Твой Александр Крон 1 страница

Во-первых, никогда Луначарский и Есенин не пошли бы на такую беспринципную сделку. Во-вторых, трехтысяч­ный тираж «Москвы кабацкой» был доставлен в Москву 22 июля 1924 года, а 24-го сдан в магазин политкаторжан «Маяк» (Петровка, д. 12). Порвал же Есенин с имажини­стами, и то не со всеми, 31 августа того же года, то есть книга издана раньше, чем Сергей ушел из «Ордена». В-третьих, если бы нарком одобрил «Москву кабацкую», то она вышла бы под маркой Госиздата, и не в Ленинграде, а в Москве. На книге же издательство не указано. В-четвертых, Есенин ушел из «Ордена имажинистов» со­всем по другой причине, о чем читатель прочтет на сле­дующих страницах.

...Есенин вернулся из-за границы, как говорится, к разбитому корыту: книжная лавка на Б. Никитской была уже ликвидирована. Долю Сергея, причитающуюся из отчислений «Стойла» его сестре Кате, выдавали нере­гулярно: в кафе стали хромать дела. Птица же без стес­нения говорил:

— Мне некогда следить за кафе. ТЭЖЭ нужно под­солнечное масло, и сейчас я ловлю полные цистерны. Поверьте слову порядочного человека: без меня ТЭЖЭ пропадет и закроется.

Первое же заседание «Ассоциации», на котором пред­седательствовал Есенин, пришло к заключению: «Стойло» потеряло свое литературное лицо и превратилось в обыч­ное кафе, каких в то время в Москве было немало. Словом, надо вернуться к прежней программе «Стойла», и вопрос встал о выступлении Сергея. Но он заявил, что сейчас на в состоянии выйти на эстраду. Единственный вечер, на который он согласился, это «Встреча Есенина в Политех­ническом музее 21 августа 1923 года».

Сперва Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев произнесли краткие речи, поздравили Сергея с приездом, потом обло­бызали его. Разумеется, слушатели отлично понимали, что имажинисты раньше встретились с Есениным, возможно, поздравляли, целовались, и начало «Встречи» не {182} могло не показаться нарочитым. После этого Сергей стал рассказывать о своем путешествии за границу. Он описывал комфортабельные гостиницы, заокеанские гиганты-пароходы, тяжелые чемоданы Айседоры Дункан. Он не подготовил план своего выступления, говорил обо всем серьезно, а, может быть, следовало над многим поиронизировать. Мне он рассказывал, посмеиваясь:

— Решил я один проехаться по Франции. Купил би­лет, сел на поезд, да не на тот. Он без остановок примчал меня к границе. Пришли пограничники, посмотрели мои документы и повели в комендатуру. Сидит там важный Дядя, как гаркнет на меня, а я его по-русски обложил. Да никто ни черта не понимает,— переводчика нет! Ду­маю, могут посадить.— Он замотал головой.— Стал я себя тыкать в грудь пальцем и кричать:

— Муа Езенин! Муа мари Дункан! (Я Есенин! Я муж Дункан! (франц.)).

Дядя сразу полез в шкаф за газетами и журналами. А там моих портретов и Изадоры — уйма! Нашел мою фотографию, сравнивает со мной. Стал хлопать меня по плечу, сигаретами угощать. Усадили меня на поезд, и я приехал к тому месту, откуда уехал. Конечно, Изадора уже мечется по знакомым, разыскивает меня.

Или Есенин, усмехаясь, вспоминал:

— У Изадоры огромный гардероб. Десять чемоданов. Выезжаем из гостиницы — считай их! Приехали на при­стань — считай! Подняли на пароход — считай... Кто — я? Человек или счетчик?

А на вечере как раз серьезность выступления по этому поводу вызвала скуку, смешки, восклицания с места:

«Хватит! Говорите дело!» Все сошло бы благополучно, если бы Есенин прочитал отрывки из своих писем, кото­рые писал из-за границы, или куски задуманного «Же­лезного Миргорода», о котором видный критик В. О. Перцов говорит, что этим очерком Сергей «в известной степе­ни предвосхитил «Мое открытие Америки» Маяковского»

(В. П е р ц о в. Советская поэзия в «обработке» Ольги Кардейл.— «Литературная газета», 28 мая 1969 г.).

