Я это видел!

Утро

Ночь

Дождь

Ягоды

Костёр

Сосны

Смерч

Тропа

ессчётное число раз переходили они речку с берега на берег, поднимаясь встречь ей по распадку, то пры­гая по камням, то перебираясь по упавшим поперек лесинам, то ^вброд, а то перешагивая в узких глубоких горловинах, в которых клокотала тёмная вода. Тропа на белых, как высушенных, камнях терялась, не оставалось, сколько ни осматривался Саня, ни­какой маломальской приметы, но дядя Митяй словно бы видел ^её поверху и точно выходил на её продолжение. Они шли то по крутому откосу, где больше сил тратилось, чтобы, упираясь, не скатиться вниз, чем передвигаться вперёд; то по такому узкому прижиму рядом со скалой, на котором не только не разминуться вдвоём, но и одному было тесно, так что приходилось заплетать ноги, чтобы шагать в линию; то по высокой, выше человеческо­го роста, траве в заболоченных низинах. Но затем тропа, давая отдохнуть, забирала в лес, становилась сухой и широкой, шагу ничего не мешало, и идти по ней было одно удовольствие.

Тайга стояла тихая и смурная; уже проснувшись, и вступив в день, она, казалось, безвольно дремала в ожидании каких-то пе­ремен. Про небо в густой белой мути нельзя было сказать, низко оно или высоко, из него словно вынули плоть и осталась одна бездонная глухая пустота. Солнце сквозь неё не проникало, не было и ветра — тяжёлые, раздобревшие за лето деревья стояли недвижно и прямо, охваченные истомой, и только над речкой, повинуясь движению и шуму воды, подрагивали на берёзках и кустах листья. Время от времени вспархивали птицы. Однажды, шагая, путники вспугнули с тропы выводок рябчиков, но и он снялся и улетел спокойней обычного, чтобы не нарушать общей тишины.

Чем дальше уходили они, тем больше становилось кедрача и тем чаще задирал Саня голову, высматривая шишки. Их было много, и висели они — как сидели в густой темной хвое, пузато заваливаясь на сторону в поисках опоры.

Потом они оставили речку и взяли от неё влево. До этого всё время тянулся подъём, то положе, то круче, он и теперь продол­жался, но они пошли наискось горе, и шли, обманывая её, пона­чалу легко. Кедрач и ельник остались внизу, начался осинник с высокой и уже полёгшей травой, закрывшей с обеих сторон тро­пу так, что её нащупывали только ноги. Потом и осинник поре­дел, всё снова пошло вперемешку — кедры, сосны, берёзы, ели, а гора, которую они старательно обходили, словно перехитрив их, развернулась и встала перед ними в рост.

Лес всё больше и больше редел, освобождал небо, — каза­лось, вот-вот они взберутся наконец на вершину, откуда начнёт­ся крутой спуск; оттого и открылось небо.

Крутизна действительно поубавилась, в лицо дохнуло свежестью... Саня шёл с опущенной головой, глядя себе под ноги.

— Перекур! — объявил дядя Митяй и сел на первое повален­ное дерево, как-то без удовольствия, мрачно довольный тем, что он может ему показать.— Дальше по-пластунски.

Саня не верил глазам своим: только что шли по живому, как всегда на перевале, аккуратному, весело и чисто стоящему лесу, и вдруг... Отсюда, где они остановились, и докуда-то дотуда впе­реди, где это кончалось, огромной и неизвестно сколько длин­ной полосой вправо и влево всё было снесено какой-то адской, чудовищной силой. Деревья, наваленные друг на друга, высоко вверх задирали вывороченные вместе с землёй гнёзда корней, топорщились сучьями с не облетевшей ещё жёлтой хвоей, валя­лись обломками, треснувшими вдоль и поперёк. Таких завалов Саня и представить себе не мог. То, что не выворотило с корня­ми, — больше всего это были ели и кедры — обломало, оставив уродливо высокие и расщеплённые пни, стоящие в причудливом и словно бы не случайном порядке. Только кое-где уцелел под­рост, и его зелёная хвоя и зелёные листья, уже осмелевшие и продирающиеся вверх, казались среди этого общего поражения неуместной игрой в продолжающуюся жизнь.

