Тетрадь первая 2 страница

— С чем бы ты сравнил это чудо? — спрашивает меня кто-то из попутчиков.

Я ограничиваюсь неопределенными междометиями. Ведь не говорить же вслух о том, что все это сооружение почему-то будит во мне память о выстоенной поджарой скаковой лошади, напрягшейся перед первым прыжком. И вообще лучше помолчать, чтобы не обнаружить своей растроганности, не прослыть сентиментальным. Тем более, что в голову приходят самые необычайные мысли. Например, я думаю про себя, что вся эта бессмертная архитектурная композиция имеет в своем строении нечто общее с казахской песней, с тем ее моментом, когда мелодия перед крутым взлетом как бы набирает силу в упругих, величаво-спокойных сдержанных звуках...

Однако, чтобы приблизиться вплотную к мавзолею, нам предстоит еще пройти метров триста. Мы идем мимо фонтанов. Они дарят блаженную прохладу. Они, а вместе с ними и священная река Джамна, текущая за мавзолеем, оберегают белоснежный лик Тадж-Махала от зноя, от раскаленных солнечных лучей. Ведь белый мрамор, как и белолицая красавица, не любит ослепительного солнца. А мы сейчас как раз входим в царство белого мрамора. Светящегося белого мрамора. Впервые вижу такое скопление этого благородного камня. Из него целиком сделан не только сам мавзолей, но и все вокруг. Оказывается, мрамор полон тайн. Он может быть одновременно монументальным и легким, плотным и ажурным. Может восприниматься как непробиваемый металл и как нежный платок из белого шелка. Он осчастливливает глаз и возвышает душу.

У самого входа в гробницу мы задерживаемся, чтобы еще раз выслушать объяснения гида о том, как тонко чувствовали законы перспективы художники тех времен. В самом деле, размер букв в изречениях из Корана, венчающих обе стороны входа в Тадж-Махал, кажется одинаковым с теми буквами, что у самой стенки, внизу. Еще наш гид говорит о том, что в искусстве орнамента мусульмане — непревзойденные мастера. Ведь они специализировались именно на орнаменте, поскольку ислам запрещает изображение бога и человека.

Гид спрашивает нас, что мы думаем о красках, которыми выполнены рисунки цветов по внутренним стенам и высоко-высоко над входом. В ответ на наше заверение, что это замечательные краски, наш гид, торжествуя, сообщает, что никаких красок тут вообще нет. Это тончайшая инкрустация из разноцветных драгоценных камней.

Да, именно о таких мастерах казахи говорят: «Он из дерева узлы вяжет». Только зодчие Тадж-Махала вязали узлы не из дерева, а из камня. И не только узлы, но удивительные ювелирные узоры. Такие, например, как на мраморной белой ограде, оторачивающей надмогильные камни Мумтаз и Шахджахана. Не железные прутья, а нежно сплетающиеся стебли цветов держат эту ограду.

Узнаем от гида, что вначале надгробие Мумтаз было ограждено золотой решеткой. Но верховный визирь Шахджахана осмелился подать властелину совет: не искушать злодеев, которые могут позариться на золото. Лучше — мрамор.

Внутри мавзолея, под глубоким сводом купола, — две могилы, а под малыми куполами, в четырех углах мавзолея, — четыре просторных зала, молельни.

И многие наши современники и индийцы, стирая грани эпох, приходят сюда и молятся за давным-давно усопших. Вот юноша-индиец, стоявший до сих пор молча у могильной ограды, неожиданно прокричал что-то пронзительным голосом муэдзина, и шестикратное эхо взволнованно откликнулось на возглас.

И вообще на дорогах, ведущих к Тадж-Махалу, видны далеко не одни туристы. По ярко-зеленому бархатистому газону великолепными цветовыми пятнами выделяются легкие грациозные фигуры женщин в красных и синих сари. На их смуглых тонких руках — тяжелые браслеты, в ушах — искристые разноцветные серьги. Мужчины-индийцы — все в белом — куда медлительнее, чем женщины. Вся их манера держать себя подчеркнуто сдержанно полна достоинства, но в то же время и предупредительности по отношению к гостям.