А так, видя, что выступление не клеится, Есенин махнул рукой и сказал:

— Ладно! Я лучше прочту вам новые стихи! Слушатели моментально оживились, и чтение {183} отрывков из «Страны негодяев» пошло под аплодисменты. Когда же Сергей прочел «Москву кабацкую», его выступ­ление превратилось в триумф. «Москва кабацкая» высоко поднялась над стихами поэтов-романтиков. Да, да! Та самая «Москва кабацкая», которую некоторые критики и рецензенты считали упадочной, богемной и из-за кото­рой, собственно, и возникла приписываемая Есенину и ничего общего с ним не имеющая «есенинщина»...

Кстати, об «есенинщине» с исчерпывающей полнотой сказал Маяковский:

«Есенин не был мирной фигурой при жизни, и нам безразлично, даже приятно, что он не был таковым. Мы взяли его со всеми недостатками, как тип хулигана, ко­торый по классификации т. Луначарского мог быть использован для революции. Но то, что сейчас делают из Есенина, это нами самими выдуманное безобра­зие».

(В. Маяковский. Полн. собр. соч., в 13 т. Т. 12, стр. 366. На диспуте в Коммунистической академии 13 февраля 1927 года.).

Кроме того, многие критики считали, что «Москва ка­бацкая» возникла из впечатлений, вынесенных Сергеем из «Стойла Пегаса». Это неправда! В «Стойле» не было ни бандитов, ни спирта и т. п. «Москва кабацкая» это — прямое отражение кабаков и вертепов Европы, Америки, а может быть, и ночных чайных у Петровских ворот и на Каланчевке...

Осенью 1923 года Есенин появился в «Стойле» с во­семнадцатилетним поэтом Иваном Приблудным (Яковом Овчаренко). Это был парень — косая сажень в плечах, с фигурой атлетического сложения, к тому же очень силь­ный. Происходил Приблудный из крестьян-бедняков с Украины, в гражданскую войну находился в Красной Армии, сражался под началом Г, И. Котовского. Теперь же учился в Литературном институте, во главе которого стоял В. Я. Брюсов. Есенин знал стихи Приблудного, его жизнь и объявил Ивана своим учеником. Многим было ведомо отзывчивое сердце Сергея, помню, как он отно­сился к своей матери, сестрам, особенно к Шуре, к детям от 3. П. Райх, сыну от А. Изрядновой — Юрию. Но отно­шение Есенина к Приблудному было поразительное. Он покупал ему одежду, обувь, давал деньги на питание. Был такой случай: оба пришли обедать в «Стойло», и {184} Приблудному не понравился шницель. Есенин повел его в какой-то ресторан...

Я знаю, как Сергей помогал своей критикой исправ­лять стихи некоторым поэтам, но то, что делал для При­блудного — невероятно! Он подсказывал эпитеты, рифмы, строчки. Благодаря тому, что Иван писал на сельскую тематику, противопоставляя деревню городу, писал о сво­ей умершей матери, его стихи были близки Есенину, и он другой раз дарил ученику лирические сюжеты, четверо­стишия и т. п. Казалось бы, молодой поэт должен быть благодарен своему учителю. А что вышло?

Как-то сидел я в «Стойле» со знакомой девушкой за столиком, а за соседним — Есенин и Приблудный. Они о чем-то оживленно разговаривали, но из-за шума ничего не было слышно. На эстраду вышел конферансье — на­чинать вечер, стало тихо, и явственно долетели слова Приблудного, обращенные к Сергею:

— Что, мой «Тополь на камне» хуже, чем ваши стихи?

Для того чтобы читателю было понятно, я приведу ко­нец этого стихотворения:

...Снились мне пастбища, снились луга мне,

Этот же сон — на сон не похож...

— Тополь на севере! Тополь на камне!

Ты ли шумишь здесь и ты ли поешь?

