Острова в океане

Античный Рим - несомненная ощутимая реальность. Снова и снова приезжая

в город, убеждаешься в первоначальном подозрении: две тысячи лет назад он

был таким же, как сегодня, минус мотороллеры.

Римских древностей в Риме гораздо больше, чем в Афинах - афинских, и

они плавно вписаны в городские улицы, как пригорки и рощи в повороты

сельской дороги. Естественно и природно, в зелени деревьев, стоит

единственная сохранившаяся в городе руина инсулы - многоквартирного дома,

многоэтажки. Таково жилье большинства римлян: во времена Петрония и в наши.

Инсула - справа от Витториано, монумента в честь первого короля объединенной

Италии Виктора Эммануила II, беломраморной громадины, известной под кличками

"свадебный торт" и "пишущая машинка". Обогнув его, выходишь к подножию

Капитолийского холма. Прежде чем застыть в запланированном восторге перед

Кордонатой - лестницей Микеланджело, - стоит взглянуть на кирпичную

развалину, бывшую шестиэтажку. Дальше уже наверх, к прославленным музеям

Капитолия. Из окна второго этажа Палаццо Нуово, где по всем расчетам

находится знаменитый "Красный фавн", свешивается пухлый зад в алом

трикотаже: искусство наглядно принадлежит народу. В зале, рядом с

многосисечной Кибелой, присела немолодая и некрасивая женщина, кормит грудью

ребенка.

Римская цепь впечатлений непрерывна. Конечно, Колизей стоит отдельной

скалой, по которой карабкаются туристы, - великий монумент, и никак иначе

его уже не воспринять. Но вот театр Марцелла минуешь, выходя от Капитолия к

Тибру, как обычное здание, спохватываясь, что оно на полвека старше Колизея.

По мосту Фабриция, построенному двадцать столетий назад, переходишь на

остров Тиберину, с древних времен посвященный Эскулапу, - там и теперь,

естественным образом, больница. Я ходил этим путем на медосмотр в 1977 году,

оформляя документы на въезд в Штаты: римский транзит входил в стандартный

маршрут тогдашних советских эмигрантов.

Гоголь писал, что в Рим влюбляешься постепенно, но на всю жизнь - у

меня любовь оказалась на всю жизнь, но с первого взгляда. С первого ночного

(венский поезд приходил поздно) прохода по городу: белый мрамор на черном

небе, непременный аккордеон, облачные силуэты пиний, оказавшийся

нескончаемым праздник на пьяцце Навона, кьянти из горла оплетенной бутыли на

Испанской лестнице, к которой выходит виа Систина, где Гоголь сочинял

"Мертвые души", задумав русскую "Одиссею", обернувшуюся русским

"Сатириконом".

Только в Риме появляется странное ощущение, что город возник на земле

сразу таким, каким ты его увидел, - так вся симфония целиком складывалась в

голове Моцарта, и ее следовало лишь быстро записать. Рим записан в нашей

прапамяти - потому его не столько узнаешь, сколько вспоминаешь.

Здесь ничто ничему не мешает. Все сосуществует одновременно. У Пантеона

сидят провинциальные панки с высокими пестрыми гребнями, запоздавшие на

полтора десятка лет, скорее уж напоминающие римских легионеров - так и так

анахронизм. Распятый в мятом пиджачке в галерее Ватикана - тут не боятся

кощунства: оттого, что представление о повседневности Распятия не

умозрительное, а переживаемое. У собора Сан-Джованни-ин-Латерано - Скала

Санкта, лестница из Иерусалима, по которой шел к Пилату Иисус. По ней

поднимаются только на коленях; толстая женщина в коротких чулках, обнажая

отекшие ноги, проползает каждую из двадцати восьми ступеней в четыре приема,

переставляя поочередно черную дерматиновую сумку, туфли, себя. У лестницы -

прейскурант: когда полная индульгенция, когда - частичная; в Страстную

пятницу не протолкнешься. На Форум входишь, словно в деревню: у подножия

Палатинского холма долго идешь по желтому в зеленом, вдоль плетня по полю

одуванчиков и сурепки, пока не достигаешь того, что за века осыпалось тебе

под ноги. Этим камням не подобает имя руин или развалин: во вьющихся побегах

плюща, в свисающих гроздьях лиловых глициний, они красочны и необыкновенно

живы. На Аппиевой дороге остатки виллы императора Максенция - как недавно

заброшенный завод: поросшие травой краснокирпичные стены, торчат трубы.