— Но что это? Что тут было? — едва опомнившись, спросил Саня.

— Смерч, — сказал дядя Митяй.

— Какой смерч?

— Такой, с Байкала.

И вот через эту полосу, шириной не более километра, они продирались часа полтора. Дядя Митяй шёл с топором, часто ос­танавливаясь и обрубая сучья, отбрасывая их на сторону, и всё равно идти было тяжело. Они то подлезали под стволы снизу, то забирались наверх и двигались по стволам, как по перекрещенными и запутанным мосткам, перебираясь со ствола на ствол, чтобы хоть несколько шагов, да вперёд. Шли замысловатыми зигзагами — куда можно было идти.

Но когда выбрались они наконец из завала и, пройдя ещё минут пятнадцать по чистой тропке, поднялись на вершину, обрывисто стёсанную слева и соступающую вправо каменистым серпантином, когда неожиданно ударил им в глаза открывшийся с двух сторон необъятный простор в тёмной мер­цающей зелени, победно споривший в этот час с белёсой пус­тотой неба, — за всё, за всё они были вознаграждены. Среди огромных валунов, заросших брусничником, важно и родовито, не имея нужды тянуться вверх, стояли — не стояли, а парили в воздухе — могучие и раскидистые сосны, как и должно им быть царственными и могучими в виду многих и многих немереных километров вольной земли. Здесь был предел, трон — дальше и внизу, волнисто вздымаясь к дымчатому горизонту и перели­ваясь то более светлыми, то более тёмными пятнами, словно бы соскальзывая и упираясь, широким распахом стояла в таинс­твенном внимании державная поклонная тайга.

Где-то рядом, сердито заявляя свои права на эту округу, за­свистел бурундук. Дядя Митяй засмеялся:

— Да уйдём, уйдём, парень. Посидим и уйдём.

Сдавное это было место: на сухом взгорке среди елей и кедров.

Под защитой огромного, густо и широко разросшегося кедра и стоял шалаш, крытый корой и ветками и устланный от земли старым лапником и травой.

Рядом чернело кострище, аккуратно и по-хозяйски обустро­енное и обложенное камнями, с наготовленным таганком и сви­сающими с него закопчёнными берёзовыми рогульками для кот­лов. А чуть поодаль, со стороны реки, высоко упавшую лесину сверху затесали и приспособили под стол.

И чисто, обжито было здесь: ни бумаги, ни банок, ни скля­нок — порядок, заведённый человеком, поддерживала и тайга. Сухие сучья, накиданные ветром, словно приготовлены были для расстопки, чтобы не искать её человеку, и загорелись сразу. Дядя Митяй, распоряжавшийся весело и неторопливо, сгонял Саню за водой, и, пока нарезали хлеб, пока доставали принесённую еду и раскладывали её в ряд на длинном и узком постолье, пока то па сё, чай был готов. Пили его после трудной дороги всласть и, попив, разморились, осоловели от сытости, от густо и недвижно стоящего воздуха и усыпляющего бульканья воды в речке. Потя­нуло отдохнуть. Позёвывая, дядя Митяй позволил:

— Ладно, полчаса на отлёжку— самое то. Только чтоб ни одна нога не хрумкала. Успеем, наломаемся.

Он лёг подле затихавшего костра, подложив под голову шап­ку и подстелив под себя телогрейку, которая зимовала и летовала у него здесь не один уже год.