В этих трущобах я рад тебя встретить,

Рад отдохнуть под зеленым крылом,

Мы ли теперь одиноки на свете!

Нам ли теперь вздыхать о былом!

Тесно тебе под железной крышей,

Жутко и мне у железных перил;

— Так запевай же! Ты ростом повыше,

Раньше расцвел и больше жил.

Я еще слаб, мне едва — восемнадцать,

Окрепну и песней поспорим с тобой,

Будем, как дома, шуметь, смеяться,

Мой стройный, кудрявый, хороший мой...

Эта ли встреча так дорога мне,

Шелест ли тронул так душу мою...

— Тополь на севере! Тополь на камне!

Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!

Тот, кто читал стихи Есенина, без труда поймет, что все: тема, словарь, эпитеты, многие рифмы заимствованы {185} у Сергея. Есть и другие, но я вишу только то, что сам слышал или видел, или читал...

Между тем за соседним столиком Приблудный про­должал говорить:

— Годика через два, Сергей Александрович, дам вам фору в стихах и все равно обгоню вас...

Я увидел, как в глазах Есенина сверкнули синие мол­нии: каково это слышать великому поэту от начинающе­го, да еще пестуемого им самим? Я понял, что скандал неминуем, вскочил со стула, подошел к Приблудному и, наклонясь к нему так, чтобы закрыть от Сергея, сказал, что ему, Ивану, пришел конверт с деньгами, лежит в конторе. Надо его взять, пока не закрыли.

— С деньгами? — переспросил он, встал, пошел к ле­стнице и стал спускаться вниз.

Я пошел вслед за ним. Разумеется, контора была за­перта. Я объяснил Приблудному, как возмутительно он вел себя, что ожидало его, и потребовал, чтоб он немед­ленно ушел из «Стойла».

— Я могу и сдачи дать! — процедил он сквозь зубы.

— Ты плохо знаешь Есенина. Ничего ты не успеешь сделать!

Я проводил Приблудного в гардеробную, он оделся в ушел. За столиком Сергея уже сидели его знакомые, и они оживленно разговаривали.

Я бы мог рассказать и о других фокусах Приблудного, но предпочитаю дать место письму Есенина, которое он написал Гале Бениславской из Ленинграда (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 177.):

«...Вчера Приблудный уехал в Москву... Но хамству его не было предела... Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек....Все это мне ужасно горько. Горько еще потому, что он треплет мое имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм. Ха-ха-ха — с деньгами он устраиваться умеет... Он удрал. Удрал подло и низко... Сам я больше с ним не­знаком и не здороваюсь. Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек...

Прощайте, милая, и писать не могу. Горько, обидно, хоть плачь». Не везло Есенину ни с друзьями, ни с женами, и даже с единственным учеником.

{186} Я должен увести читателя на несколько лет вперед. Есенину не везло при жизни, но то, что обрушилось на него после смерти, ни в какое сравнение с этим не идет.

1) Не прошло и несколько месяцев после похорон Сергея, как заумный поэт А. Крученых, торговавший на углу Тверской и Столешникова (там, где теперь кафе «Отдых») своими бульварными сочинениями в стихах:

«Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица», «Дунька-Рубиха» и др., стал одну за другой выносить свои книжонки собственного издания: «Гибель Есенина», «Черная тайна Есенина», «Лики Есенина от херувима до хулигана» и др. Это были самые низкопробные пасквили на великого поэта, к тому же совершенно бездарные. Це­лый ряд литераторов, в том числе рапповцы, выступили с резкой критикой этого глумления над Есениным. Маяковский назвал брошюрки Крученых дурно пахнущи­ми книжонками, но заумник продолжал свою непристойную торговлю ими.

2) В то же время появилось размноженное на пишу­щей машинке «Послание Демьяну Бедному», подписан­ное фамилией Есенина. Об этом я узнал от Ефима Алексеевича, который положил передо мною на стол это«Послание». В нем Демьян поносился за то, что выступил со стихотворным фельетоном против Христа. Как мог Сергей, сам написавший не одну богоборческую поэму, выступить по этому поводу против Демьяна? Более того, у Сергея была общеизвестная богохульная строфа, кото­рую он еще в 1918 году написал экспромтом, пытаясь применить ассонанс, а, верней, как он сам уточнил, кон­сонанс.