Ко всем гостям. Даже вот к этим странным молодым существам в живописных лохмотьях, с грязными засаленными космами до плеч, с непроходимыми зарослями бород. Они шлепают босиком по воде фонтанов Тадж-Махала. Это хиппи — посланцы современного цивилизованного мира. В странах Запада, где они бродят уже давно, никого больше не поражает и не эпатирует эксцентричность их одеяний и поведения. Но на фоне индийского пейзажа и нравов, на фоне Тадж-Махала, этого чуда, созданного человеческим гением, фигуры западных хиппи царапают глаз, наводят на размышления о парадоксах нашего времени. Ведь эти хиппи — внуки и правнуки тех высокомерных западных «цивилизаторов», что двести лет жили за счет богатств Индии и в то же время снисходительно третировали ее, толковали о ней как о нищей и грязной стране. Теперь они ищут здесь некую истину.

Наряду с хиппи, здесь можно увидеть и мусульманских паломников, бредущих на поклонение древней святыне. Это почти черные, насквозь прокаленные неистовым солнцем, изможденные старики и старухи. Они еле волочат ноги, продвигаясь как бы прямиком из какого-нибудь четырнадцатого или пятнадцатого века... А здесь смешиваются с западными хиппи, прокламирующими всем своим видом возвращение во тьму первобытных времен.

Однако и на солнце есть пятна. В несказанной гармонии Тадж-Махала мы обнаруживаем изъяны, нанесенные временем. В одной из молелен мы примечаем небольшие трещины на стене и безжалостно делимся своими наблюдениями с нашим добрым Шанкаром Шармой. Он смущен. Он так оправдывается, точно начальником строительства этого здания, возведенного триста пятьдесят лет тому назад, был он сам. Он обстоятельно объясняет, что стены под мраморной облицовкой сделаны из обожженного кирпича. Кирпичи скреплены железными прутьями. От зноя железо расширяется — и вот эти трещинки... Господа русские туристы должны понять, что уровень научных знаний, которыми располагали строители три с половиной столетия назад, был далеко не нынешний...

Мы уже и не рады, что подняли вопрос о трещинах, и успокаиваем нашего доброго гида, снова выражая восхищение совершенством Тадж-Махала. А трещины эти — такая мелочь.

Но Шарма все продолжает объяснять неизбежность мелких просчетов в строительной технике тех времен, и я бормочу ему какие-то утешительные слова насчет того, что, мол, и Цицерон порой заикается, и Брумель порой спотыкается. Наконец нам удается отвлечь внимание господина Шарма от этих злосчастных трещин другим серьезным вопросом.

— Почему могила Шахджахана, по приказу которого был построен Тадж-Махал, выглядит как-то несимметрично? В то время как могила его супруги Мумтаз, память о которой он увековечил, расположена в самом центре, под куполом, за восьмигранной оградой, — могила самого Шахджахана примостилась слева, и ее громоздкое надгробье, едва вмещаясь в отведенное ему пространство, явно нарушает целостность всего ансамбля. Почему это столь могущественный владыка нашел свое последнее успокоение в таком узком уголке?

Глаза нашего гида загораются, и он начинает негромко, но с заметным воодушевлением вводить нас в мир человеческих страстей, отшумевших, отпылавших три с половиной столетия тому назад.