Рядом в катакомбах Св.Себастьяна культурные слои перемежают

христианство и язычество: храм над капищем, капище над храмом. Наскальные

рисунки - человечек с воздетыми руками, голубь с веткой оливы, рыба. Ниши

для трупов (их заворачивали в овчину, саркофагов на всех не напасешься)

похожи на шестиместные купе в тесных итальянских поездах. Лежишь у Аппиевой

дороги, как при жизни, - только без остановок.

Четырехслойным древнеримским дорогам позавидовали бы нынешние

российские тракты. Дороги (наряду с правом) и стали основным взносом Рима в

мировую цивилизацию, уведя в неоглядные дали. Глядишь на Адрианов вал,

перегораживающий Северную Англию, как на памятник самосознанию людей,

которым все под силу. То же чувство при виде римских акведуков: например,

трехъярусного Пон-дю-Гара в Провансе, высотой в полсотни метров и длиной

почти в триста. Сооружение масштаба Бруклинского моста - ради питья и мытья

третьеразрядного городка Нима. А из речки ведром, смахнув мошкару?

В самом Риме петрониевских времен было одиннадцать водопроводов и

шестьсот фонтанов. Американская чистоплотность: мылись ежедневно. Правда,

патриоты-деревенщики I века н.э. славили простоту старинных нравов, когда

чистота наводилась раз в восемь дней. Это наша норма: в армии мы по

четвергам ходили строем с песней на помывку, а в детстве - по пятницам с

отцом в баню на Таллинской улице. И ничего, слава Богу, не хуже других.

Либералы, вроде Овидия, в изощренности быта видели прогресс: "Мне по душе

время, в котором живу! /...Потому что народ обходительным стал и негрубым,

/ И потому, что ему ведом уход за собой". Ухаживали, мылись, брились - в

сочинениях тех времен полно сетований на изуверов-цирюльников, и Марциал

пишет: "Лишь у козла одного из всех созданий есть разум: / Бороду носит..."

Римская литература животрепещет уже две тысячи лет. Как же обидно

лишили нас хоть зачатков классического образования. Катулл, Овидий, Марциал,

Ювенал, Петроний - задевают, как современники. В "Сатириконе" о Риме,

насквозь пронизанном мифологией, сказано: "Места наши до того переполнены

бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека". Это

относится и к нынешним дням - только теперь речь о поэтах, бессмертных богах

литературы.

В ювеналовской сатире большой город описывается в тех же выражениях,

какими канзасец говорит о Нью-Йорке, сибиряк - о Москве: преступность,

опасность пожаров, шум, теснота, суета. Рим не изменился даже в размерах:

население при Нероне и Петроний - миллион-полтора. Отсечь никому не нужные

окраины - и получится сегодняшний город в пределах семи холмов.

Главный римский недостаток - это мельтешение и шум: визг машин, треск

мотороллеров и мотоциклов. Цезарь запретил движение колесного транспорта в

дневное время, но и вьючные животные создавали серьезный трафик на узких

улицах шириной три-четыре-пять метров, редко - шесть-семь. "Мнет нам бока

огромной толпою / Сзади идущий народ" - жалоба Ювенала. Давка во время

зрелищ - излюбленный предмет брюзжания. На ипподром - Circo Massimo, между

Палатином и Авентином, где сейчас тихо выгуливают собак, - сходились двести

тысяч болельщиков. Кто видел скачки в "Бен-Гуре" - знает. У Рима и Голливуда

немало общего в масштабах и амбициях, отсюда и интерес, вспомнить ту же

"Клеопатру", хотя Элизабет Тейлор все же не стоило наряжать египтянкой.

Брезговать теснотой и шумом - привилегия индивидуалистского общества.

Соборность - это "полюби нас черненькими": громогласными, потными, немытыми.

Расхожее христианство отсталых народов: минуя материальность - к душе.