Нате, возьмите, лопайте

Души моей чернозем,

Бог придавил нас ж...й,

А мы ее солнцем зовем,

Памяти Есенина, Изд. Всерос. союза поэтов, 1926, стр. 81.

Сами же рифмированные вирши «Послания» ни по ма­стерству, ни по форме, ни по словарю не походили на стихи Есенина, Ефим Алексеевич это понимал, он хотел только подтверждения, которое и не заставило себя ждать. (Позднее старшая сестра Сергея Катя выступила в «Прав­де» с опровержением «Послания».) Благодаря настоянию Ефима Алексеевича автор фальшивки был обнаружен: им оказался графоман с контрреволюционным душком, некий Горбачев, который и был выслан из Москвы в Со­ловки.

3) Находящийся в эмиграции поэт-декадент В. Хода­севич в своих воспоминаниях («Современные записки». Париж, 1926, кн. 27, стр. 292— 322,) написал об Есенине, как о поэте, поднявшем свой голос против коммунизма и при­нявшем нэп, как отступление от революции.

Другой поэт-декадент, тоже эмигрант, Г. Адамович выпустил составленный им сборник стихов Есенина, куда включил не принадлежавшее Есенину стихотворение «Проститутка».

4) Третий поэт-эмигрант Г. Иванов выпустил сборник стихов Есенина и во вступительной статье написал: «За Есениным стоят миллионы таких же, как он, только безымянных «Есениных» — его братья по духу, соучаст­ники — жертвы революции... Променявшие бога на «диамат», Россию на Интернационал и в конце концов очнувшиеся от угара у разбитого корыта революции».

Ненависть дышит в каждой строчке поэта-середняка Г. Иванова к великому поэту Есенину. Этот хулитель Сер­гея даже не скрывает своего злорадства: «В учебниках словесности ему (Есенину.— М. Р.) посвящают несколь­ко строк, цель которых внушить советским школьникам, что Есенина не за что любить, да и незачем читать: он поэт второстепенный, «мелкобуржуазный, несозвучный эпохе»... (Сергей Есенин. Стихотворения 1910—1925 гг. Париж, 1950.)

5) Но всех разнузданней и подлей по адресу Есенина неслась брань мистика-декадента Д. Мережковского и его жены-ницшеанки 3. Гиппиус: «Альфонс, пьяница, боль­шевик» (С. Есенин. Собр. соч., т. 5, стр. 84.), Эти супруги, эмигрировавшие в начале револю­ции, питались крохами не только со стола врага Совет­ской власти Бориса Савинкова, но и не брезговали подач­ками, получаемыми от главарей фашизма.

Вот что сказал о них И. А. Бунин Константину Симонову:

«Они с Мережковским служили немцам, но до этого они оба служили еще и итальянцам, успели побывать на содержании у Муссолини, и я это прекрасно знаю» («Литературная Россия», № 30 от 22 июля 1966 г.).

{188}

б) Журналист Л. Сосновский, впоследствии оказав­шийся троцкистом, выступил с резкой статьей, цитируя некоторые строки Есенина и называя творчество великого поэта «лирикой взбесившихся кобелей». Автор не пер­вой циничной статьи против Есенина считает его идеоло­гом и покровителем хулиганства («Правда», 19 сентября 1936 г.)

С этого момента разгорается кампания против Сергея, именем которого без всякого основания названо упадни­ческое настроение среди молодежи — «есенинщина». Об «есенинщине» без зазрения совести пишут И. Гаркуш, Г. Бергман и др. Начинаются диспуты: «Есенин и есенинщина», выходят сборники: «Против упадничества, против есенинщины». Раздаются трезвые голоса: надо от­делить Есенина от есенинщины (Маяковский В., Рожде­ственский Вс., Ермилов В. и др.), но кампания продол­жается.