Потрясенный кончиной возлюбленной супруги, Шахджахан находил некоторое утешение в раздумьях о том, как увековечить память своей возлюбленной Мумтаз. Прежде всего надо было избрать для мавзолея достойное место, а это оказалось совсем не просто. Было неоспоримо, что Тадж-Махал должен быть возведен на берегу Джамны — одной из двух священных рек Индии. Но русло Джамны на этом месте крайне извилисто. С большим трудом удалось выбрать ровную площадь длиной около километра. В дни скорби Шахджахан думал и о своей собственной близкой кончине. И его воображению рисовалась другая усыпальница, соединенная с мавзолеем Мумтаз белым мраморным мостом — символом вечной любви, неподвластной смерти. Тот, второй Тадж-Махал, был задуман в черном цвете. Недаром среди предков Шахджахана был поэт Бабур. Свое поэтическое видение мира он передал Шахджахану, а тот старался передать его строителю Тадж-Махала Устаду Ахмеду.

Я вдруг выпукло, объемно представил себе второй мавзолей, который так же взмывал бы ввысь, как и первый. Только отливал бы черным блеском. Это было бы великолепно! Черный двойник нынешнего Тадж-Махала, соединенный с ним белым мраморным мостом, символом слитости супругов, преодоления вечной разлуки. Увы... Я видел только полуразрушенные следы начатого давным-давно сооружения. Эти обломки фундамента... Они как зачеркнутые строки недописанной второй части великой поэмы.

Почему же так и не был построен второй, черный, Тадж-Махал? А потому, что и здесь, под ослепительным мирным небом, пылали роковые извечные человеческие страсти. Местным Макбетом оказался четвертый сын Шахджахана — Аурангзеб. Терзаемый демоном властолюбия, он убил трех своих старших братьев, наследников престола, а престарелого отца своего лишил власти и навеки заточил во дворце. Из двух дочерей злосчастного Шахджахана одна перешла на сторону удачливого злодея-брата. Зато другая трогательно ухаживала за узником-отцом до самой его смерти. Вот почему некогда всевластный царь оказался вынужденным после смерти тесниться на маленьком клочке земли, как придаток к величественной могиле своей обожаемой супруги. Вот почему остался одиноким несравненный Тадж-Махал из светящегося белого мрамора.

* * *

В этот день нам предстояло еще продвинуться вверх от Тадж-Махала вдоль священной реки Джамны. Там, на крутом обрывистом берегу, алели стены древней крепости. Еще издали мы залюбовались величественным видом этих стен из красного камня, вздымающихся на крутоярье. Я начал было мысленно прикидывать их протяженность, пользуясь, стародавней казахской мерой — лошадиными скачками. Но тут снова заговорил наш гид Шанкар Шарма. Этот спокойный и в общем-то немногословный молодой человек заметно воодушевляется всякий раз, когда представляется возможность поговорить о духе древнего индийского искусства, об его устремленности в бесконечное. И эта нескрываемая гордость за искусство своей страны привлекает к нему сердца. Ведь и действительно — все это несравненное великолепие есть проявление гения индийского народа, несмотря, на то, что цари-владыки, по чьему повелению возводились эти памятники, были пришельцами, тюркского происхождения, чужими здешнему народу и по языку и по вере.

Древняя крепость. Сделав круг, мы подходим вплотную к стенам из красного камня и останавливаемся в изумлении. Неужели прошло четыре столетия? Стена выглядит так, точно ее возвели вчера, Прочна, гармонична по цвету и форме, красива.

В чем же суть этого кричащего противоречия между примитивностью тогдашней жизни и этим высоким, почти непостижимым умением? Может быть, те таинственные озарения, которые вспыхивают в душе архитектора, скульптора, художника, нельзя просто механически сопоставлять с развитием науки или с социальным прогрессом?

Дворец, огражденный этим красным камнем, его залы показались нам довольно скромными сравнительно с Тадж-Махалом. Здесь нет ни ошеломляющего фасада, ни особых архитектурных украшений. Здесь все потускнело, все дышит мраком и тленом, запущенностью и забвением. Мелькнула мысль, что тогдашние властители были, видимо, больше озабочены местами своего посмертного увековечения, чем комфортом и роскошью земного своего странствия. Но эту мысль тут же опроверг наш гид, указавший нам на карниз одной стены огромного полуразрушенного зала. Здесь сверкала, как огонь в ночи, яркая свежая краска. Оказалось, что на этом небольшом клочке, не больше метра, был восстановлен прежний колорит стены. Это было сделано когда-то по распоряжению вице-короля Индии лорда Керзона.

