Социолог как политик

То, что современные социологи и политологи не отгорожены от внешне­го мира, а являются его активной, созидающей силой, ни для кого не секрет. Выступление социологов по телевидению, на страницах журналов и газет, их участие в политических митингах и манифестациях, консультирование по­литических партий, участие в предвыборной борьбе, многочисленные заяв­ления, предупреждения, советы — все это непременная практика ученых, свидетельствующая о глубокой политической ангажированности социологии. Социологи давно уже вышли из кабинетов на улицу и проникли в поли­тические круги. Они не только описывают окружающий мир, но и форми­руют его — кто-то в большей, а кто-то в меньшей степени.

Слитность социологии и политики проявляется двояким образом. С одной стороны, большая часть обывателей и политиков, не имеющих профессиональ­ной подготовки в области социологии, считают себя вполне компетентными для того, чтобы оценивать или вмешиваться в действия профессиональных социологов. Социология, открытая снизу, доступна суждениям здравого смыс­ла, тому, что Платон именовал мнением непросвещенной толпы.

С другой стороны, профессиональ­ные социологи считают себя вполне компетентными для того, чтобы судить о политике, экономике или повседнев­ной жизни, а также направлять, контро­лировать их или управлять ими. Стре­мясь быть понятными толпе, социоло­ги, забыв о своем этическом кодексе и профессиональном долге оставаться всегда учеными, переходят на простран­ный язык повседневности и превраща­ются в специалистов по общим вопро­сам. Таким образом, действительность не защищена от некомпетентного втор­жения социологов сверху.

Профанация социологической науки происходит как в первом, так и во вто­ром случаях. В первом социологией пытаются управлять несоциологи, во вто­ром социологи стремятся поучать политиков.

П. Бурдье, посвятивший много времени изучению внутреннего мира со­циологии, высмеивал и «интеллектуалов», считающих себя вправе судить обо всем от имени социальной компетентности, не зависящей от их профессио­нальной компетенции. «Очень часто, — пишет он, — интеллектуалы ссыла­ются на общественно признанную за ними компетенцию (почти в юридичес­ком смысле слова) говорить со знанием дела, далеко выходя за границы сво-

ей профессиональной дисциплины, особенно в области политики. Такая узурпация, составляющая основу интеллектуальной амбиции на старый ма­нер — знать ответы на все вопросы, — встречается практически во всех обла­стях мысли. В другой форме ее можно обнаружить у аппаратчика или тех­нократа, ссылающегося на диамат или экономическую науку, чтобы занять господствующее положение»².

Профессия социолога, полагает Ж. Може, является в высшей степени политической деятельностью. Подобно всякой науке социология, построен­ная наперекор очевидностям здравого смысла, с необходимостью носит кри­тический характер, а поскольку ангажированность является неотъемлемой частью критики мира такого, какой он есть, то занятие ремеслом социолога, подразумевающее сомнение в обыденном представлении о социальном мире, с необходимостью является ангажированным³. «Действительно, научная со­циология, — пишет Пьер Бурдье, — есть социальная практика, которая со­циологически не должна была бы существовать», и которая с самого начала «должна была заставить забыть себя, вновь и вновь отрицать себя в качестве политической науки с тем, чтобы заставить принять себя в качестве науки университетской»⁴.

Политическая автономия, на которую претендует университетская соци­ология, во все времена была вещью очень хрупкой и ненадежной. Ее нельзя считать раз и навсегда положенной данностью. Ученых не только преследу­ют, высылают или репрессируют. Существуют и более тонкие методы мани­пуляции. Правительство или спонсоры, выделяющие деньги на науку, дела­ют социологии неявный социальный заказ, намекают, по какую сторону бар­рикад она должна стоять во время социальной схватки. Если политический истеблишмент, пресса и население благосклонно либо с пиететом относят­ся к социологии, то предполагается, что и она не останется в долгу. А это означает, что она не потерпит в своей среде теорий, направленных на свер­жение существующего строя, оправдывающих преступность или терроризм. В то время как деньги символизируют материальную зависимость социаль­ной науки, расположение к ней властей говорит скорее об интеллектуальной несвободе. Социология, несмотря на достаточное развитие институтов демо­кратии, может критиковать власти и существующий режим только в разре­шенных границах.