А Саня сидел у лесины, где пили чай, на камне, и рассла­бившись, безвольно и дремотно, смотря и не видя, слушая и не слыша, открылся для всего, для всего, что было вокруг: для ши­рокой заболоченной низины за речкой, сплошь заросшей голу­бичником и размеченной корявыми берёзками; для низкого неба, начинающего постепенно натекать какой-то мутной плотью; для приглушённых и зыбких звуков, доносящихся, как неверное эхо, из глубины переполненного тишиной мира. И всё это вливалось, входило, вносилось нароком и ненароком в забывшегося в слад­кой истоме мальчишку. Всё это заворожило и обмерило его до того, что захотелось застыть здесь, как истукану, и никуда не двигаться.

Было душно. По щеке неподвижно лежащего на боку с за­крытыми глазами дяди Митяя струился пот, его пила большая сизая муха, то отбегая, то снова припадая бархатной членистой головкой к натекающей влаге и не давая ей скатиться за шею. Эта муха в конце концов разбудила дядю Митяя, он сел, встрях­нулся, отёр рукавом пиджака пот и осмотрелся.

— Кончай ночевать, — негромко сказал он, позёвывая и вни­мательней всматриваясь в небо.

— Начали, Санек, начали, — возбуждённо повторял дядя Митяй, когда они перешли речку и встали перед ягодником. Издав губами отрывистый, понукающий звук, дядя Митяй наклонился кустарником, и Саня услышал, как голо, отрывисто упали в его котелок первые ягоды, а потом, падая и падая, перешли в частый и мягкий бормоток.

Столько ягоды Саня никогда ещё не видывал. И не пред-/ ставлял, что её может столько быть. Он ходил раньше не раз с бабушкой за малиной, ходил в прошлом году с папой и дядей Митяем здесь же, на Байкале, в падь Широкую за чёрной смородиной; то был первый его серьёзный выход в тайгу, окон­чившийся удачно, но они брали тогда по оборышам, подчищая оставшееся после других, и хоть набрали хорошо, большого удо­вольствия это не доставляло. Тут же на этот раз они были пер­вые, никто до них ягоду тут не трогал и не мял, а наросло её на диво, в редкий год, по словам дяди Митяя, удаётся такой урожай. Теперь Саня знал, что это такое — кусты ломятся от ягоды: они действительно ломились, лежали от тяжести на земле или стоя­ли согбенно, поддерживая друг друга в непосильной ноше.

Саня раздвигал кусты и замирал от раскрывшегося потре­воженного густоплодья. Дымчато-синяя, сыто и рясно подра­гивающая сыпь ослепляла, вызывая и удивление, и восторг, и вину, и что-то ещё, чему Саня не знал имени и что западало в душу, — это вместе со скрепляющим чувством — смутным и добротворным. Нагибая к себе куст, обряженный то круглыми, то продолговатыми плодами, Саня приступал к нему с игрой, которая вызвалась сама собой и нравилась ему. «Не обижай­ся, — наговаривал он, — что я возьму тебя... я возьму тебя, чтоб ты не пропала напрасно, чтоб не упала на землю и не сгнила, никому не дав пользы. И если я тебя не возьму, если ты не успе­ешь упасть на землю и сгнить, всё равно тебя склюёт птица или оберёт зверь — так чем же хуже, если сейчас соберу тебя я? Я сберегу тебя, — Сане не хотелось признаваться, что он будет варить или толочь ягоду, это казалось варварством, — и зимой маленькая девочка по имени Катя, которая часто болеет... — и грубым, бестактным казалось называть себя —то, что он станет есть ягоду, и Саня вспоминал свою двоюродную сестру, которой и в самом деле перепадало немало варенья, так что Саня здесь не совсем лгал, —...и маленькая девочка по имени Катя... она очень любит голубицу, любит тебя, ты очень помогаешь этой де­вочке. Когда мы приедем домой, ты увидишь её и поймёшь, как ты нужна ей... не обижайся, пожалуйста».