Культурных римских язычников раздражал шум большого города. "В каких

столичных квартирах / Можно заснуть?" - Ювенал. У Марциала - длинный

перечень того, "что мешает спать сладко": "...Кричит всегда утром / Учитель

школьный там, а ввечеру - пекарь; / Там день-деньской все молотком стучит

медник; /...Не смолкнет ни жрецов Беллоны крик дикий, / Ни морехода с

перевязанным телом, / Ни иудея, что уж с детства стал клянчить..." Большой

пассаж о городском галдеже у Сенеки, который не против плотника и кузнеца,

но бесится от пирожника и колбасника. Как опытный горожанин он проводит

различие: "По-моему, голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает

душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам". (Эмигрант

понимает такую разницу особо: от звука неродной речи можно отключиться;

родная - радостно или раздражающе - отвлекает и тревожит.)

Римская толпа многоязычна. У церкви Санта Мария-ин-Трастевере гоняют

мяч разноцветные пацаны, маленький мулат с бритой головой откликается на

прозвище "Рональдо". Дети трогательно целуются при встрече - почему этот

обычай возмущал Марциала? Высокие абиссинцы у восьмиугольного фонтана

посреди площади торгуют благовониями. Толпа школьников в джинсовой

добровольной униформе проносится с криками на всех наречиях. Рядом -

единственный в Риме англоязычный кинотеатр "Паскуино": там в 77-м я пополнял

образование, смотря недоданных Висконти, Бергмана, Куросаву, Феллини - в том

числе его "Сатирикон", где кино поглотило книгу, оставив так мало Петрония.

Этническая пестрота Рима пресекалась и возобновлялась - за двадцать

веков описана внушительная парабола. Марциал писал об интердевочках: "Целия,

ты и к парфянам мила, и к германцам, и к дакам, / И киликиец тебе с

каппадокийцем не плох, / Да и мемфисский плывет с побережья Фароса любовник,

/ С Красного моря спешит черный индиец прийти, / И не бежишь никуда от

обрезанных ты иудеев, / И на сарматских конях едут аланы к тебе". Добавим к

потенциальной клиентуре греков, сирийцев, эфиопов, /армян, галлов,

британцев. Скифы подъехали позже - то разгульные и размашистые, то

безденежные и бесполезные, то снова крутые и широкие: только на моей памяти

пароль "russo" звучал очень по-разному.

В трех городах мира - Риме, Амстердаме, Нью-Йорке - жив и внятен тот

дух, о котором сказал Сенека: "Душа не согласна, чтобы родиной ее были

ничтожный Эфес или тесная Александрия, или другое место, еще обильней

населенное и гуще застроенное". Рим - мир: палиндром не случаен.

Неодушевленный Рим - тоже разноцветен. Преобладают серый, охристый,

зеленоватый, и в сдержанной общей гамме сильнее бьют сполохи нарядов и

реклам. Шафранная масса харе-кришна, изумрудный аптечный крест, ярко-желтое

на самозабвенной толстухе, багровое "Сатрап" в пять этажей. Все как тогда:

афиши, рекламные щиты, настенные объявления, предвыборные лозунги. Массу

примеров дают Помпеи: "Бой с дикими зверями состоится в пятый день перед

сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями", "Умер Глер на

следующий день после нон", "Зосим продает сосуды для виноградных выжимок",

"Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа". Вывески таверн, выдержанные в

малопризывной аскезе Пиросмани: тыква, бокал, тарелка с орехами и редькой.

На вывеске помпейской харчевни Лусория рядом с кувшином - половой член. Это

не часть меню, не намек на спецобслуживание, а лишь оберег - охранный привет

бога Приапа. Амулеты в виде фаллоса встречались часто, даже детские. В

христианстве, по слову Розанова, "душа залила тело", а до того (до Фрейда, и

задолго), не сомневаясь в важности органа, не стеснялись его изображать.

Герма, путевой столб, есть каменная тумба, из которой торчит главное -

голова и член: авангардная скульптура. В "Сатириконе" один персонаж опознает

другого, преобразившего свое лицо, по гениталиям: ожившая герма.