Таким образом, социология находится в тисках между бюрократическим меценатством и рыночной конъюнктурой.

Рождение социологии в России было тесно связано с политикой. В 60-е гг. XIX в. и в 60-е гг. XX в. отечественных социологов считали политически не­благонадежным элементом, чуть ли не подпольщиками и диссидентами, го­товыми низвергнуть существующий строй либо подорвать его моральные ус­тои. В первом случае социологов объявил своим врагом царский режим, во втором — это сделала советская власть. Поскольку и на Западе социологи не только оправдывали существующее положение дел и выступали защитника­ми статус кво, но и боролись или критиковали существующий режим, то ра­дикализм можно считать универсальной чертой мировой социологии, не за-

>urdieu P. Questions de sociologie. P.: Minuit, 1980. P. 73.

auger G. L'Engagement sociologique // Critique. 1995. Vol. LI. № 579/580. P. 674-696.

>urdieu P. Questions de sociologie. P.: Minuit, 1980. P. 49, 48.

висящей ни от страны, ни от эпохи. Действительно, социологи, досконально изучившие скрытые механизмы управления обществом, полагали, что они знают вопросы общественного управления лучше министров, президента и правящей элиты, которые являются не только дилетантами в сфере общество-знания, но и корыстолюбцами, заботящимися лишь о собственном благе. Ог­ромная доля правды в такой критике, разумеется, была. Вопрос лишь в том, что удалось бы сделать социологам, приди они к власти? Сумели бы умозри­тельные оппоненты стать эффективными практиками и сохранили бы они чистоту своих убеждений, на практике столкнувшись с коррупцией, продаж­ностью и всевластием чиновников?

Наряду с универсальными чертами социологов в роли политиков надо выделить региональные штрихи, в нашем случае — российские. На протя­жении тех полутора веков существования в России социологии ее предста­вители вынуждены были не только «учиться у Запада», конкурировать и до­гонять развитые страны, но и (причем совершенно объективно) находиться в вечной оппозиции. Передовой Запад догоняла не только наша наука, но и все наше общество. Сталин однажды отметил 100-летнее отставание России от передового мира. Возможно, для экономики нужны иные мерки, для куль­туры — свои (скажем, уже не 100, а 200 лет), однако для социологии, точнее, процесса институциализации, цифра, упомянутая Сталиным, оказывается максимально подходящей: первый социологический факультет в Чикагском университете был основан в 1892, первый социологический факультет в МГУ-в 1989 г.

Отставание развития общества и отставание развития науки — прекрас­ный повод для глубоких размышлений. Социологически мыслящей в Рос­сии была фактически вся интеллигенция. Неслучайно историки указывают на генетическое родство социологии и публицистики с самых первых шагов их становления. Культурный и экономический разрыв с Западом — это чис­то региональный фактор развития социологии в России, неизвестный дру­гим странам. Попытка его устранить или хотя бы сократить всегда упиралась в вопрос: «Как обустроить Россию?», а его решение требовало уже и полити­ческих шагов. Вот почему в России социолог, как бы ни желал обратного, был политически ангажированным субъектом творчества.