И как приятно было, не заглядывая в бидон, ощущать его всё возрастающую и возрастающую тяжесть, а потом, опуская яго­ду, словно бы ненароком натолкнуться рукой на его поднявше­еся тёплое нутро: так быстро! И идти с наполненным бидоном к шалашу, постоять подле ведра, прежде чем высыпать в него, засмотревшись на парную и живую, томно дышащую — каждая ягодка отдельно — светло-глянцевую синеву сбора. Снизу, ког­да Саня высыпал голубицу в ведро, она была уже отпотевшей и тёмной и казалась задохнувшейся. Отсюда, снизу, можно было кинуть наконец несколько ягодок в рот, обмереть на мгновение от растекавшейся под языком сладости и нежно тающей плоти и, причмокивая, медленно возвращаться обратно к кустарнику, а там на десять, на пятнадцать минут и вовсе забыть про бидон, словно бы допивая начатое снадобье, всё дополняя и дополняя его неоговорённую меру.

Нет, нету на свете ягоды нежней и слаще голубицы, и стойким надо быть человеком, чтобы принести её из лесу в посудине.

Пошёл дождь, но никто из них ничем не отозвался на него, не заторопился в шалаш, каждый ещё больше заторопил руки. Дождь, падая на кустарник, шумел густо и звуч­но; мокрую ягоду брать стало трудно, она давилась, мялась, к рукам налипали листья. Быстро темнело, и только тогда, спохва­тившись, дядя Митяй прокричал отбой. Саня успел к этой поре ^высыпать в ведро три трёхлитровых бидона, наполнив его боль­ше чем наполовину.

В темноте и под дождём они рубили и подтаскивали дро­ва, наготавливая их на сырую и неспокойную ночь. Вскипятили опять чай и, забравшись в шалаш, пили его при свете костра Долго и сладостно, как можно наслаждаться им только в тайге после нелёгкого и удачного дня.

Это была первая Санина ночь в тайге. Тьма упала — хоть ножом режь, в ней не видно было ни неба за кругом костра, ни сторон, сплошным шумом шумел там дождь. Он то примолкал ненадолго, то припускал сильней, и сильней тогда начинал шипеть костёр, сопротивлявшийся воде, с досадой вы­стреливая вверх угольками и принимающийся время от време­ни для острастки поддувно и сердито завывать. Но огонь горел хорошо, дядя Митяй, перед тем как окончательно укладываться, навалил на костёр, положив их рядом, две сухие лесины, кото­рых должно было хватить надолго. Саня сидел и смотрел, как мечутся по этим лесинам маленькие древесные муравьи, как отгорает и опадает щепа, обнажая источённое ими, похожее на опилки, зернистое крошево.

Дождь опять стал примолкать, во вздымающемся воздухе ощутимо донёсся запах можжевельника и кедровой смолы. Пе­ревернулся с боку на бок и что-то пробормотал спросонья дядя Митяй. И ещё тише стал дождь, он висел над костром на тёмном фоне парящим бусом. Саня замер, приготовившись, почему-то предчувствуя, что вот сейчас... И вдруг тьма единым широким вздохом вздохнула печально, чего-то добившись, затем вздох­нула ещё раз.

Ожидание и нетерпение исчезли, захотелось спать. Он уснул быстро. И вдруг проснулся, испуганно зашептал:

— Дядя Митяй! Дядя Митяй! Поднимайся! Кто-то ходит.

— Кто ходит... Медведь, наверно, ходит, — недовольно отве­чал Митяй.— Кому тут ещё ходить?!

— Слышишь? Ты послушай!

Дядя Митяй, продолжая сердито ворчать, поднялся и стал подживлять костёр. Затрещали посыпавшие в стороны искры, затем ровно загудел огонь. Когда дядя Митяй вернулся на своё место, Саня уже спал: слова о медведе мало встревожили его — или он окончательно не проснулся, или подействовал спокойный голос дяди Митяя.

И ещё раз он услышал сквозь сон, как где-то далеко голос дяди Митяя ворчливо объяснил:

— Да ты не бойся, спи. Походит и уйдёт. Ему же интересно поглядеть, кто это тут, вот он и выглядывает. Больше мы ему ни про что не нужны. Если бы ты тут жил, а к тебе бы, главно, мед­веди без спросу припёрлись, на твою территорию, — тебе, что, не интересно было бы? И ты бы так же бродил.

