С. Животный организм 15 страница

Перед этим конфликтом наука о природе стоит, можно сказать, и сегодня: <Человека рассудочного, подмечающего частности, зорко наблюдающего и расчленяющего, в каком-то смысле тяготит все то, что проистекает из идеи и возвращает к ней. Он чувствует себя в своем лабиринте как дома и не ищет путеводной нити, которая поскорее бы вывела его наружу. И наоборот, человек, стоящий на более высокой точке зрения, слишком легко проникается презрением к единичному и втискивает в умерщвляющую всеобщт ность то, что может жить только в обособленном виде>*. Если мы теперь спросим себя, как разрешался до сих пор этот конфликт обеими противными сторонами, то придется сказать, что до полного взаимного понимания еще очень далеко.

С одной стороны, так называемые натурфилософы пытались, правда, подчинять идее огромное количество эмпирического мате.риала, но так как они при этом имели наготове раз навсегда установленные схемы (<потенции>, по выражению, пущенному в ход йшенмайером), скучнейшим образом обесцвечивавшие и стиравшие пестрое богатство бесконечно разнообразной природы, то нельая предъявлять претензии эмпирическим физикам за их энергичный протест против этого тусклого смешения идеи и эмпирии, особенно распространившегося в первое десятилетие нашего века. И мы можем поэтому только согласиться со следующим суждением нашего уважаемого Линка: <Если удовлетвориться положениями некоторых натурфилософов, то всб решается очень просто. Растение, говорят они, есть продукт притяжения света и земли. По Кизеру, растение в своей целостности есть органический магнит, который проявляется и в целом, и в отдельных частях: повсюду повторяется священная триада, безразличие в различии. Никогда еще не обращались с природой так фривольно. Это умозрение дает только общие отношения, поверхностные взгляды со стороны, никогда не достигая неисчерпаемого изобилия природы; оно рисует дам иероглифы вместо действительного мира>**. Принцип натурфилософии мысленное воссоздание природы - был, следовательно, использован этими натурфилософами крайне неудачно, ибо * Goethe. Zur Morphologic, 1817, Bd. I, S. VI.

** Link. Grundlehren der Anatomic und Physiologic der Pflanzen, S. 245-246 (Nachtrage, I, S. 59); S. 5-6.

==584

их химерические построения были лишь созданиями их собственного эксцентрического воображения.

Но с другой стороны, сделали ли что-нибудь эмпирические науки, чтобы заполнить ту пропасть, которая отделяет их от философии? Если прислушаться к некоторым голосам, раздающимся среди естествоиспытателей, то можно было бы возыметь надежду, что полемика Гегеля против атомистического и материалистического понимания природы начинает оказывать свое действие. Звукород (Schallstoff) уже исчез из физики. Поколеблена даже ньютоновская теория цветов; правда, еще остается вопрос, не является ли волновая теория еще более материалистической. В самое последнее время в электричестве стали видеть только известное направление, что звучит достаточно идеалистично. Но какой физик не клянется до сих пор атомами, хотя бы и превратившимися в molecules, не клянется порами, теплородом, его переходом в скрытое состояние, магнитным флюидом и всеми прочими искусственными рассудочными понятиями, которые ничуть не менее химеричны, чем вышеупомянутые схемы натурфилософов!

Мне уже ставили на вид, что Гегель сражается с ветряными мельницами, ибо физика точно так же может допустить, что теплота, электричество, атомы, магнитная жидкость и т.д. не самостоятельные сущности, а, как это утверждает философия, лишь модификации материи: но для того чтобы вообще говорить о них я разыскивать их дальнейшие проявления, физика должна употреблять такие выражения как бы в качестве эвристических понятий, ожидающих своего подтверждения со стороны опыта. На это я мог бы ответить следующее.