Критиковать общество социологам, и прежде всего российским, прихо­дилось потому, что оно постоянно либо отставало, либо пятилось назад, либо вообще двигалось не в ту сторону. Общественный долг социолога — сообщать, куда надо двигаться. Но когда они это делали — неизбежно следовали санк­ции: власти их сажали в тюрьмы, высылали из страны, понижали в должно­сти и т. д. Поскольку лучше всех о векторе развития общества мог знать только социолог, ему больше всех и доставалось. В России, пишет известный зна­ток русской социологии профессор МГУ Е.И. Кукушкина, «по отношению к социологии со стороны властей предержащих с самого начала сложилась традиция однозначно-негативного восприятия. До 1861 г. термин "прогресс" был официально запрещен (в архивных материалах исследователи находят соответствующие циркуляры правительственных органов). Подвергалось гонениям и слово "эволюционизм" (особенно со стороны теологов, усмат­ривавших в нем материалистический смысл)... При учреждении кафедры со­циологии при Психоневрологическом институте в 1908 г. министр народного просвещения Шварц заявил на приеме, что социология — предмет, который

компрометирует учебное заведение, и отказывается удовлетворять ходатай­ство Совета института. Термин "социология" не принято было использовать в преподавании этой дисциплины»⁵. В начале XX в. выдающийся русский со­циолог М. Ковалевский, с мнением которого считалась вся обществен­ность, при возвращении на Родину был остановлен на границе жандармом: «Нет ли у вас книг по социологии? Вы понимаете... В России это невозмож­но»⁶. Социологическую литературу изымали и советские власти в конце XX в. Ее считали крамольной потому, что в ней говорилось о том, как должно быть устроено общество, в котором нет коррупции, бюрократизма, притеснения — всего, без чего не могли обойтись чиновники, выпускавшие запретительные циркуляры.

Социологи и чиновники вынуждены быть непримиримыми врагами. Они, к сожалению, останутся таковыми навсегда, ибо у них одно и то же поле де­ятельности, общая сфера интересов, общий круг забот — общество, только одни думают о том, как бы урвать побольше от общего пирога, а другие —

чтобы досталось и другим. Сажать за­рвавшихся чиновников в тюрьму — за­дача правоведов. Социолог же приду­мывает такие механизмы и институты, которые не допускают казнокрадство как общественное явление. Чиновники и социологи, практики и теоретики об­щественной борьбы, находящиеся на противоположных полюсах социального континуума, вынуждены всегда враждовать, противоборствовать, бороться друг с другом. Социологи отме­няют институт бюрократии в принципе, а чиновники, кормящиеся от него, защищают его всеми доступными средствами, в том числе преследуя и вы­сылая социологов.

Дореволюционную социологию в России, по мнению Н. Новикова, отли­чает от западноевропейской социологии не просто политическая, но оппо­зиционно-политическая ангажированность. Так оно и есть, но подобную ха­рактеристику можно распространить на весь период развития отечественной социологии. Кроме того, надо объяснить, что оппозиционность проистека­ет вовсе не из особых нравственных или психологических качеств социоло­гов, недовольства властями и режимом. Социологи критикуют власти пото­му, что хотят изобличить недостатки общества и устранить их.

Обычно политический активизм пробуждается у отечественных социоло­гов в переломные или переходные эпохи. Таковой для многих явилась Ок­тябрьская революция 1917 г. Блестяще закончив Петербургский универси­тет, П. Сорокин вдруг прекращает научную деятельность, целиком погрузив­шись в политическую деятельность. После Февральской революции Сорокин был секретарем А. Керенского по проблемам науки. В 1918 г. он почетный член Учредительного собрания, публицист и редактор ряда эсеровских из­даний, страстный критик марксизма и теории классовой борьбы. В итоге — тюрьма и угроза расстрела, от которого его спасает статья В.И. Ленина «Цен-

укушкина Е.И. Русская социология XIX - начала XX века. М., 1993. С. 9.

овалевский М.М. Социология на Западе и в России // Новые идеи в социологии. Вып. 1. Пб., 1913.