7) В Ленинграде (1928 г.) появляется брошюра Вл. Покровского: «Диалог Есенина с Маяковским». Весь диалог написан суконным языком. Есенин появляется с того света, и между поэтами начинается взаимная пере­бранка.

«Маяковский. Что это вы, Есенин, даже как говорит­ся, за крышкой гроба не оставили своей мании всюду и ото всех видеть преследования. Я нападаю не на вас лично (простите, до вас лично мне и дела-то очень не­много), а на то, что называется «есенинщиной».

Есенин. Во имя Маяковского. Маяковщины.

Маяковский. Во имя второго! Маяковщина — это ак­тивный оптимизм.

Есенин. Не оптимизм, а оптимизинчик...»

Такой пошлятиной переполнена вся брошюрка, а их, судя по объявлению на обложке, Вл. Покровский выпу­стил немало. Он сам пишет: «Нисколько не сомневаюсь, что В. В. Маяковский (да и С. А. Есенин, если б жил) найдет в этом диалоге такие оттенки мысли или даже та­кие целые мысли, которые откажется признать своими».

Так чьи же это мысли, противоречащие истинным взаимоотношения поэтов? Самого Вл. Покровского! Его сочинения мало в чем уступают пресловутым брошюркам Крученых.

8) Во время Отечественной войны из Ташкента в Тбилиси приезжает сын Есенина Василий, о {189} существовании которого никто не. подозревал. Он чем-то похож на деда Сергея, предъявляет в Союзе писателей паспорт на фамилию Есенина, читает стихи своего отца и собирает обильную дань. При ближайшем расследовании оказы­вается, что он подражает «детям лейтенанта Шмидта», о которых так ярко написали в своем романе «Двенадцать стульев» И. Ильф и Е. Петров. Неудачливого самозванца разоблачают и отправляют в северные края.

9) В конце пятидесятых годов в киевском общежитии студентов находят в роскошном синем переплете книгу, изданную Лениздатом: «Сергей Есенин. Стихи». Но, от­крыв ее, студенты видят не стихи, а антисоветскую стряпню. Идеологические диверсанты воспользовались популярным именем великого поэта, чтобы заставить сту­дентов прочитать гнуснейшую клевету на Советскую власть и народ.

10) В шестидесятых годах разоблаченный шпион О. В. Пеньковский, оскверняя могилу Есенина, устроил, в ней тайник и прятал там свои предательские доку­менты...

11) В июле 1969 года на VI Международном кинофе­стивале в Москве был представлен прокатной английской фирмой «Рэнк» снятый по сценарию Мелвина-Брагга и Клайва Экстона талантливым английским режиссером Карелом Рейсом фильм «Изадора». Постановка фильма фи­нансировалась американской фирмой «Юниверсал», про­дюсеры — французы-братья Аким и Робер Реймон. От­лично сыграла роль Айседоры Дункан Ванесса Редграйв. Очевидно, режиссер хотел показать экзотического русско­го человека, для чего с помощью нескольких мизансцен превратил нашего великого поэта Есенина в такого разухабистого пейзана-разбойника, что тот, кто лично знал Сергея, сказал бы, что это едкий шарж на него.

Судите, читатель, сами! В фильме Есенин появляется в красной рубашке, сапогах, шубе из медвежьего меха. Никогда он так за границей (да и на родине!) не одевал­ся. Он сшил у модного берлинского портного серый ко­стюм, визитку, пелерину пушкинских времен и заказал себе цилиндр той же эпохи. Все это после приезда Сергея на родину видел не только я, но и другие, например, Ав­густа Миклашевская (Воспоминания о Сергее Есенине. М., «Московский рабочий», 1965, стр. 349.).

{190} Играющий Есенина артист Иван Тченко декламирует знаменитое стихотворение:

Клен ты мой опавший, клен заледенелый,

Что стоишь нагнувшись под метелью белой?

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 127.

Однако он произносит это с варварским акцентом, и только по нескольким словам можно догадаться о том, что он читает.