Что касается, во-первых, пункта о ветряных мельницах, то философия может с благодарностью принять этот упрек, причем слава Гегеля не потерпит ни малейшего ущерба оттого, что он приобрел свое рыцарское достоинство борьбой с этими мельницами, ибо ведь за ними фактически скрывался великан эмпиризма, против которого и шла борьба. В самом деле, переходя ко второму пункту, мы должны указать, что даже только гипотетическое допущение подобной метафизики сил, материи, веществ, атомов и т.д. сразу искажает правильный взгляд и разрушает здравое понимание опытных данных, так как эти затвердевшие предрассудки непосредственно привносятся в опыт вопреки иллюзорному убеждению, будто опыт служит им основанием. Способ выражения далеко не безразличен, ибо с выражением связана мысль. И именно оттого, что философия и физика говорили до сих пор на разных языках, зависит, на мой взгляд, их неспособность понять друг друга по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться такое положение.

Но по существу я считаю взаимное понимание между ними вполне возможным и думаю, что предлагаемая вниманию публики книга положит начало этому примирению, поскольку в ней олимпийская речь гегелевской диалектики разума уже сильно приближена к человеческому языку рассудка. Английский и французский рассудок особенно повинен в том, что в физику были введены эти лабиринты запутаннейших теорий. И именно от немецкого чувства наших физиков мы ждем прежде всего того, что они обратят в неправду упрек Гегеля, который до сих пор был слишком справедливым, - упрек в том, что они ищут за Рейном и Ла-Маншем опору для своих взглядов. Мы ждем от них, что они обнаружат по крайней мере добрую волю к переговорам с немецкой

==585

философией, чтобы наставить ее на путь истинный, если она заблуждается. Но одно из существенных прелиминарных условий будущего мира заключается в том, чтобы каждая сторона ознакомилась со взглядами другой, ибо только при основательном разборе точки зрения противника можно или опровергнуть ее изнутри, иди принять. И если вообще достаточно суровые нападки Гегеля проступают в этих лекциях вследствие большей свободы устной речи с кафедры, может быть, еще более резко и ярко, то я прошу физиков отнести это за счет стремления великого покойника к истине и за счет моих добросовестных усилий дать вполне аутентичный текст. Прегрешения же живых друг против друга уже заглажены или во всяком случае могут быть заглажены; ибо мы ищем примирения, а не новых раздоров.

Однако, как ни важна добрая воля к соглашению, ее одной недостаточно без объективной опоры в виде опосредствования между эмпиризмом и натурфилософией, которые в равной мере остановились на полпути. Для того чтобы этот medius terminus быд действительно посредствующим звеном, он должен явиться в двойном образе, представляя собой оба крайние полюса. В качеству такового я назвал бы со стороны опыта гётевское чувство природы, а со сороны философии - предлагаемое сочинение Гегеля.

Гёте исходит из опыта, но в противоположность естествоиспытателям, которые преимущественно исследуют наиболее отдаленные и малодоступные области, где явления затуманены и искажены многообразнейшими связями, он берет явление в его простейшей, чистейшей, первоначальнейшей форме, анализирует эти непосредственные данные опыта, не втискивая их в предвзятую терминологию, описывает предмет как он есть, т.е. разложенное на свои первоначальные стороны понятие явления или идею данного отношения. Мы можем, следовательно, сказать, что гетевские первичные феномены - это непосредственно в опыте созерцаемые идеи; но вычитать их так прямо из опыта способен только тот, кем твердо руководит гениальный инстинкт разума. Так, своим великим чутьем природы Гёте распознал первичный феномен в явлениях цвета, в растениях, костях и т.д.; и в доказательство своей удачи в этом начинании он с гордостью ссылается на авторитет Александра фон Гумбольдта, приславшего ему приветственное письмо, к которому был приложен <лестный рисунок>: этим рисунком Гумбольдт <давал понять, что иногда и поэзии удается приподнять покрывало природы. А раз это признает он, кто станет спорить>?*

Когда же эта идея, сущность предмета в явлении, обретается не бессознательно неким темным инстинктом, а размеренным путем самодвижущейся и диалектически развивающейся мысли, тогда мы имеем гегелевский метод, который из логической идеи развивает идею пространства, времени, движения, материи и т.д. Правда, философ не мог бы найти все эти категории, если бы он раньше не знал их из опыта, но тем не менее они совершенно не зависят от опыта и отнюдь не обусловлены его содержанием. Ибо философия вовсе не дедуцирует непосредственно формы природы как таковые, а дедуцирует лишь определенные свойственные природе мыслительные отношения, к которым она подыскивает затем соответствующие наглядные представления среди явлений природы. И если в этой своей второй, апостериорной работе она начинает * Goethe. Zur Morphologie. Bd. I, S. 122.

