежде всего западные. Воз­никает вопрос: можно ли считать наукой то, что строится на зыбком фун­даменте субъективных мнений людей? Можно ли называть знанием то, чего избегают ученые-социологи и на что падки непрофессионалы? Возможно, мы имеем дело с непрофессиональной социологией, где постоянно нару­шаются требования научного метода и велика вероятность ошибок? Но сами требования научного метода — прежде всего надежность и устойчивость измерения, правила выборки и анализа данных, операционализация поня­тий и техника опроса — даже в случае их неукоснительно соблюдения — достаточны ли оки, чтобы возвысить социологию до уровня подлинной науки?

Допустим, мы изобрели эффективные методы контроля данных и приду­мали фантастически точные измерительные инструменты, применили самые современные методы математической обработки информации. Можем ли мы с их помощью объективно изучить самую ненадежную в мире вещь — чело­веческое мнение?

По всей видимости, нынешняя социология ставит себе в заслугу то, от чего мудрые греки отказались две с половиной тысячи лет назад. Античная фи­лософия, а вслед за ней и новоевропейская развивались в борьбе с обыден­ным мнением. Потребовалось не одно столетие для изобретения сложней­шей техники выделения из аморфной массы людских мнений твердых кри­сталлов объективного знания. Ее можно назвать теоретической рефлексией, диалектикой, философской дискурсией или как-то еще — суть от этого не изменится. В Европе социология формировалась именно как философская наука. Но сегодня она возвела на пьедестал то, с чем боролась истинная фи­лософская мысль.

Возможно, первым философствующим социологом был Сократ, человек без определенного рода занятий, имеющий обыкновение бродить по улицам и площадям и приводить прохожих своими вопросами в глубочайшее недо­умение. Опросной технике он научился у софистов. Правда, у них вопрос­но-ответный метод был самоцелью — довеском к ораторскому искусству, стремлением облачить типичное обывательское мнение в хитроумные одея­ния логических апорий и доказательств.

Но Сократ изучал мнения не ради них самих. Миру относительной дей­ствительности, предметам чувственного восприятия, отображенным в чело­веческом мнении (doksa), он противопоставил истинную действительность, предмет понятийного познания. Мнения — мир догадок и верований, а по­нятия — мир твердого знания, размышления и числа. Несколько позже Пла­тон довел идеи Сократа до логически завершенной формы. Диалектика, вна­чале являвшая собой лишь технику опроса населения, со временем превра­тилась в технику философской рефлексии, методологию углубленного познания истины, а затем в логическую систему понятий, построенную на основании отношений соподчинения и подчинения¹³. Наконец, высокий этап древнегреческой рефлексии, т.е. метода очищения мира мнений от случай­ных элементов и кристаллизации их в понятия, представляет собой система категорий Аристотеля.

шдельбанд В. История древней философии. СПб., 1893. С. 160-161.

Совершенно очевидно, что «категория» противоположна «мнению» как постоянное и твердое противоположно зыбкому и неустойчивому. В самом деле, мнение выражает вероятностное, предположительное знание, оно фик­сирует состояние нерешительности говорящего. Выражение «по моему мне­нию» подразумевает, что говорящий не уверен в том, что произносимое им является общепринятым знанием: напротив, это его индивидуальная точка зрения, субъективный взгляд. Индивидуальное мнение может быть как ис­тиной, так и заблуждением.

Категориальное же знание подобных недостатков лишено. Оно основано не на фиксации поверхностного и случайного, а на познании сущности яв­лений. Великий энциклопедист древности Аристотель в своем трактате «Ка­тегории» определил категориальное знание как совокупность общих опреде­лений бытия, т.е. наиболее обобщенных и высших родовых понятий об объек­тивном мире. Категории — наилучший способ выразить законы и

закономерности. В противоположность чувствам и мнениям они дают нам це­лостное знание о мире.

Но вот парадокс: категориальная це­лостность мира достигается у Аристоте­ля ценою полного снятия диалогически живого, оппонирующего метода рас­суждения, столь характерного для со-крато-платоновской философии. Диа­лектика как вопросно-ответная техника превратилась в жесткие схемы фило­софских универсалий — вначале у Ари­стотеля, а затем у Гегеля. На двухтысячелетием отрезке — от античности до немецкой классики — категории развивались по восходящей: их количество постоянно возрастало, а содержание углублялось.