А как ведет себя Есенин в английском фильме? Учи­тельница преподает русский язык Айседоре, входит Сер­гей, преподавательница уходит, и он шлепает ее по заду. Но это только начало столь глубоко задуманного художе­ственного образа великого поэта. Дальше еще хлеще:

Есенин бросает на пол портреты первого мужа Айседо­ры — театрального режиссера Гордона Крэга, второго му­жа — фабриканта швейных машин Зингера, и — о, чувство меры! — фотографии ее погибших детей и топчет их нога­ми! Это Сергей-то, который так любил детей и сам тосковал по своим Косте и Тане. Кто же поверит этому высосан­ному из пальца эпизоду?

Или еще один перл: пресс-конференция, Айседора от­вечает на вопросы журналистов, Есенин выхватывает ре­вольвер и стреляет поверх их голов в потолок, они в па­нике разбегаются. Не буду скрывать: одно время в Москве Сергей имел револьвер и носил его с собой. Но ни разу в жизни он не стрелял из него ни боевыми, ни холостыми патронами!

После предварительного просмотра фильма «Изадора» известный кинокритик Ростислав Юренев, член отбо­рочной комиссии фильмов на фестиваль, сделал отвод кинокартине Карела Рейса. Председатель этой комиссии покойный Игорь Чекин и другие ее члены согласились с ним, и фильм на фестивале не демонстрировался, так как он оскорбил бы национальное чувство зрителей.

Я уверен, что в картине мог получиться подлинный живой Есенин, если бы его роль была поручена другому артисту и, конечно, если бы сценаристы и режиссер осно­вательно изучили жизнь Сергея. А не руководствовались компилятивным сочинением Сюэлла Стоукса. В Англии есть превосходные знатоки биографии Есенина из перво­источников. И за примером недалеко ходить!

{191} Вот что писал мне в 1966 году Гордон Маквей:

«Я английский стажер (из Оксфордского универси­тета), занимаюсь в Москве уже второй год жизнью и творчеством русского поэта Сергея Есенина (1895 — 1925). Я читал Ваши воспоминания с большим интересом, и для меня была бы великая честь встретиться с Вами, чтобы поговорить о Вашем знакомстве с великим русским поэтом...»

Даже вернувшись в Англию и сев за диссертацию о ве­ликом поэте, Маквей продолжал писать письма в Москву, наводя справки о различных подробностях биографии Есенина...

Если так поступает английский студент (теперь док­тор филологических наук), то сценаристы и режиссер фильма «Изадора» должны были с большей тщательно­стью и глубиной изучить биографию Есенина. А теперь их фильм только пища для окололитературных сплетни­ков и сплетниц, которые посеяли, да и до сих пор сеют всякие небылицы о великом поэте.

Я спрашиваю английских работников литературы и кино, как бы они реагировали, если бы советские кине­матографисты выпустили фильм, к примеру, о Перси Биши Шелли, изобразив его в таком омерзительном виде, как это сделано с Сергеем Есениным?

12) Много мемуаристов, литературоведов, а теперь и прозаиков с легкой руки Бориса Лавренева изображают Есенина «ситцевым мальчиком». Этот «мальчик», — выду­мывают они биографию Сергея, — покидает деревню, пат­риархальную Русь и попадает в индустриальный город. Там его окружают члены общества «Краса», возглавляе­мые акмеистом С. Городецким, потом ново-крестьянские поэты во главе со «смиренным Миколаем» Клюевым, за­тем лево-эсеровские «скифы», руководимые Р. И. Ивано­вым-Разумником, и, наконец — о, ужас! — снобы-имажи­нисты, доводящие его до страшной трагедии.

Я уверен, что по этой схеме сочинят не одну повесть, не один роман о Есенине. Но не пора ли пересмотреть эту схему? «Ситцевым мальчиком» Сергей не был даже в дет­стве в Константинове, Он был первым забиякой и драчу­ном. Таким он остался на всю жизнь. В любой литератур­ной организации, в которой он участвовал, любил держать вожжи в своих руках, а если не удавалось — уходил.