Да, если мысленно раскрасить этой ослепительной золотистой краской все стены и потолок этого зала, то первоначальное мое предположение об аскетизме древних владык отпадает само собой. А если еще дать волю воображению и представить себе украшения, орнаменты во всех залах и лоджиях, на всех балконах и переходах, представить себе мебель из сандалового дерева, инкрустированную слоновой костью, нарисовать в своей фантазий золотую вышивку на бархате портьер и занавесы из тончайшего индийского шелка — то вам сразу станет ясно: нет, они кое-что понимали в земных усладах, эти потомки первого из великих моголов — Захиридина Бабура, около трех веков властвовавшие в Индии. Они старались не только обеспечить себе жизнь вечную — Баки, но и устроиться со всеми удобствами в этом бренном, суетном мире — Фани.

В большом красном зале Шарма обращает наше внимание на изображения лотоса, украшающие верхнюю часть полукруглой двери и карниз потолка. Это уже отход от отвлеченности мусульманского орнамента. Это элементы чистого индуизма, традиционные образы индийских украшений, которые при всей склонности к гиперболизму, к монументальности, все же реалистичны в своей основе.

Шарма повествует нам о широте вкусов и терпимости Акбара. Когда строили этот дворец, Акбар вовсе не настаивал на соблюдении всех канонов мусульманской ортодоксии и охотно допускал элементы чисто индийского искусства. Может быть, потому, что одна из жен всемогущего Акбара была индуской. Вот как раз этот зал и служил ей жилищем.

Зал огромен и полон спасительной прохлады, как, впрочем, и весь дворец, построенный сплошь из камня. И все же нельзя позавидовать бывшим обитателям этого дворца. Они, правда, были защищены от зноя, даже от самого нестерпимого, но зато совсем не защищены от недоброго человеческого глаза. Дворец — точно музей, а не место для повседневного существования. Он весь распахнут. Дверей в обычном смысле слова здесь вообще нет. В залах — три стены. Вместо четвертой — огромный балкон, а то и просто выход на площадь. Ни на минуту не скроешься здесь от посторонних глаз.

Таков весь красный дворец. Но вот он неожиданно обрывается, и наше зрение, уже приспособившееся к красному цвету, погружается в успокоительный океан белизны.

У наследника Акбара — его сына Джахангира — был вкус, отличный от отцовского. Он расширил и достроил дворец, прибегнув к белому мрамору. Здесь явно красивей и удобнее. Залы второго этажа не соединяются между собой, а отделены, воспринимаются как самостоятельные жилища. Правда, и здесь нет окон, свет проникает через отверстия в потолке или через открытую стену, по все-таки человек не лишен возможности уединения.

На одной из открытых площадок перед нами вдруг появляются два маленьких изящных дворца из белого мрамора. Они принадлежали некогда двум дочерям властелина. Рядом с огромными залами дворцы кажутся игрушечными, зато в них настоящие двери и окна.

В сказочный мир вводит нас зеркальная комната. Пучок света, струящийся через небольшое отверстие в потолке, рассыпается по стенам, состоящим сплошь из зеркал. Но это не обычные стеклянные зеркала, а чистое серебро, покрытое сверху еще каким-то блестящим металлом. Поверхность этого металла не зеркальна в нашем смысле, то есть она не ровна, не гладка, а наоборот — вся из множества граней. Преломление лучей на этих гранях и создает феерическую атмосферу восточной сказки. В центре зеркальной комнаты — бассейн. Так легко себе представить, что и три столетия тому назад солнце так же сверкало, падая на этот бассейн, к которому по трубам направлялась свежая вода, а солнечные блики играли на телах юных невольниц, когда они нежились здесь, стараясь соблазнить своей обнаженной красотой пресыщенные очи владыки.