Таким образом, в них отразилась вся история человеческой мысли, ее падения и взлеты. Грандиозная система Гегеля — завершение интеллектуаль­ной работы сотен поколений. И сама эта система стала возможной именно потому, что такая работа была уже проделана. Став культурным генофондом человечества, высшим достижением игры ума и воображения, философские категории еще не успели достичь точки полного расцвета (с которой начи­нается старость и увядание), когда они стали объектом изучения К. Маркса. Видимо, наличие неизрасходованного потенциала категориальной системы мышления и в то же время ее достаточная зрелость позволили Марксу рас­ширить и углубить категориальный строй философии.

Приблизительно в то же время во Франции зарождалась иная традиция — контовская. «Позитивная философия» О. Конта, несомненно, использовала философские категории и философский опыт. Конт, как и Сократ, тоже был философо-социологом, но Сократ практиковал опросные методы, а Конт о них только рассуждал. Он не провел за всю свою жизнь ни одного эмпирического исследования, но стал тем не менее родоначальником социологии. И Маркс, и Конт стремились к одной цели — отсечь в знании все случайное и оставить универсальное, закономерное.

К сожалению, понимали они закономерное по-разному. У Конта позна­ние идет через систематизацию сведений, полученных в ощущении. Любую

попытку раскрыть причинно-следственные связи он характеризовал как бес­плодную метафизику. Идеи Конта рано проникли на русскую почву, однако ни Герцен, ни Белинский не восприняли их в качестве интеллектуального достижения: контовский позитивизм был для них шагом назад — от гегелев­ской диалектики к эмпиризму. В известном смысле это был шаг назад к со­фистам, к тому нерефлексированному мышлению, которое выдает субъек­тивное мнение за решающий критерий истины.

Западноевропейская социология, таким образом, возникла не на вер­шинах абстрактной мысли, а в ее «долинах», где чудом сохранились до­научные, дофилософские способы мышления. Восхождение к высотам категориального знания она начнет позже, правда, минуя Маркса и геге­левскую диалектику, через неокантианство и веберовскую методологию «идеальных типов», но непременно к парсоновским универсалиям. В чем-то оно напоминает знакомое нам движение от живой сократо-платонов-ской диалектики к рассудочным схемам Аристотеля. Зарождение совре­менной социологии в середине XIX в. — в известной мере отход не только от традиций мировой философской мысли или, по крайней мере, от одного из важнейших ее направлений (диалектики), но и от научного мышления Нового времени. «Явно не случайность то, что первые шаги новоевропей­ского естествознания были отмечены отходом от Аристотеля и поворотом к Платону. Уже в античности Аристотель... предъявлял пифагорейцам — а к ним нужно причислить и Платона — упрек в том, что они... вместо того, чтобы в свете фактов отыскивать объяснения и строить теории, насилова­ли факты в свете известных теорий и пристрастных мнений, разыгрывая из себя, так сказать, устроителей мира»¹⁴.

В чем же упрекал пифагорейцев Аристотель? В игнорировании фактов, воспринимаемых в чувственном опыте. Но вот загадка: именно непосред­ственный опыт учит нас, что Солнце движется вокруг Земли, а легкие тела падают медленнее тяжелых. Подобные факты, освященные авторитетом ари­стотелевской философии, 2000 лет тяготели над наукой. Потребовался гений Коперника и Галилея, чтобы доказать ложность здравого смысла, воплощен­ного в обыденном мнении. Но на чем оно покоится? На точном фиксирова­нии поддающихся наблюдению частностей в форме протокольных предло­жений, на которые, как на строгий эмпирический фундамент науки, напи­рали неопозитивисты, или ответах респондентов на вопросы анкеты. В обоих случаях мы регистрируем непосредственно наблюдаемый нами мир — мир мнений.