Мне не хотелось об этом писать, но приходится: после {192} заграничной поездки Есенин вернулся самым настоящим беспартийным большевиком. Оттого так круто изменилась тема его произведений, и сами они приблизились к клас­сической простоте! Если бы в те годы его поддержали кри­тики и редакторы, а не набросились на него, — еще нема­ло бы шедевров он создал...

Вдруг Сергею улыбнулась судьба: летом 1923 года мы, имажинисты, собрались в самой большой комнате «Стой­ла», чтоб отпраздновать помолвку Есенина с артисткой Камерного театра Августой Миклашевской. Это была кра­сивая женщина, обладающая замечательной фигурой, вос­хитительными руками. Я видел ее в разных спектаклях, но прославилась она, сыграв роль принцессы Брамбиллы в пьесе Э. Т. А. Гофмана того же названия.

В комнате, заполненной цветами, окруженная подни­маемыми в ее честь бокалами с шампанским, Августа, раскрасневшись, смотрела, влюбленная, на Сергея. А его глаза, как сапфиры, светились голубизной нежности и любви.

— Гутя, — обратился к Миклашевской Мариенгоф,— мы вручаем вам сердце Сергея. Берегите его как зеницу ока.

Шершеневич скаламбурил:

— Сережа! Твоя любовь к Августе пробудилась в ав­густе! Пусть цветет твое августейшее чувство!

— Я предлагаю тост,— объявил Грузинов,— за подругу Сережи, красота которой достойна кисти Ра­фаэля!

Мы радовались, что Есенин наконец успокоится И начнет писать стихи, посвященные празднику своего сердца. И действительно, Сергей создал чудесный цикл стихов, посвященный А. Л. Миклашевской:

По-смешному я сердцем влип,

Я по-глупому мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в Рязанях!

В октябре 1923 года специальная комиссия проверяла общественные организации. В «Ассоциации» хранились ко­пии отчетов в разные учреждения за три года, копии докладов о культурной деятельности ее членов, а также {193} плакаты и афиши о литературных вечерах в «Стойле Пега­са», в Политехническом музее и других местах. Комиссия составила протокол, в котором работа «Ассоциации» приз­навалась удовлетворительной. Мне объяснили, что прото­кол будет передан в административный отдел Моссовета и должен быть утвержден ее начальником Цирулем. От этого зависело существование издательства «Имажини­сты» и журнала «Гостиница».

Начальник АОМСа (а также московской милиции) фриц Янович Цируль был высокий, широкоплечий ла­тыш, с полным лицом, усами, бородкой и умными серыми глазами. Он был доброжелательно настроен к работникам науки и искусства.

Я позвонил ему по телефону и попросил разрешения зайти (для этого требовался пропуск). Цируль сказал, чтоб я пришел к нему с членами «Ассоциации» и привел Есенина.

Через три дня Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Гру­зинов, автор этой книги, Марк Криницкий, А. Сахаров от­правились в АОМС. (Мы дожидались В. Э. Мейерхольда, но он позвонил и сказал, что чуточку запоздает.)

Фриц Янович усадил нас полукругом возле письмен­ного стола и с характерным для него акцентом объяснил, что всегда хозяин дома обносит гостей чаркой вина. Он же, Цируль, хочет, чтобы гости обнесли его чаркой поэ­зии. И мы по очереди стали читать свои стихи. Есенин с большим подъемом прочитал отрывок из «Страны него­дяев».

Цируль был взволнован.

— Какой вы молодец, — сказал он Сергею. — Какой большой молодец!

После этого Фриц Янович выдвинул ящик своего пись­менного стола, достал протокол обследования «Ассоциации» и сказал, что мы работаем хорошо. Он посоветовал нам выступать на заводах. Приехавший Мейерхольд при­гласил Цируля побывать в своем театре. Фриц Янович сослался на то, что очень занят, но обещал в ближайшее же время посетить театр. Он сделал надпись наверху про­токола и объяснил, в каком отделе подучить справку о перерегистрации «Ассоциации».,.