Больше Саню уже ничто не могло разбудить.

Первое, что увидел Саня, открыв глаза, было солнце— не случайно выбравшееся из-за туч, чтобы показаться, что оно живо-здорово, а одно-единственное во всё огромное чистое небо, склонённое от горы за речку и дальше, чтобы солнцу легче было выкатиться на простор. Возле горы лежала ещё тень, слабая и начинающая подтаивать, от неё, ка­залось, и натекла небольшая сырость, но вся низина сияла под солнцем, и взрывчато, звёздчато взблескивали там на кустах яркими вспышками погибающие капли воды. И куда всё так ско­ро ушло — и беспросветная, бесконечная тьма в небе, и дождь, и ночные тревоги и страхи — нельзя было представить.

Костёр догорал, слабый дымок редкой и тонкой прядью ухо­дил прямо вверх. Саня и ступал как-то необыкновенно легко и вы­соко, словно приходилось затрачивать усилия не для того, чтобы ступать, а чтобы удержаться на земле и не взлететь. Деревья сто­яли с задранными ветками, и вытянуто, в рост, прямилась трава.

Саню всё в это яркое утро приводило в восторг— и то, как обрывались с кедра и шлёпались о шалаш и о землю последние крупные капли дождя; и то, как умиротворённо и грустно, вызы­вая какую-то непонятную сладость в груди, затихал костёр; и то, как дурманяще и терпко пахла после дождя лесная земля; как всё больше и больше выбеливалась низина, куда им предстояло Идти; и даже то, как неожиданно и дурноголосо, напугав их, закричала над головами кедровка.

Солнце вошло в силу, воздух нагрелся — пора было прини­маться за дело. Саня заглянул в своё ведро, стоящее по-прежнему в рюкзаке под кедром — ягода в нем заметно осела и смотрелась, и всё-таки больше двух бидонов, прикинул он, в ведро уже не войдёт. Можно не торопиться. Но только начал он брать, только потекла сквозь пальцы первая ягода, ещё больше налив­шаяся, отличающаяся от вчерашней тем, что произошло в эту ночь, и вобравшая в себя какую-то непростую её силу, только окунулся он опять в её живую и радостную россыпь — руки за­работали сами собой и удержать их было уже невозможно. Под солнцем голубица скоро посветлела и стала под цвет неба — стоило Сане на секунду поднять глаза вверх, ягода исчезала со­вершенно, растекалась в синеве воздуха, так что приходилось затем всматриваться, напрягать зрение, чтобы снова отыскать её — по-прежнему рясную, крупную, отчётливо видимую.

Саня и не заметил, как набрал один бидон, потом другой...

Ведро было полнёхонько, а он только разохотился. Об­вязав сверху ведро чистой тряпицей, которую он для этой на­добности и прихватил с собой, чтобы не высыпалась по дороге ягода, он неторопливо стал спускаться по тропке обратно.

Саня сладостно вздохнул — так хорошо было, так светло и покойно и в себе, и в мире этом, о бесконечной, яростной благо­дати которого он даже не подозревал, а только предчувствовал, что она где-то и для кого-то может быть. Но чтоб для него!.. И в себе он, оказывается, многого не знал и не подозревал — этого, например, нечеловечески сильного и огромного чувства, пыта­ющегося вместить в себя всё сияние и всё движение мира, всю его необъяснимую красоту и страсть, всю обманчиво сошедшу­юся в одно зрение полноту. Саню распирало от этого чувства, он готов был выскочить из себя и взлететь, поддавшись ему... он готов был на что угодно.

Захотелось вдруг пить, и он, спустившись к речке, попил, прихлёбывая из ладони.