==586

с пространства, то это потому, что вышедшая из логического развития идея природы в ее простейшей форме точнее всего соответствует тому наглядному представлению, которое мы называем пространством, хотя при априорной дедукции мы еще не знали, что получится именно идея пространства. Такое же узнавание наших понятий в наглядных представлениях повторяется и тогда, когда мы переходим далее от идеи пространства ко второй естественной идее - идее времени и т.д. Утверждать, что идея заимствована из наглядного представления, нельзя уже потому, что если бы в дедукции за идеей пространства следовало определение мысли, наиболее соответствующее хотя бы наглядному представлению движения или изменения, то в ряду природных образований вслед за пространством было бы поставлено именно это определение, а не время.

Конечно, прежде чем вообще перейти к такого рода метафизическим соображениям, философ займется вначале предварительным обзором явлений природы, чтобы расценить их по степеням их сравнительного достоинства и развития. Но вопрос о том, предшествует ли время пространству или наоборот и каков должен быть вообще порядок форм, может быть разрешен только диалектическим развитием самих идей; ибо ведь никто не станет утверждать, что последовательность форм тоже почерпнута из природы, так как в ней-то они все существуют одновременно. Если же для какой-нибудь идеи, выведенной a priori, не найдется соответствующего наглядного представления, то останется два пути. Можно либо предположить, что в этом месте, оказавшемся как бы пустым, есть какое-то еще не найденное опытной наукой явление (опасный прием, к которому часто прибегал Окен), либо же снова бросить мысль в горнило диалектики и затем извлечь ее из творческих недр разума на дневную поверхность сознания, ибо ведь философствующий субъект мог сделать ошибку в своих мыслительных операциях, если он привнес что-нибудь от себя, вместо того чтобы прямо следовать ходу всеобщей творческой мысли, бессознательно покоящейся в душе у каждого.

Таким образом, верно в буквальном смысле слова, что натурфилософия Гегеля совершенно свободно творит всю систему творческих идей природы. Где же у Гегеля логическая идея как бы перекувыркивается в природе, как говорит Шеллинг? Она все время остается в мысли и вовсе не нуждается <в трудном переходе к действительности>, потому что мысль совпадает с подлинно действительным в природе. Неужели все еще будут видеть ограни' ценность философии в том, что она может творить <только мысли>, но не способна <создать хотя бы одну былинку>, т.е. что она творит только всеобщее, постоянное, единственно ценное, а не единичное, чувственное, преходящее? Если же ограниченность философии полагают не только в том, что она не может создать ничего индивидуального, но и в том, что она даже не знает, как оно создается,-то ответ гласит, что это <как> не выше, а ниже знания и, следовательно, не может составлять границу последнего. В процессе превращения идеи в действительность знание исчезает, потому что природа есть именно бессознательная идея, и былинка растет, сама того не зная. Истинное же творчество всеобщего сохраняется полностью в философии, в самом философском познавании.

==587

Но в натурфилософии Гегеля за опытом сохраняются целиком все права, ибо опыт во всяком случае должен оставаться регулятором спекулятивного движения идей. И мы утверждаем: чем целомудреннее развертывается умозрение, тем полнее оно будет совпадать с результатом опыта, как и глубокое чувство природы будет с наибольшей ясностью открывать в природе одни лишь воплощенные идеи. Поэтому Гёте и Гегель - это те два гения, которым, на мой взгляд, суждено проложить в будущем путь умозрительной физике, так как они подготовили примирение умозрения с опытом.

