Орлов. - Кладбище

Пророчество. - Арест Огарева. - Пожар. - Московский либерал. - М. Ф.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТЮРЬМА И ССЫЛКА (1834-1838).

БЫЛОЕ И ДУМЫ

А. И. Герцен

Прибавление. А. Полежаев

Стр. 174...."разить врагов отечества", как Робеспьер после своего

Fete-Dieu. - Во время якобинской диктатуры был введен 18 флореаля (7 мая

1794 г.) так называемый культ Верховного существа. Этот культ был объявлен

новой "гражданской религией". В честь Верховного существа устраивалось

празднество 20 прериаля (8 июня 1794 г.), о котором и говорит Герцен.

Установление культа Верховного существа сопровождалось усилением террора

против внутренних врагов.

Князь Ливен. - Пост министра народного просвещения в то время занимал

не К. А. Ливен, а А. С. Шишков."

Стр. 176. Полежаева свезли в лагерь и отдали в солдаты. - 28 июля 1826

г. Полежаев был отправлен унтер-офицером в Бутырский полк.

Прошли три года... он бежал... - Побег из Бутырского полка Полежаев

совершил в июне 1827 г.

Военный суд приговорил... прогнать сквозь строй. - За побег из

Бутырского полка Полежаев был разжалован в рядовые "с лишением личного

дворянства и без выслуги". Осенью 1837 г. за самовольную отлучку из полка

Полежаев был наказан розгами. (414)

Без утешений. - Неточная цитата из стихотворения Полежаева

"Провидение,".

Полежаева отправили на Кавказ. - В 1829 г. Полежаев был отправлен на

Кавказ рядовым Московского пехотного полка.

Стр. 177. Он перепросился в карабинерный полк, стоявший в Москве. - В

1833 г. Московский полк, в котором служил Полежаев, был возвращен с Кавказа

и расположился в г. Коврове, Владимирской губернии.

...издали его сочинения... при них хотели приложить его портрет в

солдатской шинели. - Герцен имеет в виду издание: "Арфа. Стихотворение

Александра Полежаева", М., в типографии В. Кирилова, 1838.

К первой части <Предисловие>

Печатается по тексту "Полярной звезды" на 1856 год (кн. II), где было

опубликовано впервые.

Ко второй части Введение <к первому изданию "Тюрьмы и ссылки">

Печатается по тексту "Тюрьмы и ссылки", Лондон, 1854. Предисловие (к

англ, изданию "Тюрьмы и ссылки").

Английский текст предисловия был впервые напечатан в изда нни "My Exile

in Siberia", London, 1855. Русский перевод был впервые опубликован в издании

М. К- Лемке, т. VIII, стр. 586-587. В настоящем издании печатается новый

перевод.

----------------------------------------------------------------------------

Электронная версия: Павел Потехин

Первые три части печатаются по изданию Герцен А.И. Былое и думы. Части

1 - 3. - М.: ГИХЛ, 1958.

----------------------------------------------------------------------------

ГЛАВА VIII

...Раз весною 1834 года пришел я утром к Вадиму; ни его не было дома,

ни его братьев и сестер. Я взошел наверх в небольшую комнату его и сел

писать.

Дверь тихо отворилась, и взошла старушка, мать Вадима; шаги ее были

едва слышны, она подошла устало, болезненно к креслам и сказала мне, садясь

в них:

- Пишите, пишите, - я пришла взглянуть, не воротился ли Вадя, дети

пошли гулять, внизу такая пустота, мне сделалось грустно и страшно, я посижу

здесь, я вам не мешаю, делайте свое дело.

Лицо ее было задумчиво, в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск

вынесенного в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие

к жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных

бедствий.

Мы разговорились. Она рассказывала что-то о Сибири.

- Много, много пришлось мне перестрадать, что-то еще придется увидеть,

- прибавила она, качая головой, - хорошего ничего не чует сердце.

Я вспомнил, как старушка, иной раз слушая наши смелые рассказы и

демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала, уходила в

другую комнату и долго не говорила ни слова. (178)

- Вы, - продолжала она, - и ваши друзья, вы идете верной дорогой к

гибели. Погубите вы Вадю, себя и всех; я ведь и вас люблю, как сына.