Приап - двигатель сюжета "Сатирикона", гомосексуальной пародии на

греческий любовный роман о приключениях разлученной пары. У Петрония -

стандартные ситуации таких испытаний: буря, кораблекрушение, рабство, угроза

соблазнения, близость смерти. Но пара влюбленных - растленные криминалы

Энколпий и Гитон. Петрониевская пародия - тотальна. В поэмах Гомера и

Вергилия - канонических для Рима - Одиссея гонит по свету гнев Посейдона,

Энея - гнев Юноны. Энколпия преследует бог сексуальной силы Приап, патрон

распутников и шлюх. В римское время Приапа изображали стариком,

поддерживающим рукой огромный фаллос. Иногда у него было два члена, а еще и

фаллообразная голова, откуда прозвище triphallis - вероятно, тот самый

"трехчлен", которого не только не знал, но и вообразить не мог на экзамене

по математике Василий Иванович Чапаев. В одомашненном варианте Приап стоял в

огородец отпугивая птиц понятно чем, заодно способствуя урожайности.

Божество секса осеняет "Сатирикон". Энколпий провозглашает: "Цель этой

жизни - любовь", что звучит в унисон с известными вариациями темы ("Бог есть

любовь" или "All you need is love"), но в контексте речь идет исключительно

о половом акте. Восторг окружающих вызывает персонаж, который "весь казался

лишь кончиком своего же конца". Замечателен диалог героя, потерпевшего в

постели неудачу, со своим пенисом: "Он на меня не глядел и уставился в

землю, потупясь, / И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым".

Высмеивается святое: Вергилий - беседа Дидоны и Энея, Гомер - обращение

Одиссея к своему сердцу (в XX веке Альберто Моравиа развил этот эпизод до

романа "Я и он" о взаимоотношениях героя и его члена). Не уговорив член

словами, Энколпий прибегает к жутким методам: "Выносит Инофея кожаный фалл

и, намазав его маслом, с мелким перцем и протертым крапивным семенем,

потихоньку вводит мне его сзади..." Виагра гуманнее: тут прогресс налицо.

Возвращению мужской силы героя посвящена вся концовка сохранившегося

текста, который составляет, видимо, не более одной шестой оригинала великой

книги. Ее обнаружили в монастырях Британии и Германии в начале XV века, и

вставную новеллу "О целомудренной эфесской матроне" пересказал Боккаччо в

"Декамероне". Полностью фрагменты были изданы только в конце XVII столетия,

полное же признание пришло в двадцатом. Среди горячих поклонников

"Сатирикона" - Уайльд, Йейтс, Паунд, Миллер, Элиот, Лоуренс, Хаксли. Скотт

Фицджеральд собирался назвать "Трималхион из Уэст-Эгга" роман, который стал

потом "Великим Гэтсби". Резкое остроумие, беспримерная дерзость, здоровый

цинизм, хаотический сюжет, убедительное ощущение иррациональности бытия -

все это делает "Сатирикон" сегодняшней книгой. Не зря с 50-х годов появилось

множество новых переводов: десять испанских, семь итальянских, пять

немецких, пять английских. Русский - один, А.Гаврилова: блестящий, необычный

для русского литературного обихода, перевод. Весь на пределе пристойности,

на грани срыва в модернизацию, но - удерживаясь на пределе и грани с

петрониевской смелостью и мастерством.

Гай Петроний Арбитр был мастер и смельчак. Мы знаем о нем из Тацита:

"Дни он отдавал сну, ночи - выполнению светских обязанностей и удовольствиям

жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его - праздность. И все же

его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие

наследственное состояние, но видели в нем знатока роскоши... Впрочем, и как

проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно

деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями".

Серьезный человек, для которого существовала иерархия деятельности:

государственная должность требует полной и подчеркнутой отдачи; развлечения

- если и полной, то ни в коем случае не подчеркнутой. В его словах и

поступках, пишет Тацит, "проступала какая-то особого рода небрежность". Так

русские дворяне относились к своим поэтическим писаниям, вспомним и

хемингуэевскую заповедь - "никто не должен видеть вас за работой". А забота

о стиле была для Петрония высокопрофессиональным занятием: "Он был принят в

тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем

законодателем изящного вкуса (arbiter elegantiae)" - отсюда прозвище Арбитр.

Зыбкость высокого положения при диктатуре нам известна и по своей

истории. Оклеветанный фаворит получил приказ уйти из жизни. Тацит и Петроний

стоят длинной цитаты: "Он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с

тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены,

то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки;

разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем

мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей

он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они

пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи... Затем он пообедал и

погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился

естественной смерти".