Возникают и другие картины. Когда рухнула Великая империя моголов, восставший народ ворвался в эту обитель тиранов и, в ярости круша все вокруг, развел в залах невиданные костры, расплавившие все золото на стенах и потолке.

Нам предложили подняться на крышу дворца. Это огромная ровная площадь, украшенная крохотными, как игрушки, домиками, с куполами и кружевными стенами из белого мрамора, с беседками, похожими на казахские юрты для молодых. Но что за вид открывается с крыши дворца! Священная Джамна, убегая за высокий крутояр, выводит свои воды из таинственных извилин, а потом исчезает совсем в темно-синем мареве. Нескончаемы долины за рекой. И главное — куда бы ни обернулся, над всем пейзажем царит Тадж-Махал.

Строго говоря, он находится справа от нас, на возвышенном берегу Джамны. Именно тут стоит он, словно белый лебедь, распластавший крылья перед полетом. Но и слева, и впереди, и позади — везде перед вами возникает чудесное видение. Это создается его отражением в маленьком зеркальце, вправленном в колонну. С поразительной четкостью это зеркальце величиной с пятачок передает очертания великого мавзолея.

Однако, как ни подчеркивает наш гид элементы чисто индийского стиля во всем этом ансамбле, все же, мне кажется, влияние ислама тоже проступает здесь очень отчетливо. Вот рядом с дворцом, за стенами крепости, — большая белая мечеть со множеством минаретов. Правда, предание говорит, что сам Железный Хромой предпочитал молитвам ратные подвиги, а внук его Улугбек — астрономию. Но зато другие потомки старого вояки немало часов проводили вместе со своими свитами под сводами этой мечети, предаваясь правоверным мусульманским размышлениям и молитве. Впрочем, погружаясь в молитвенную созерцательность, они умели одновременно ориентироваться и в хитроумных лабиринтах политики.

Спустившись снова в большой открытый зал дворца, поддерживаемый граненой мраморной колоннадой, мы обнаружили любопытный секрет тогдашнего государственного руководства. Оказалось, что с пышно украшенного балкона, где восседал на своем троне повелитель, просматривались все колонны, все до одной. Ни одна не заслоняла другую. Благодаря этому, повелитель, а также верховный визирь, сидевший несколько ниже, могли не спускать глаз с любого из своих махараджей, низамов, султанов, преклонивших колени под каждой колонной. От бдительного ока повелителя и его верховного визиря не ускользало во время всяческих совещаний ни одно движение, ни один косой взгляд верноподданного, и крамола могла быть пресечена еще у самых ее истоков. Все как на ладони! С таким расчетом и возводилась эта колоннада.

Мы возвращались несколько подавленные и лучами все распалявшегося солнца и изобилием впечатлений. Этот день вместил в себя слишком многое: и сигналы из давно отошедших времен, и явления чистой красоты, и обильный материал для раздумий о человеке, о его удивительных возможностях.

И вот мы снова в реальности сегодняшнего вечера. Из мира древних дворцов и мавзолеев — в широко раскинувшийся современный город. Наш автомобиль снова протискивается по улице, где снуют пешеходы, велосипеды, машины.. И вдруг меня точно кольнуло чем-то острым прямо в сердце. Я увидел странное зрелище, фантастически слившее впечатление от этой в общем-то обыденной улицы с какими-то давнишними хрестоматийными образами колониального угнетения. Неужели такое еще возможно?