Зафиксировав наблюдаемое, физик и социолог, каждый в своей области, интерпретируют его в терминах научной теории. Правда, между двумя опе­рациями находится промежуточное звено, особая процедура, называемая в первом случае верификацией, а во втором — операционализацией. Собрав данные, социолог строит простейшие процентные распределения либо при­меняет более сложные процедуры, например корреляционный анализ. Если выявленные тенденции в распределении ответов повторяются, неискушен­ный в теории познания социолог делает вывод о наличии эмпирической за­кономерности, которую без всяких на то оснований включает как элемент научного знания в свою теорию.

ейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 329.

Ему невдомек, что произошла грубейшая подмена. Мир непосредствен­ного опыта респондента еще только нуждается в доказательстве того, что он истинный. И сделать это надо еще до того, как исследователь превратит мнения в статистические закономерности. На практике же мнения усредня­ются, а процентные распределения используются в качестве математически истинных. Конт, а вслед за ним и англо-американская наука создавали со­циологию по примеру точного естествознания. Главное требование — отказ от «ненаблюдаемых» философских понятий.

В эмпирических исследованиях советские социологи стремились во всем следовать подобным критериям. Но если уж быть логичным до конца, то надо было бы еще в 50-е гг. отказаться от марксистской философии как от мета­физики. Но не отказались. И что же вышло? Философские положения вы­водятся прямо из данных опроса респондентов. Получалось, что многие со­циальные мифы, например о превращении труда в первую жизненную по­требность как о критерии успешного продвижения к бесклассовому обществу, можно доказать, проведя опрос, скажем, на швейной фабрике, если в процессе его проведения обнаружится, что только 2,7 часа в день труд для швей является средством существования, а 5,3 часа — это уже первая жиз­ненная потребность. Анкеты, в которые, как мы раньше говорили, рабочие заворачивали селедку, решали судьбу общества.

Чем решительнее социология порывает с миром непосредственно наблю­даемых случайностей, тем в большей степени она становится наукой. Не совокупность случайностей, а их внутренняя связь с теоретическим целым делает знание истинным. Место непосредственного опыта занимает идеали­зированный опыт. Он позволяет рассмотреть стоящие за явлениями матема­тические структуры, которые уже не похожи на простенькие статистические закономерности, получаемые социологом из распределения анкетных дан­ных — данных, которые не выводят нас за рамки чувственного опыта. Опе­рируя ими, мы лишь придаем субъективным мнениям подобие научной до­стоверности.

Наука начинается там, где кончается обыденное и происходит прорыв в мир неочевидного, недоступного простому видению. Вопреки очевидному, Солнце не вращается вокруг Земли. Объективно существующий мир — это тот, который воспринимается нами непосредственно, а объективно мысли­мый — это мир, данный нам не в ощущениях, а в научной теории, много­кратно подтвержденной в экспериментах и исследованиях. Только так рож­дается знание объективной реальности; только переход от непосредственного к идеализированному опыту вызвал к жизни новое искусство эксперимен­тирования и измерения. Платоновский тип мышления, положивший нача­ло диалектике и идеальному конструированию как способу отражения объек­тивной реальности, есть прежде всего прорыв за рамки обыденного и слу­чайного. Статистика и подсчет арифметической средней в опросной социологии такого прорыва не дают — это всего лишь технические процеду­ры и к науке они имеют ровно такое же отношение, как телескоп к астрофи­зике или камера Вильсона к микрофизике. Но диалектика как метод идеа­лизации явлений и обнаружения их истинной структуры, до поры скрытой от чувственного опыта, имеет к науке самое непосредственное отношение. Другое дело, что ею можно злоупотреблять, как злоупотребляют и самой наукой.

Позитивистская социология Конта и неопозитивистская методология науки не являются выходом за пределы очевидного. Они представляют со­бой методологию эмпирического исследования, философию измерительных процедур, но никак не логику теоретического мышления о социальном дей­ствии. Теоретическое, т.е. подлинно научное знание, должно, видимо, стро­иться на иных принципах. В строгом смысле слова нет эмпирической соци­ологии и социологии теоретической. Существует одна социология, в кото­рой механизмом роста научного знания является теория, а эмпирические методы служат ее подспорьем. Иначе говоря, эмпирия — это добывающая промышленность, а теория — обрабатывающая, т.е. собственно промышлен­ность.

Дата добавления: 2015-06-04