Перед этим Тацит описывает в "Анналах" такие же самоубийства Сенеки и

Лукана: один высказывается для потомства, другой читает свои тираноборческие

стихи. У Петрония - ни единой патетической ноты. Гордыня, переходящая в

рабское преклонение перед диктатом им же созданных правил. Боязнь пошлости -

почти до безвкусия. Балансирование на краю китча. И при всем этом - большое

красивое мужество. Какой человеческий калибр!

Изысканный умница, подлинный аристократ, Петроний испытывал явную тягу

к низам общества. Как рассказывает Светоний, сам император Нерон "надевал

накладные волосы или войлочную шапку и шел слоняться по кабакам или бродить

по переулкам". Может, этот стиль задал именно арбитр Петроний, чью книгу

населяют воры, проститутки, хамы, авантюристы, плуты.

При школьном подходе к "Сатирикону" можно сказать, что в романе

высмеиваются нуворишская вульгарность, литературное невежество, плебейское

суеверие. Получается ли из этого сатирическое произведение, утверждающее

ценность социальной рафинированности, литературного вкуса и рационализма?

Вряд ли: книга написана для того, чтобы ее было не полезно, а интересно

читать.

Сверхзадачи нет, голос автора (кроме точных, чисто литературных оценок)

не слышен - вернее, он звучит по-разному через разных персонажей. Одна фраза

поданого с насмешкой поэта Евмолпа - явно авторская: "Я всегда и всюду жил

так, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним". Своим

последним днем Петроний превратил эту фразу в гордую эпитафию.

Произносящий же слова Евмолп их недостоин. "Первый интеллигентский тип

в мировой литературе" (А. Гаврилов) не краше Васисуалия Лоханкина, и цену

ему знают: "Ты от учености полудурок". На беду, он еще и литератор: "Ведь

стоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, так

он сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников". На пиру

Трималхиона - центральной сцене "Сатирикона" - выступают совсем другие: "В

люди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен... И землицы

купил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще!.. Мы

геометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, не

обучались, ну а что каменными буква ми - разберем, сотые доли считаем..."

Вот они, хозяева жизни, соль земли всех времен и народов - залог

бессмертия "Сатирикона": self-made man Трималхион и его друзья.

Красочнее всех хозяин - Трималхион, заготовивший себе надгробную

надпись: "Честен, тверд, предан. С малого начал, тридцать миллионов оставил.

Философии не обучался. Будь здоров и ты". При всем сарказме, он не

сатирический, а комический персонаж, даже симпатичный своим самодовольным

простодушием: "Четыре столовых имеется, комнат жилых - двадцать, мраморных

портиков - два, да наверху комнатушки рядком, да моя спальня, да вот этой

змеи логово..."

Классический "новый русский" из анекдотов. "Новый римский"

петрониевских дней, из сатир Горация ("Жалкое чванство богатства!") и

Ювенала ("Им приятно лишь то, что стоит дороже"), эпиграмм Марциала ("Он

щелкнет пальцем - наготове тут евнух / И тотчас, как знаток мочи его нежной,

/ Направит мигом он господский уд пьяный"). Читаем у Сенеки о подобном

богаче: "Никогда я не видел человека столь непристойного в своем

блаженстве".

Это важно: блаженство нельзя выказывать - того требовал общественный

вкус и этикет. Здесь явные параллели между Трималхионом и Нероном, каким он

изображен у Светония. Впрочем, в дело пущены и другие императоры: Клавдию

приписывали указ, разрешающий гостям рыгать и пукать за столом. Трималхион:

"Уж вы, пожалуйста, кому приспичит, не стесняйтесь!.. Миазма, вы мне

поверьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается". Сантехник из

домоуправления говорил: "Ты, хозяин, туда, небось, целую "Известию" спустил.

Один фекалий так не забьет". За столом - хрестоматийные разговоры нуворишей

любой эпохи: "Сосед его, вон на месте вольноотпущенника, неплохо уж

приподнимался"; "Не, я серебро больше уважаю. Кубки есть такие - мало с

ведро... про то, как Кассандра сынишек режет: детки мертвые - просто как

живые лежат"; "Ты не думай, что я науку не обожаю: три библиотеки у меня -

греки и латины отдельно".

В "Сатириконе" всякий говорит по-иному, никого ни с кем не спутаешь -

предвосхищение социально-психологического романа XIX века.