Да, это был рикша. Классический рикша, именно такой, каким он изображался некогда в моей школьной хрестоматии. Точно сошедший с антиимпериалистического плаката. Тощий, дочерна иссушенный белобородый старик с головой, обмотанной черной тряпкой чалмы, сгорбясь в три погибели и напрягая до немыслимого предела все свое жилистое тело, волочил в гору маленькую крытую пролетку, в которой развалился, будто специально позируя для агитплаката, смуглый толстяк с холеными усами и с сигарой в зубах. Да под такой тушей согнулся бы, пожалуй, и конь-пятилеток!

Вся эта картина воспринималась, как чья-то бестактная шутка или сценка из бездарного спектакля. Но это был факт. Реальный жизненный факт из повседневного быта небольшого города, ведущего к храму чистой Красоты — к Тадж-Махалу.

* * *

Наше здешнее пристанище — небольшая одноэтажная гостиница, непривычная для нашего глаза. В ней нет коридора, а в номера входят непосредственно с веранды. В маленьком ресторане нас обслуживают официанты, одетые в белые камзолы, туго перетянутые в талии. Белые тюрбаны на головах, лихо закрученные усики, босые ноги, а пуще всего гибкие, до нарочитости проворные движения этих официантов — придают нашему обеду какой-то опереточный оттенок.

Зато знакомство с хозяином ресторана вводит в атмосферу психологической драмы — обычной драмы старости и одиночества. Он, конечно, англичанин, владелец этого сугубо национального индийского ресторана. Типичный «сын Альбиона», рыжий и тощий. Сначала нас несколько утомляла его стариковская суетливая услужливость. Но потом он растрогал нас жалобами на одиночество и тоску по родине, рассказом о недавнем приезде двух племянниц «оттуда»... Ностальгия — благородная болезнь. Ее понимаешь под любым меридианом.

...Когда сразу после обеда нам предложили еще сегодня же обозревать мавзолей Акбара, мы со вздохом переглянулись. Но... как говорится, провинившийся раб усталости не знает. И вот мы снова едем по городу. На этот раз в сторону, противоположную древней крепости. Насытившись вдосталь древностями, мы теперь жадно впитываем впечатления живой жизни. Общий вид улицы совпадает с тем, что мы еще на родине видели в индийских фильмах.

Шумливый пестрый восточный базар. На фоне невысоких тесно прижавшихся один к другому домов — навесы, навесы, навесы... Множество лавок, магазинчиков, ремесленных мастерских, фруктовых и овощных лотков. Все это зрелище венчает водруженная в конце улицы круглая железная печка с казаном. На ней готовят. Тут же, прямо на земле, едят. Босоногие, полуголые ребятишки, обжигаясь, хватают грязными ручонками только что сваренные куски.

Только уже при самом выезде из города на широкой асфальтовой дороге нам встретилась первая стройка. Над низеньким домом надстраивался второй этаж. Но где же привычная для нашего глаза строительная техника? Ее нет. С полсотни рабочих, выстроившись цепочкой, передавали кирпичи снизу вверх, из рук в руки. Движения их были идеально слаженны, плавны. Невольно подумалось: эти люди строят дом так же прилежно, с такой же полной самоотдачей, как их предки, возводившие некогда несравненный Тадж-Махал или древнюю крепость на берегу священной Джамны. Словно и не протекли три с лишним столетия.

Мы опасались, что после всех диковин этого дня не сможем воспринять еще и мавзолей Акбара. Думалось, что наступило пресыщение. Но впечатление от этого совершенного произведения искусства оказалось таким сильным, что оттеснило усталость. Мы опять — в который уже раз за этот нескончаемый день — были восхищены и грандиозностью сооружения и неповторимым своеобразием восточной архитектуры.

Снова красный камень, снова монументальные стены с четырех сторон, и в каждой из стен — свои ворота. Силуэт главных больших ворот напоминает букву «А» с заостренным кончиком и прямыми вертикальными боковыми линиями. Общий вид этих ворот настолько необычен, что если вы даже опытный путешественник, основательно повидавший белый свет, вы все же вряд ли отыщете в своей памяти что-либо похожее на этот высокий, выдающийся над всем сооружением портал, эти четыре купола, поддерживаемые мягкими подпорками. К тому же купола эти не круглы, а четырехгранны. Два крыла, построенные чуть ниже, повторяют основные мотивы портала.