Солнце поднялось высоко, день раздвинулся шире и стал глубже и просторней. Всё вокруг было как-то по-особенному ярко и свежо, точно Саня только что попал сюда совсем из другого, тесного и серого, мира или, по крайней мере, из зимы. Воздух гудел от солнца, от его ровно и чисто спадающего светозарного могучего течения; теперь, после ночи, пила и не могла напиться и насытиться солнцем земля. Всякий звук, всякий трепет лис­точка казался не случайным, значащим больше, чем просто звук _или трепет, чем обычное существование их во дню, как и сам пень не мог быть лишь движением времени. Нет, это был его величество и сиятельство день, случающийся на году лишь од­нажды или даже раз в несколько лет, в своём величии, сиянии и значении доходящий до последних границ.

Мальчик сел на камень возле потухшего костра и, задумав­шись и заглядевшись без внимания, окунулся опять в тепло и сияние до конца распахнувшегося, замершего над ним во всей своей благодати и мощи, раскрытой бездонности и нежности, без сомнения, заглавного среди многих и многих, дня. Он сидел и слабой, усыплённой, завороженной и отрывистой мыслью ду­мал: «Что же мне ещё надо? Так хорошо! В одно время он, такой день, и я... в одно время и здесь...»

И когда на обратном пути поднялись они с тяжёлой поклажей на вершину перевала, на тот таёжный каменный «трон», откуда волнами уплывали в дали леса; когда, встав на краю обрыва, оглядел на прощанье Саня это сияющее под солнцем без конца и без края и сияющее уже под ним величественное в красоте и покое первобытное раздолье — от восторга и непереносимо-сладкой боли гулко и отрывисто застучало у Сани сердце: пусть, пусть что угодно — он это видел!

Байкал светится...

поздних и мягких сумерках они вышли к Байкалу, пе­решли через рельсовую дорогу и в высоко и округло, как остров, стоящем лесном отбое между дорогой и берегом скинули со спин поклажу.

Догорел свет, небо потухло, не давая глубины, и затмилось; сглупа выскочили над Байкалом слабые, мутные звёздочки и тут же, как одёрнутые, скрылись.

Резко и отчётливо выделяясь, темнел лес, не вставший ещё сплошной стеной, выказывающий разнорост и глубину. В нём Длинными и тоскливыми вздохами пошумливал верховой ветер. Резко очерчивались густой синью и дальние берега на той сто­роне Байкала; вода в море, притушенная скучным небом, едва мерцала дрожащим и искривлённым, как бы проникающим из-под дна, свечением...

Вопросы и задания

1. Что вы узнали о жизни на берегу Байкала до и после стро­ительства Иркутской ГЭС?

2. Как описывается путь Сани и дяди Митяя по таёжной тро­пе? Какие впечатления возникают при чтении этого не­большого рассказа?

3. Можно ли назвать тропу одним из главных героев расска­за? Почему автор пишет о тропе как о живом существе: «Тропа... терялась...», «...тропа, давая отдохнуть, забирала влес, становилась сухой...»? Как называется художествен­ный приём перенесения свойств одушевлённого предмета на неодушевлённые? Найдите в тексте подобное перене­сение при описании природы. Можно ли сказать, что ваши впечатления от прочитанного рассказа связаны с особен­ностями художественной речи автора?

4. Какое пространство описывается в рассказе? Могли бы вы, закрыв глаза, представить путь героев с высоты птичь­его полёта? Расскажите, какой участок пути видится вам наиболее ярко.

5. Напишите короткое сочинение о своём пути по берегу реки, озера, по лесной или полевой тропе, используя при­ём олицетворения.

6. Что вы узнали о силе смерча через описание преодоления препятствий героями рассказа?

7. С какой целью используется автором приём противопос­тавления или контраста? Что противопоставляется в рас­сказе «Смерч»? Выделите слова, с помощью которых, на ваш взгляд, создаётся изображение беспредельности про­странства и величия сосен? Удалось ли вам это сделать? Смогли бы вы при описании своих впечатлений обойтись без авторских слов?

8. В последнем отрывке В. Распутин лишь один раз употреб­ляет слово «свечение». Каким образом достигается впе­чатление живого светящегося пространства?

Дата добавления: 2015-06-26