Слеза катилась по исхудалой щеке,

Я молчал. Она взяла мою руку и, стараясь улыбнуться, прибавила:

- Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей

дорогой, для вас нет. другой, а если б была, вы все были бы не те. Я знаю

это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на

новые недостает сил. Смотрите вы ни слова не говорите Ваде об этом, он

огорчится, будет меня уговаривать... вот он, - прибавила старушка, поспешно

утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал*

Бедная мать! Святая, великая женщина!

Это стоит корнелевского "qu'il mourut" 1.

Пророчество ее скоро сбылось; по счастию, на этот раз гроза пронеслась

над головой ее семьи, но много набралась бедная горя и страху.

- Как взяли? - спрашивал я, вскочив с постели и щупая голову, чтоб

знать, сплю я или нет.

- Полицмейстер приезжал ночью с квартальным и казаками, часа через два

после того, как вы ушли от нас, забрал бумаги и увез Н. П..

Это был камердинер Огарева. Я не мог понять, какой повод выдумала

полиция, в последнее время все было тихо. Огарев только за день приехал... и

отчего же его взяли, а меня нет?

Сложа руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без

определенной цели. Это было первое несчастие, падавшее на мою голову. Мне

было скверно, меня мучило мое бессилие.

Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову один приятель, которого

общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и

помочь. Он жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на

первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра. (179)

Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода

лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер,

вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе

выпущенных; ссылки он не испытал, но слава осталась при нем. Он служил и

имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с

свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали

по-французски. В русском языке князь был не силен.

В. был лет десять старше нас и удивлял нас своими практическими

заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и

горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно,

рассказывал так мило и так плавно; мнения его были так твердо очерчены, на

все был ответ, совет, разрешение. Читал он все - новые романы, трактаты,

журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией, писал проекты для

князя и составлял планы для детских книг.

Либерализм его был чистейший, трехцветной воды, левого бока между

Могеном и генералом Ламарком.

Его кабинет был увешан портретами всех революционных знаменитостей, от

Гемпдена и Бальи до Фиески и Арман Кареля. Целая библиотека запрещенных книг

находилась под этим революционным иконостасом. Скелет, несколько набитых

птиц, сушеных амфибий и моченых внутренностей - набрасывали серьезный

колорит думы и созерцания на слишком горячительный характер кабинета.

Мы с завистью посматривали на его опытность и знание людей; его тонкая

ироническая манера возражать имела на нас большое влияние. Мы на него

смотрели как на делового революционера, как на государственного человека in

spe 2.

Я не застал В. дома. Он с вечера уехал в город для свиданья с князем,

его камердинер сказал, что он непременно будет часа через полтора домой. Я

остался ждать.

Дача, занимаемая В., была превосходна. Кабинет, в котором я дожидался,

был обширен, высок и au rez-(180)de-chaussee 3, огромная дверь вела на

террасу и в сад. День был жаркий, из сада пахло деревьями и цветами, дети

играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и

тень, цветы и зелень... а в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли

я сидел, погруженный в горькие мысли, как вдруг камердинер с каким-то

странным одушевлением позвал меня с террасы.

- Что такое? - спросил я.

- Да пожалуйте сюда, взгляните.

Я вышел, не желая его обидеть, на террасу - и обомлел. Целый полукруг

домов пылал, точно будто все они загорелись в одно время. Пожар разрастался

с невероятной скоростью.

Я остался на террасе. Камердинер смотрел с каким-то нервным

удовольствием на пожар, приговаривая: "Славно забирает, вот и этот дом

направо загорится, непременно загорится".

Пожар имеет в себе что-то революционное, он смеется над собственностью,

нивелирует состояния. Камердинер инстинктом понял это.

Через полчаса времени четверть небосклона покрылась дымом, красным

внизу и серо-черным сверху. В этот день выгорело Лафертово. Это было начало

тех зажигательств, которые продолжались месяцев пять; об них мы еще будем

говорить.

Наконец, приехал и В. Он был в ударе, мил, приветлив, рассказал мне о

пожаре, мимо которого ехал, об общем говоре, что это поджог, и полушутя

прибавил:

- Пугачевщина-с, вот посмотрите, и мы с вами не уйдем, посадят нас на

кол...

- Прежде, нежели посадят нас на кол, - отвечал я, - боюсь, чтоб не

посадили на цепь. Знаете ли вы, что сегодня ночью полиция взяла Огарева?

- Полиция, - что вы говорите?

- Я за этим к вам приехал. Надобно что-нибудь сделать, съездите к

князю, узнайте, в чем дело, попросите мне дозволение его увидеть.