И снова тот же эффект легкости, грации, воздушности, заложенный в эту огромную каменную постройку.

Орнамент, украшающий поверхность ворот, наш гид сравнивает с узорами восточных ковров. По-моему, это почти кощунство. Ну какие там ковры — в конце концов, прозаическая деталь быта — могут сравниться с поэзией этих ослепительных узоров из белого мрамора по красному каменному фону! Ритмика этих симметрично повторяющихся узоров снова рождает в душе восточные мелодии, которые завершаются неожиданным взлетом, как песни зычноголосого Биржана.

Да, вот он, этот неожиданный рывок ввысь — это четыре ярко-белых минарета. Белое и красное. Полярность этих цветов (огонь и вода, страсть и успокоение) подчеркивается резкой, как взмах клинка, гранью. Тонкие, уводящие в небо минареты опоясаны балкончиками. Их воздушные купола, поддерживаемые, словно тонкими пальцами, узенькой колоннадой, — все это гениально задуманный антипод громадного, раскинувшегося вширь мавзолея. Вам как бы бросают вызов: попробуйте-ка проглотить сразу огонь и лед. При первом взгляде в нас начинают бунтовать привычные школярские эстетические представления. То, что вы видите, кажется вам дерзостью, вы эпатированы, вам хочется даже сказать, что здесь нарушены законы гармонии...

Но если вы воздержались от этой мгновенной примитивной реакции, если вы сумели постоять несколько минут молча, сосредоточенно вглядываясь в творение Мастера, то вы почувствуете: этот миг вашей жизни существенно обогатил вас. И вы понимаете, что ошиблись, спутав дерзновение с дерзостью, понимаете, что перед вами не произвольные парадоксы архитектора, а произведение, пронизанное глубочайшей мыслью, соразмеренное величайшим художественным тактом.

Помимо чистого эстетического наслаждения я испытываю при взгляде на большой дворец-ворота и какое-то сугубо личное волнение. Передо мной нечто родственное, напоминающее архитектурный стиль нашей Средней Азии. Эта легкость линий, аскетическая скупость в украшениях и тонкая одухотворенность всего комплекса — все эти классические свойства архитектуры, выражающей мысли и чувства просвещенного мусульманства, — будят во мне какую-то прапамять.

Мы проходим ворота, и вот перед нами сам мавзолей Акбара. Его нижний зал, сделанный из красного камня, по высоте равен примерно современному четырехэтажному дому. Верхняя часть мавзолея — сплошь белая. Над порталом — громадный купол, очень похожий на ярко украшенный паланкин на спине слона. Это уже мощное проникновение индийского стиля, своеобразный сплав мусульманской и индийской традиций.

Движемся вперед и по выходу, напоминающему пещеру, спускаемся к самой могиле Акбара. Очень высокий куполообразный свод. Оттуда, сверху, через скупое отверстие струятся тоненькие лучи света. Это проникновение солнца в усыпальницу мусульманина наш гид трактует очень широко, как верный знак усиления влияния индуизма.

— Акбар отличался веротерпимостью, — говорит Шарма, — будучи правоверным последователем Магомета, он не ограничивал свободу исповедания индуизма, а главное, с глубоким уважением относился к индусскому искусству. Вот и в архитектуре этого памятника как бы слились мусульманский культ луны и индуистский культ солнца.

Я не вступаю в дискуссию с нашим гидом, но внутренне я с ним не согласен. Я знаю, что Акбар хотел создать новую религию — дин, объединив ислам с индуизмом. Но из этой затеи ничего не вышло. Мне кажется, что не произошло и органического слияний двух далеких один от другого стилей, что эти два слоя явственно проступают во всем облике памятника. Если большой дворец-ворота так поразил меня близостью к памятникам Средней Азии, то в самом мавзолее — явное преобладание элементов индийского стиля.