Я особенно хотел бы, чтобы настоящие лекции Гегеля добились в этом смысле признания в первую очередь, ибо они свидетельствуют о всеобъемлющей широте его эмпирических знаний, и на этих знаниях Гегель мог лучше всего проверить свои умозрения. Может быть, в отдельных подробностях тут и вкрались кое-какие ошибки, которых я всячески старался избегнуть (тщательно сверяясь с источником и- обращаясь за советом к сведущим коллегам, которым я здесь и выражаю сердечную благодарность за их отзывчивость); но во всяком случае эти ошибки не настолько серьезны, чтобы нарушить чистоту идей, которые искали в опыте соответствующие себе наглядные представления. Могут сказать, что Гегелю остались неизвестными новые открытия; но это обстоятельство не причинит никакого ущерба истинности его идей, опирающихся на свою собственную силу, ибо при их дальнейшем внутреннем развитии будет оставаться все больше места для новых наглядных представлений, появляющихся извне. Но если кто-нибудь станет опровергать Гегеля утверждениями вроде того, что <с чисто рациональным подходом никогда не доберешься до действительности>, то я отвечу, что в действительных явлениях природы разумное, хотя оно всячески ущемлено и искажено формой внешнего бытия, присутствует все-таки в более чистом виде, чем в крайне незрелых системах тех мыслителей, которые хотели бы отделить друг от друга чисто рациональное и действительное.

Мне остается еще объяснить, какими принципами я руководствовался при редактировании настоящих лекций, а также указать бывшие в моем распоряжении источники. Последние состоят из собственных рукописей Гегеля и из записей его слушателей. Гегель читал восемь раз курс лекций по философии природы: один раз в Иене -между 1804 и 1806 гг., один раз в Гейдельберге летом 1818 г. и шесть раз в Берлине-в 1819-1820, 1821-1822, 1823-1824, 1825-1826, 1828 и 1830 гг. От йенского периода у нас сохранилась полная тетрадь записей Гегеля in-quarto. В Гейдельберге он положил в основу курса первое издание своей <Энциклопедии> (1817 г.) и заметки, записанные им на вкладных листах. В основу первых двух берлинских курсов снова была положена полная тетрадь записей in-quarto. Для лекций 1823-1824 гг. Гегель составил новое введение и прибавил новую дополнительную тетрадь, то и другое in-folio, причем, однако, как для этих, так и для последующих лекций были использованы и более ранние записки, даже йенские. Для последних двух курсов Гегель пользовался, кроме того, и вторым изданием <Энциклопедии> (1827 г.), третье же издание вышло лишь к концу 1830 г. Ко всем этим рукописным источникам принадлежат, наконец, и многочисленные вкладные листы, которые постепенно вносились Гегелем при повторных чтениях. Из записей слушателей я пользовался следующими: 1) запись лекций зимнего семестра 1821-1822 гг., сделанная мной са-

==588

мим; 2) лекции зимнего курса 1823-1824 гг., записанные в трех тетрадях г-ном капитаном фон Грисхеймом, моим уважаемым коллегой г-ном профессором Гото и мной; 3) запись г-на помощника ректора Гейера, сделанная летом 1830 г.

О методе, которого я держался при использовании этих источников, я могу здесь не распространяться, так как он по существу совпадает с тем, который я применял при редактировании гегелевской истории философии и подробно изложил в соответствующих предисловиях; некоторые легко понятные отступления были вызваны только тем обстоятельством, что в основу настоящих лекций положен текст определенной книги. Если мы, таким образом, были вынуждены показать здесь читателю Гегеля за все периоды его литературной деятельности, то тем ощутительнее для нас потребность сказать хотя бы самое необходимое о характере записей самого Гегеля и их печатного основного текста в разных изданиях <Энциклопедии>.

В берлинских записях Гегеля, хотя они и составлены до появления второго издания <Энциклопедии>, материал расположен в общем по тому же плану, который был принят Гегелем в этом втором издании и сохранен без всяких изменений в третьем; только отдел теории цветов помещался еще в другом месте, как нами указано в примечании, ибо, хотя эти записи и читавшиеся по ним лекции ориентировались еще на первое издание <Энциклопедии>, многое было в них расположено иначе, и Гегель вскоре почувствовал неправильность этого расположения, которое, впрочем, все-таки ближе к окончательному плану <Энциклопедии>, чем к плану йенских записок, занимая как бы середину между этими двумя крайностями.