{194}

Ссора Есенина с Мариенгофом. «Мужиковствующие» действуют. Случай в пивной. Суд над 4 поэтами. Подозритель­ное окружение Есенина

В том же октябре 1923 года Сергей встретил Кожебаткина, пошел с ним в какое-то кафе. Александр Мелентьевич рассказал Есенину, почему не платили его долю по книж­ной лавке сестре Кате. Сергей завел в «Стойле» разговор на ту же тему с буфетчицей Е. О. Гартман. Он убедился, что книжная лавка ликвидирована, доходы в кафе «Стой­ло Пегаса» упали наполовину, работающие члены «Ас­социации» получали маленькие суммы. Но все зависело от Мариенгофа, которого сам Есенин, уезжая за границу, вставил своим заместителем.

Есенин вызвал Мариенгофа на откровенное объясне­ние по поводу расчетов с его сестрой Катей, и они так поссорились, что перестали разговаривать друг с дру­гом.

А ведь какая дружба была! Вот уж правильно: водой не разольешь! Однако Анатолий не переносил, когда, да­же в шутливом тоне, ему намекали, что Есенин талант­ливей его. В 1921 году 3 октября — в день рождения Сер­гея — нужно было что-нибудь ему подарить. Мариенгоф достал где-то хорошую трость и хотел выгравировать на ней надпись. Я сказал, к кому нужно обратиться.

— Не знаю, что лучше надписать Сереже? — спросил он.

И черт меня дернул сострить!

— А ты кратко и ясно, — посоветовал я. — «Великий великому».

После этого до дня рождения Есенина Анатолий со мной не разговаривал. В этот день я подарил Сергею гал­стук, который он хотел иметь: бабочкой, коричневый в бе­лую полоску.

Мариенгоф пришел ко мне и сказал, что он и Есенин одеваются одинаково, а галстука бабочкой у него нет. Я открыл перед ним коробку оставшихся от царского време­ни галстуков, и он выбрал бабочку...

При жизни на Анатолия немало вешали собак, и я хочу ради справедливости сделать небольшое отступле­ние.

{195} В конце двадцатых годов Мариенгоф переехал с семь­ей в Ленинград, и мы встречались или когда я бывал там, или когда он появлялся в Москве. Я знал, что он дружит с известным драматургом Александром Кроном, челове­ком безукоризненной честности и человеколюбия. Мне пришлось работать с Александром в избирательной комис­сии по выборам депутатов в Верховный Совет, я написал ему письмо, прося рассказать об Анатолии.

Привожу ответ автора пьес «Винтовка № 492116», «Глубокая разведка», «Второе дыхание» и др., а также со­автора комедии «Раскинулось море широко»:

«Дорогой Матвей!

Получил твое письмо. Я не знал Анатолия Мариенго­фа в тот период, к которому относятся твои воспоминания. Мы познакомились и подружились в послевоенные годы. В моей памяти Мариенгоф остался человеком редкой доб­роты, щепетильно порядочным в отношениях с товарища­ми, влюбленным в литературу, и, несмотря на то, что к нему часто бывали несправедливы, очень скромным и незлобивым.

Вульгаризаторы немало потрудились над тем, чтоб опорочить А. Б. Мариенгофа еще при его жизни. Дейст­вительно, нет ничего проще и удобнее такого объяснения литературных фактов: Маяковский и Есенин были при­родными реалистами, в грех формализма (футуризма, имажинизма) их совратили нехорошие люди; злыми ге­ниями Маяковского были Брик и Бурлюк, а Есенина пор­тил щеголь и сноб Мариенгоф. При сколько-нибудь добро­совестном анализе подлинных фактов лживость этой кон­цепции становится очевидной для всякого непредубежден­ного человека. Столь же лжива болтовня, что Мариенгоф ведет свой род от немецких баронов. Даже если б это бы­ло так, я не вижу здесь ничего, что бросало бы тень на его литературную репутацию. Но достаточно прочитать воспоминания Мариенгофа, опубликованные в журнале «Октябрь», чтобы видеть, что по происхождению и воспи­танию Мариенгоф был настоящим русским интеллиген­том. Отец его, крещеный еврей, был известным в своем городе врачом.

Дата добавления: 2015-06-30