Не получая ответа, я взглянул на В., но вместо его, казалось, был его

старший брат, с посоловелым лицом, с опустившимися чертами, - он ахал и

беспокоился. (181)

- Что с вами?

- Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет... да,

да, этого надобно было ждать, прошу покорно, - ни телом, ни душой не

виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое

казематы.

- Поедете вы к князю?

- Помилуйте, зачем же это? я вам советую дружески: и не говорите об

Огареве, живите как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете, как эти дела

опасны - мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь как

хотите, Огареву не поможете, а сами попадетесь. Вот оно самовластье, - какие

права, какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?

На этот раз я не был расположен слушать его смелые мнения и резкие

суждения. Я взял шляпу и уехал.

Дома я застал все в волнении. Уже отец мой был сердит на меня за взятие

Огарева, уже Сенатор был налицо, рылся в моих книгах, отбирал, по его

мнению, опасные и был недоволен.

На столе я нашел записку от М. Ф. Орлова, он звал меня обедать. Не

может ли он чего-нибудь сделать? Опыт хотя меня и проучил, но все же:

попытка - не пытка и спрос - не беда.

Михаил Федорович Орлов был один из основателей знаменитого Союза

благоденствия, и если он не попал в Сибирь, то это не его вина, а его брата,

пользующегося особой дружбой Николая и который первый прискакал с своей

конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря. Орлов был послан в свои

деревни, через несколько лет ему позволено было поселиться в Москве. В

продолжение уединенной жизни своей в деревне он занимался политической

экономией и химией., Первый раз, когда я его встретил, он толковал о новой

химической номенклатуре. У всех энергических людей, поздно начинающих

заниматься какой-нибудь наукой, является поползновение переставлять мебель и

распоряжаться по-своему. Номенклатура его была сложнее общепринятой

французской. Мне хотелось обратить его внимание, и я, вроде captatio

benevolentiae 4 стал до(182)казывать ему, что номенклатура его хороша, но

что" прежняя лучше.

Орлов поспорил - потом согласился.

Мое кокетство удалось, мы с тех пор были с ним в близких сношениях. Он

видел во мне восходящую возможность, я видел в нем ветерана наших мнении,

друга наших героев, благородное явление в нашей жизни.

Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку,

нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала.

После падения Франции я не раз встречал людей этого рода, людей,

разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности

найтиться в четырех стенах кабинета или в семейной жизни. Они не умеют быть

одни; в одиночестве на них нападает хандра, они становятся капризны,

ссорятся с последними друзьями, видят везде интриги против себя и сами

интригуют, чтоб раскрыть все эти несуществующие козни.

Им надобна, как воздух, сцена и зрители; на сцене они действительно

герои и вынесут невыносимое. Им необходим шум, гром, треск, им надобно

произносить речи, слышать возражения врагов, им необходимо раздражение

борьбы, лихорадка опасности - без этих конфортативов 5 они тоскуют, вянут,

опускаются, тяжелеют, рвутся вон, делают ошибки. Таков Ледрю-Роллен,

который, кстати, и лицом напоминает Орлова, особенно с тех пор, как отрастил

усы.

Он был очень хорош собой; высокая фигура его, благородная осанка,

красивые мужественные черты, совершенно обнаженный череп, и все это вместе,

стройно соединенное, сообщали его наружности неотразимую привлекательность.

Его бюст - pendant 6 бюсту А. П. Ермолова, которому его насупленный,

четвероугольный лоб, шалаш седых волос и взгляд, пронизывающий даль,

придавали ту красоту вождя, состаревшегося в битвах, в которую влюбилась

Мария Кочубей в Мазепе.

От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику

заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся

ему (183) дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать "о

кредите", - нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был

осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю

своему языку.

Смертельно жаль было видеть Орлова, усиливавшегося сделаться ученым,

теоретиком. Он имел ум ясный и блестящий, но вовсе не спекулативный, а тут

он путался в разных новоизобретенных системах на давно знакомые предметы,

вроде химической номенклатуры. Все отвлеченное ему решительно не удавалось,

но он с величайшим ожесточением возился с метафизикой.

Неосторожный, невоздержный на язык, он беспрестанно делал ошибки;

увлекаемый первым впечатлением, которое у него было рыцарски благородно, он

вдруг вспоминал свое положение и сворачивал с полдороги. Эти дипломатические

контрмарши ему удавались еще меньше метафизики и номенклатуры; и он,

заступив за одну постромку, заступал за две, за три, стараясь выправиться.