Главная ошибка первого издания заключалась в том, что в нем высшие явления данной сферы предпосылались низшим. Например, в механике давление, падение, толчок и косность шли после всеобщего тяготения, а в физике такие низшие отношения, как удельный вес, сцепление, звук и теплота, были включены в индивидуальную физику образа, так что между первой частью всего сочинения, математикой (пространство и время) и третьей частью (органикой) помещалась физика как вторая часть, подразделенная на механику (абсолютную и конечную), физику стихий и индивидуальную физику. Лишь во втором издании Гегель уже не включает абстрактные моменты целого, например того же образа, в сферу его целостности, а отводит им как ступеням его становления предшествующее место в логическом ходе мысли, хотя сам образ и составляет их истинный prius.

Йенские записки исходят еще целиком из основного подразделения объективной сферы в логике н расчленяют поэтому философию природы на механику, химизм и телеологию (учение о жизни). В механике рассматривается пространство, время, место, движение, масса, небесная сфера. Вторая часть (химизм) распадается на три отдела. В первом, озаглавленном <Формообразование>, излагается учение о свете, косности, падении, бросании, маятнике, давлении, упругости, толчке, звуке, сцеплении, магнетизме, кристалле в электричестве; второй отдел (<Химический процесс>) начинает о теплоты, затем переходит к четырем физическим и четырем химическим элементам, к метеорологическому процессу, к особенным свойствам тел, к запаху, вкусу, свету н к их частичному существованию в виде металла, серы и соли; наконец, заключительный

==589

отдел (<Химизм единичного физического тела>) посвящен химическим процессам в собственном смысле, процессу огня, процессу воды и гальванизму. Расположение материала в органике не подверглось существенным изменениям; только в несколько тяжеловесном изложении трех органических процессов вообще, составляющем исключительную особенность йенских записок, процесс питания занимал первое место, а процесс формообразования-второе.

Что касается вообще характера этих записок, то в них заметно стремление к полному растворению эмпирического материала в логической мысли и особенно к строгому соблюдению диалектических переходов от одного пункта к другому. Некоторые из этих мест я имел возможность включить в текст, и читатель узнает их по тяжеловесной и неуклюжей форме этого первоначального выражения гегелевского глубокомыслия, как ни старался я закруглить фразы и сделать мысль более ясной. Другие места еще ярко окрашены всей поэтичностью натурфилософии, встречается даже ее метод остроумных параллелей; но сквозь весь этот блеск проступает уже и здесь спокойная зрелость гегелевского философствования. И с самого начала его деятельности йастерство диалектики сочетается у Гегеля со всей широтой эмпирических знаний и (в этом сочетании) извлекает молнии глубоких мыслей. По этой подлинной поэтичности, действительно проникающей в самую суть предмета, читатель легко обнаруживает эти места, сохраненные мной, ибо по своей литературной манере они резко отличаются от остального текста.

Я хотел бы еще отметить, что в этих самых ранних своих записках Гегель начинал философию природы с афира; и если я сейчас же разочарую физиков, которые, может быть, обрадовались бы тому, что их столь излюбленному в настоящее время принципу была оказана такая честь, то я сделаю это только во избежание недоразумения, что Гегель понимал под эфиром то же самое, что они. Его слова свидетельствуют, напротив, о натурфилософской тенденции, примыкающей еще к фихтевскому идеализму и нашедшей себе выражение у Шеллинга в его <Первом наброске системы натурфилософии>. В самом деле, Гегель начинает следующим образом (и это был его первый переход из царства логической идея в мир природы): <Идея как вернувшееся в свое понятие наличное бытие может быть названа абсолютной материей, или эфиром. Ясно, что это равнозначно с чистым духом; ибо эта абсолютная материя есть не что-либо чувственное, а есть понятие как чистое понятие в самом себе, которое как таковое есть дух и называется материей лишь потому, что об этом забывают, подобно тому как по той же причине не соглашаются называть дух материей. В этой своей простоте и самотождественности эфир есть, таким образом, лишенный определений блаженный дух, неподвижный покой или от века возвращенная в себя из своего инобытия сущность: это субстанция и бытие всех вещей, подобно тому как бесконечная упругость, отвергнувшая и растворившая в себе всякую форму и определенность, есть именно поэтому абсолютная мягкость и восприимчивость ко всякой форме. Значит, эфир не проникает собой все, а сам есть все, ибо он есть бытие. Он ничего не имеет вне себя л не изменяется, ибо он есть растворение всего, чистая, простая отрицательность, текучая и неомраченная прозрачность. Но эта чистая сущность, вернувшаяся в этой самотождественности в бытие, уничтожила в себе различие как различие, оставила его по-