Я нисколько не претендую на бесспорность суждений — о вкусах, как известно, не спорят, — но я отдаю предпочтение дворцу-воротам с устремленными в небо белыми минаретами по углам. Сам же мавзолей представляется мне несоразмерно разбросанным. Меня утомляет нагромождение окон и минаретов. Мне видится в этом нарушение пропорций. Но, может быть, я ошибаюсь? Может, и к этому надо приглядеться подольше, повнимательней?

Так или иначе, но стены мавзолея, выдержавшие четырехвековое испытание, вряд ли дрогнут и от моих критических замечаний, к тому же весьма условных и несмелых.

Мы медленно поднимаемся на все четыре этажа, и пространство под нами последовательно суживается, площадь, размещенная на первом этаже, становится все меньше. Пятый этаж, венчающий сооружение, окружен мраморной решеткой, украшенной все той же тончайшей резьбой.

В середине открытого зала с четырехугольным куполом — инкрустированное надгробие, похожее на громадный слоистый камень. Оно стоит точнехонько над могилой Акбара, которую мы видели на первом этаже. Надгробие вознесено на такую высоту, чтобы ни единое живое существо, кроме разве перелетной птицы, не осмелилось переступить священный прах.

Мне захотелось окинуть взглядом окрестности мавзолея, и для этого я спускаюсь с пятого этажа, где мраморная решетка затеняет перспективу, на четвертый. Отсюда видны все четверо ворот. Только на северных различимы некоторые следы времени. Остальные стоят как ни в чем не бывало. Четыре столетия не отразились на их красоте.

Спустился вечер. Наконец-то мы с облегчением вздохнули, жадно впитывая в себя свежесть. Нет, все-таки этот нещадный зной не может не влиять на трудоспособность. Впрочем, индийцы уверяют, что сейчас еще достаточно прохладно, что вообще март — прохладный месяц...

Когда смотришь сверху, тебя поражает девственность, первозданность открывающегося ландшафта. Никаких признаков современного индустриального мира. Где-то очень далеко, почти на линии горизонта, две заблудившиеся трубы. Они только подчеркивают целостность картины, только напоминают о великом счастье — впитывать этот чистейший озон, поднимающийся от огромного сада, раскинувшегося по всей долине.

— Разве вы не знаете этого мусульманского обычая — окружать кладбище со всех сторон садами? — спросил наш гид. — При постройке мавзолея Акбара это условие было соблюдено.

Я сразу воспроизвел в памяти наши казахские кладбища, потом вспомнил знаменитый Шах-и-Зинда в Самарканде. Да что там... Даже окрестности прославленного на весь мир Гур-Эмира совершенно пустынны. А ведь там покоится прах Тамерлана, «потрясшего мир» Железного Хромого, воинственного предка Акбара и Шахджахана. Там погребен и великий ученый древности — астроном Улугбек.

Да-а... Их потомки не только превосходили своих отцов в умении предаваться земным усладам, но и в умении увековечивать свою память.

Мои спутники трудолюбиво щелкают своими фотоаппаратами. А мне что-то не хочется. Я погружен в созерцание райских садов.

— Это место носит название «Райский сад», — подтверждает мои невысказанные мысли наш гид.

Сияние алых цветов. Неустанное пение птиц. Настоящий Эдем. Разве только обезьяны прыгают по деревьям и игриво раскачиваются, зацепившись за ветки длинными хвостами, да на вершинах деревьев дремлют, нахохлившись, голошеие грифы. Так и кажется, что сейчас из-за кустов вдруг мелькнут фигуры наших общих прародителей — Адама и Евы.

Дата добавления: 2015-06-04