"Чего говорить: будь у нас люди как люди, лучше бы нашей родины в свете

не было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нечего распускать: куда ни ступи,

везде мокро", - монолог пожарного Эхиона, моего коллеги, человека уважаемой

профессии. Командир отряда подполковник в отставке Дюбиков на каждом разводе

говорил нам, что пожарные - первейшие люди страны. Дюбиков мерно ходил по

караульной комнате взад-вперед, давая инструкции по недопущению возгораний.

Головы он не поднимал и мог не видеть, как съезжал по стене шофер Фридрих,

как спал лицом в костяшках домино поминструктора Силканс, как давился икотой

уже готовый сменить ЛГУ на ЛТП студент Володя, как из коридора полз к

разводу на четвереньках служака Дашкевич.

Семь тысяч пожарных числилось в Риме. В инсулах пользовались открытыми

жаровнями для готовки и обогрева, огонь перескакивал с многоэтажки на

многоэтажку через узкие улицы, и основной работой профессионалов было не

тушить, а рушить дома, чтобы не дать дороги огню. Удобный способ поживиться,

правда, у нас, советских пожарных, считалось западло брать вещи - другое

дело, еда и выпивка, это сколько угодно, это святое. Имелся у нас свой

кодекс чести.

Речь Эхиона за Трималхионовым столом по яркости и густоте не уступит

монологам трезвого Дашкевича или пьяных пассажиров электрички

Москва-Петушки. Сатириконовский пир вызывающе отличается от платоновского

"Пира" и других литературных симпосиев - темами и стилем бесед, а более

всего - наглым разгулом богатства.

"Непристойные в блаженстве" предметно воплощались в сервировке и

угощении. Римская еда вообще несравненно разнообразнее и изощреннее, чем у

греков. В кулинарной книге петрониевского современника Апиция - пять сотен

рецептов. По ней можно готовить: западная кухня принципиально не изменилась.

Не хватает кое-каких приправ, неохота куда ни попадя вводить мед, непросто

изготовить соус гарум, без которого ничто не обходилось. Для его основы

надо, чтобы дома месяца три тухли в тепле внутренности скумбрии, а жена

против. К счастью, к гаруму самостоятельно и давно пришли дальневосточные

народы: таиландский соус "нам пла" и вьетнамский "нуок мам" - прекрасная

замена. Римляне активно освоили рыбу и морскую живность: на пышных банкетах

подавалось до ста видов. Изобрели мороженое, привозя снег с альпийских

вершин и мешая с фруктовыми соками. Император Вителлий придумал блюдо, где

"были смешаны печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго,

молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии до

Испанского пролива". Последнее обстоятельство важно: в роскошной римской еде

царила имперская идея - продукты со всего мира.

Все эти безумства - правда. Но правда и каша, капуста, бобы.

Римлянин-традиционалист уважал кашу. Готовил я ее по рецептам Катона -

скучнее нашей, лучше б он Карфаген разрушал. Повседневная пшеничная -

беспросветно проста; пунийская разновидность - приемлемее: мука, творог,

мед, яйцо, получается сырник величиной с горшок. Время от времени вводили

законы против роскоши - в том числе пиршественной. Цицерон попытался их

соблюсти, перейдя на "грибы, овощи, всякую зелень", и жалобно пишет: "Меня

схватила столь сильная диарея, что она только сегодня, видимо, начала

останавливаться. Так я, который легко воздерживался от устриц и мурен, был

обманут свеклой и мальвой".

О скромности своих трапез говорит Марциал: "Тот мне по вкусу обед, что

по карману и мне". За сдержанность ратуют Гораций, Сенека, Плиний Младший,

Ювенал. При этом у них всех - обильные описания диких пиров, а

количественный фактор в изображении порока - решающий: чем сильнее

искушение, тем больше надобно скрывающих его слов. Даже философичному Сенеке

не всегда удавалось жить в согласии со своими проповедями. Утверждение

бытовой скромности - экзистенциальный жест, а Плиний формулирует отрицание

"роскошнейшего обеда" эстетически: "Я говорю с точки зрения не разума, а

вкуса".