ные признания Питирима Сорокина». Спасает для того, чтобы в 1922 г., вместе с другими выдающимися интеллигентами России, выслать Сороки­на навсегда из страны. «Исход в политику» в кризисные времена становится явлением, как правило, массовым. Так, после февраля 1917 г. многие соци­ологи, находившиеся в идейной оппозиции царизму (В. Чернов, П. Милю­ков, П. Сорокин, Н. Кондратьев, Н. Тимашев, Ф. Стегтун и др.), пошли на службу Временному правительству. Другие социологи выражали свою оппо­зиционность иначе: многие засели в различных «культурно-просветительных комиссиях» и наводнили книжный рынок брошюрами, пропагандирующи­ми буржуазную демократию. «В подавляющем большинстве они не приняли Октябрьскую революцию, и когда русская буржуазия, потерпев поражение в гражданской войне, сделала ставку на мирную, экономическую реставра­цию капитализма, многие из них открыто выступили в поддержку этой ли­нии. В ответ коммунистические руководители поставили вопрос о жестком контроле над программами и содержанием курсов по общественным наукам, о необходимости непримиримой борьбы с враждебными идейными течени­ями»⁷, — пишут И.А. Голосенко и В.В. Козловский.

Социология не может не быть ангажированной, поскольку политические власти всегда контролировали не только мысли социологов, но и манеру их выражения. Как известно, своим «высочайшим» решением Павел I и Нико­лай I запретили официальное использование терминов «общество», «револю­ция» и «прогресс». Спустя 100 лет, т.е. в середине 1960-х гг., партийные бос­сы от Академии наук, обсуждая проект первого в стране социологического словаря, запретили использовать в нем термины «социальная стратификация» и «социальная мобильность» как чуждые советской идеологии. Социологов вынуждали быть политиками независимо от их позиции, взглядов и убеж­дений. Во все эпохи российские власти сознательно вытравляли из печати любые возможности обсуждения острых социально-политических проблем. Государство решало, что можно и что нельзя публиковать. Еще при Екатерине II был создан список запрещенных к ввозу книг, а чудом ввезен­ные немедленно сжигались. При советской власти неугодные книги изыма­лись, их прятали в спецхраны. Введенный в 1804 г. институт обязательной цензуры всех печатных произведений был отменен только через 200 лет. Большинство типографий с екатерининских времен до конца 1980-х гг. были государственными. Стало быть, далеко не все из своих сочинений могли публиковать отечественные социологи.

Отсутствие гласности вызвало ряд негативных для правительства послед­ствий: 1) социологически мыслящая интеллигенция (а она в России состав­ляла большинство образованной публики) обсуждала острейшие обществен­ные проблемы в неподнадзорной-и недоступной сыску зоне: на дачах, кух­не (излюбленное место встречи интеллектуалов советского периода) и т.д.;

2) лишенные возможности печатно выразить свои мысли интеллектуалы превратили в трибуну университетские аудитории и городские площади;

3) на ограничение свободы слова, как отмечает И.А. Бутенко⁸, пишущая и читающая общественность ответила широким использованием эзопова язы-

Голосенко И.А., Козловский В.В. История русской социологии XIX-XX вв. М: Онега, 1995. С. 33-34.

Бутенко И.А. Российское общество социологов: краткий курс истории объединения. М.: Изд-во Института социологии РАН, 2000. С. 6.

ка: авторы научились писать, а читатели вычитывать особое содержание между строк, и это длилось почти два столетия⁹. В условиях жесткой цен­зуры и несвободы слова русская интеллигенция сформировала специфичес­кую социальную практику — «хождение в народ», т.е. просвещение населе­ния посредством устного слова, используя, выражаясь современным язы­ком, методы фокус-группы, глубинного интервью, включенного и участвующего наблюдения. Когда правительство наложило социальный запрет на группу философствующей интеллигенции, философствовать стала вся страна. Какой бы незначительный бытовой вопрос ни обсуждал рядо­вой гражданин, он в конечном итоге переходил к обсуждению крупной ми­ровоззренческой, социальной или политической проблемы, т.е. незаметно превращался в социального мыслителя, использующего приемы стихийной социологии. Оппозиционная социология и оппозиционно настроенное большинство населения — два тесно взаимосвязанных явления периода ав­торитарных режимов.

Дата добавления: 2015-06-04