Его бранили за это; люди так поверхностны и невнимательны, что они больше

смотрят на слова, чем на действия, и отдельным ошибкам дают больше веса, чем

совокупности всего характера. Что тут винить с натянутой регуловской точки

зрения человека, - надобно винить грустную среду, в которой всякое

благородное чувство передается, как контрабанда, под полой да затворивши

двери; а сказал слово громко - так день целый и думаешь, скоро ли придет

полиция...

Обед был большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского, брата

жены Орлова. Раевский был тоже в опале с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н.

Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим братом под

Бородиным возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал

ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать?

Лицо Раевского подернулось облаком, но это было не выражение плаксивого

самосохранения, которое я видел утром, а какая-то смесь горьких воспоминаний

и отвращения.

- Тут нет места хотеть или не хотеть, - отвечал он, - только я

сомневаюсь, чтоб Орлов мог много сделать; после обеда пройдите в кабинет, я

его приведу к (184) вам. Так вот, - прибавил он, помолчав, - и ваш черед

пришел; этот омут всех утянет.

Расспросивши меня, Орлов написал письмо к князю Голицыну, прося его

свиданья.

- Князь, - сказал он мне, - порядочный человек; если он ничего не

сделает, то скажет по крайней мере правду.

Я на другой день поехал за ответом. Князь Голицын сказал, что Огарев

арестован по высочайшему повелению, что назначена следственная комиссия и

что матерьяльным поводом был какой-то пир 24 июня, на котором пели

возмутительные песни. Я ничего не мог понять. В этот день были именины моего

отца; я весь день был дома, и Огарев был у нас.

С тяжелым сердцем оставил я Орлова; и ему было нехорошо; когда я ему

подал руку, он встал, обнял меня, крепко прижал к широкой своей груди и

поцеловал.

Точно будто он чувствовал, что мы расстаемся надолго.

Я его видел с тех пор один раз, ровно через шесть лет. Он угасал.

Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость лица

поразили меня; он был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство

дел - и не видел выхода. Месяца через два он умер; кровь свернулась в его

жилах.

...В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в

дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь

струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую

голову на лапу, он стонет, его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто,

внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не

догадываясь, что тут умирает царственный зверь.

Раз как-то, долго сидя на скамье против каменного страдальца, я вдруг

вспомнил мое последнее посещение Орлова...

Ехавши от Орлова домой мимо обер-полицмейстерского дома, мне пришло в

голову попросить у него открыто дозволение повидаться с Огаревым.

Я от роду никогда не бывал прежде ни у одного полицейского лица. Меня

заставили долго ждать, наконец обер-полицмейстер вышел.

Мой вопрос его удивил. (185)

- Какой повод заставляет вас просить дозволение?

- Огарев - мой родственник.

- Родственник? - спросил он, прямо глядя мне в глаза.

Я не отвечал, но так же прямо смотрел в глаза его превосходительства.

- Я не могу вам дать позволения, - сказал он,- ваш родственник au

secret 7. Очень жаль!

...Неизвестность и бездействие убивали меня. Почти никого из друзей не

было в городе, узнать решительно нельзя было ничего. Казалось, полиция

забыла или обошла меня. Очень, очень было скучно. Но когда все небо

заволокло серыми тучами и длинная ночь ссылки и тюрьмы приближалась, светлый

луч сошел на меня.

Несколько слов глубокой симпатии, сказанные семнадцатилетней девушкой,

которую я считал ребенком,; воскресили меня.

Первый раз в моем рассказе является женский образ... и, собственно,

один женский образ является во всей моей жизни.

Мимолетные, юные, весенние увлечения, волновавшие душу, побледнели,

исчезли перед ним, как туманные картины; новых, других не пришло.

Мы встретились на кладбище. Она стояла, опершись на надгробный

памятник, и говорила об Огареве, и грусть моя улеглась.

- До завтра, - сказала она и подала мне руку, улыбаясь сквозь слезы.

- До завтра, - ответил я.., и долго смотрел вслед за исчезавшим образом

ее.

Это было девятнадцатого июля 1834.

ГЛАВА IX

Арест. - Добросовестный. - Канцелярия Пречистенского частного дома. -

Дата добавления: 2015-06-04