Вкус - не забудем, что арбитром его был Петроний, - разрешал

предаваться излишествам, но не позволял распускаться. Трималхион угощает

по-хамски и напивается по-хамски - такое недопустимо. "Не заливает пусть

вином свой ум острый", - декламирует один из персонажей "Сатирикона". Мой

приятель рассказывал, как, возвращаясь поутру домой, находил на кухне

записки от старой няни, крупным почерком: "Митрий, ты пропил свой

замечательный мозг".

Книгу четырнадцатую "Естественной истории" Плиний Старший посвящает

виноделию, завершая пламенной антиалкогольной главой: "Есть такие, что не

могут дождаться минуты, чтобы улечься на ложе и снять тунику; голые,

задыхаясь, сразу хватают огромные сосуды; словно похваляясь своей силой,

вливают их в себя целиком, чтобы тотчас же вызывать рвоту и опять пить, и

так во второй и в третий раз, будто родились они, чтобы зря тратить вино;

будто вылить его можно не иначе, как из человеческого тела!" Три с половиной

сотни сортов и видов вина насчитывает Плиний, задумчиво заключая: "В мире

нет места, где бы не пили".

А ведь это писано за тысячу лет до дистилляции спирта, и стало быть -

до водки, коньяка, джина, граппы, текилы, политуры, одеколона, лосьона,

стоп.

Говоря о последствиях пьянства, Плиний проясняет смысл поговорки,

которую любит повторять русский человек, даже не знающий ни единого больше

слова по-латыни, даже вовсе не знающий, что это латынь: "In vino veritas".

Вместе с Александром Блоком и миллионами других соотечественников мы

ошибаемся, полагая, что древние завещали нам рецепт правильной жизни, тогда

как речь о том, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Читаем у

Плиния: "...Тайное выходит наружу. Одни вслух заявляют о своих завещаниях,

другие выбалтывают смертоносные тайны... По пословице - истина в вине".

Истина уж точно не в значении слов, а в том смысле, который нам угодно

придать словам. Так мы, пьяные чудовища, приладили античную формулу к своим

нуждам и чаяниям.

Античность прилаживается, и лучшее тому свидетельство - Рим. Самые

"древнеримские" места - не форумы, не сохранившая исторический рисунок улиц

Субура к северу от форумов, не Палатин и Колизей, а обычные нетуристские

районы: старое гетто за театром Марцелла (с кошерными лавками и рестораном

римско-еврейской кухни "Пиперно" - артишоки alla judea!), окрестности пьяццы

Ротонда, пьяццы Навона. Рим - там.

Неделю я как-то прожил на виа ди Парионе, к западу от Навоны. На

площади вечный праздник, сколачивают настил для показа мод и поет Диана

Росс. А в трех минутах - сумрачные кварталы сатириконовских инсул. Легче

представить эти улицы впадающими в мир до Рождества Христова, чем в пьяццу

Навона, где даже в пять утра некто в джинсах сидит на рюкзаке у Святой

Агнесы. Инсулой был и мой приют - палаццо Аттолико: с путаницей переходов по

галереям и балконам, с перекличкой соседей через внутренний двор, с высокими

воротами и тяжелым ключом. Агора, перенесенная под крышу. Дом с отдельными

квартирами оставлял ощущение коммунальной жизни, словно возвращая в нашу

двенадцатикомнатную на улице Ленина, 105, в которой жили семь семей. Так в

офисе из ячеек с перегородками недоумеваешь: не то у тебя кабинет, не то

нары в казарме.

Ежеутренний путь на рынок Кампо-де-Фьори лежал мимо облезлой колонны на

маленькой пьяцца Массими, сбоку от Навоны, - выразительный памятник

городскому одиночеству в толпе. Вечером рынок растекается, и до прихода

мусорщиков обугленно-черный Джордано Бруно стоит на новой кладке из

сломанных ящиков. Днем же вокруг него - одно из подлинных римских мест, чье

имя восходит не к цветам (fiori), а к некоей Флоре, любовнице Помпея. С тех

времен здесь торгуют и едят - шумно и вкусно. Накупив помидоров, зелени,

ветчины, сыра, стоит поддаться соблазну, взять еще простого красного и

присесть тут же у фонтана, разложив перед собой самые красивые итальянские

слова: прошюто, мортаделла, скаморца, вальполичелла. С утра выпил - целый

день свободен: есть такая поговорка у Плиния Старшего?

Легкая прелесть римской уличной жизни открылась еще тогда, в 77-м,

когда каждый день был свободен, и я приезжал в центр из Остии на берегу

Тирренского моря - двадцать минут электричкой. Остию, главный порт античного

Рима, где сохранились лучшие в стране руины инсул, - но не по этой причине -

посоветовали эмигранты со стажем. Римская эмиграция переживала период

доброжелательства и взаимопомощи, какой бывает в начале всякого

общественного движения. Все обменивались сведениями о ценах на Круглом рынке

за вокзалом Термини. Все крутили индюшачий фарш и приглашали друг друга на

пельмени, сооружая сметану из густых сливок и кислого йогурта. Селедка

продавалась только маринованная, что вызывало нарекания на Италию. Все

извещали новичков, что в Ватикан по воскресеньям пускают бесплатно, но

ездили в Фьюмичино, где по воскресеньям за один билет показывали два фильма.

Все знали что почем у Порта-Портезе - на знаменитом римском рынке

"Американо", который советские эмигранты наводнили янтарем, фотоаппаратами

"Зенит" и нитками мулине. Самой ценной была информация о жилье. Остия

делилась на коммунистический и фашистский районы: понятно, какой считался

чище, спокойнее, престижнее. Не забыть счастливого лица киевского еврея:

"Снял у фашистов!" Наша инсула стояла на границе глобальных доктрин, я ходил

в опрятные фашистские лавки, но водился с коммунистами: они пили то же

разливное вино - литр дешевле чашки кофе, - а Джузеппе и Энцо учили варить

макароны, тоже наука.

На обратном пути с Кампо-де-Фьори пересекаешь, пугаясь мотоциклов и

автобусов, корсо Витторио-Эммануэле и снова погружаешься в город Петрония -

кварталы узких улиц и высоких домов. О многоэтажности поэтически говорил еще

Цицерон: "Рим поднялся кверху и повис в воздухе", а при Нероне была чуть

уменьшена предельная высота инсулы, установленная Августом, - двадцать с

половиной метров. При пятиметровой ширине улицы - пропорции старого

современного города, Нью-Йорк не в счет.

Инсула означает "остров". Кусок архипелага в городском океане. Остров -

в переводе и по сути. В целях пожарной безопасности "было воспрещено

сооружать дома с общими стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухо

отгороженным от соседнего" (Тацит). Тысячи, если не десятки тысяч подобных

четырех-шестиэтажек с квартирами насчитывалось в античном Риме. Инсулы

строились во всех крупных городах империи: в той же Остии или во втором по

значению порте Рима - Путеолах, где происходит действие сохранившихся глав

"Сатирикона". Чем этаж выше, тем теснее, неказистее и дешевле квартира:

такое соотношение изменилось только в новейшее время с появлением лифтов.

Знак социального подъема в романе Петрония: "Гай Помпей Диоген верхний этаж

сдает с июльских календ в связи с приобретением дома".

Римляне открыли наслаждение жильем - незнакомое грекам. Вилла Плиния

Младшего на озере Комо расположена так, что он мог прямо с кровати

забрасывать удочку, - уровень голливудских звезд. Богатые городские дома

тоже несли и развивали идею комфорта, тогда как дома даже зажиточных афинян

- лишь идею проживания. Раскопки остийских инсул показывают, что в них были

прекрасные квартиры, достойные начинающих трималхионов любых эпох, - шесть

комнат, сто семьдесят метров. Небогатые, но приличные римляне походили на

таких же москвичей: "Есть у меня... маленькая усадьба и есть в городе

крошечное жилье" - Марциал. В Риме он жил на верхнем этаже инсулы: "Мой

чердак на Випсаньевы лавры выходит".

В гостиничной инсуле, многолюдной и опасной, обитают герои "Сатирикона"

- Энколпий со своими спутниками: сильные, гибкие, ловкие, хитрые, готовые на

все и ко всему, как подобает островитянам. Петроний знал эту мужественную

расхожую философию, когда говорил устами своего героя: "Того в бою обманет

оружие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. У

того падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь,

воздержного - голодание. Всмотрись - везде кораблекрушение!" Всмотрись и

приготовься, не верь и не проси. Жители многоквартирного дома большого

города - особая человеческая категория, нам ли не знать.

- 41 -

Дата добавления: 2015-06-26