К оглавлению

==590

зади себя и выступила против него; или, иначе, эфир есть бытие в себе, не обнаружившее свое становление на себе, как на вот этой сущности; он лишь беременная материя, которая как абсолютное движение внутри себя есть брожение, и это брожение, уверенное в самом себе, как во всяческой истине, остается внутри себя и равным себе в этой свободной самостоятельности содержащихся в нем моментов. Поскольку утверждается, что эфир или абсолютиая материя остается внутри себя или есть чистое самосознание, постольку это есть сущее вообще, а не налично сущее или реально определенное. Но эта определенность налично не-сущего бытия переходит в наличное бытие, и стихия реальности есть всеобщая определенность, в которой дух бытийствует как природа. Внутренняя сущность, эфир, не наличествует; другими словами, внутренняя сторона его в-самом-себе-бытия не есть его истина, подобно тому как его свойство быть в себе выражает его сущность, противоположную форме>.

Итак, я передаю на суд философов и естествоиспытателей эту философскую энциклопедию естественных наук, в которой эмпирический материал не предполагается известным, а часто излагается с какой-то особой любовью в довольно широких размерах, что, конечно, вполне оправдывается характером университетских лекций. Ибо если специалистам все эти факты достаточно знакомы, то у учащейся молодежи Гегель не всегда мог предполагать соответствующие знания, и ему не оставалось ничего другого, как излагать их в своих лекциях, ибо для понимания его идей они совершенно необходимы.

То обстоятельство, что выход в свет настоящей книги совпадает с приездом Шеллинга в Берлин, принадлежит, к тем нередким в истории философии событиям, в которых проявляется перст судьбы. Пусть творец натурфилософии увидит здесь перед собой законченное здание, для постройки которого он мог только заложить фундамент; пусть он приветствует гений своего <позднее пришедшего> друга в творении, которым он сам, как отец этой науки, может гордиться больше всех своих современников. Но если он считает своей миссией <вывести философию из бесспорного трудного положения, в котором она сейчас находится>, и спасти ее <от позорного кораблекрушения и распада всех великих убеждений>, <чтобы действительно проникнуть в обетованную страну философии>, то пусть он не надеется вернуть себе давно вырванный из его рук скипетр философии, не опровергнув сначала научно эти подлинные плоды его собственного философствования. Та <страница в истории философии>, которую он сорок лет назад исписал лишь наполовину, давно <дописана> его преемником, - итоги подведены и признаны жизнью. Если безмолвствовал Шеллинг, то это еще не значит, что безмолвствовала история философии. Философия не лишена <свободного, вольного, ничем не стесненного движения> потому лишь, что Шеллинг в силу своей <внутренней природы> чувствует себя стесненным и подавленным в строго научной сфере диалектически движущегося метода. И если он и здесь, в <этой метрополии немецкой философии, где во всяком случае должны решиться ее судьбы>, лишь будет повторять свои сорокалетние обещания, если окажется, что его все еще никто не понимает и что его первая философия дала <лишь то, чего нельзя не мыслить>, между тем как его вторая философия желает извлечь всякое положительное содержание из внерациональной сферы, то это будет

==591

означать, что он, несмотря на все уверения в противоположном, отказался от подлинной свободы научного философствования, и тогда он падет в тени того гиганта, над которым он хотел подняться. Во всяком случае мы ждем его здесь, на этом поле брани, где еще витают героические образы новейшей немецкой философии; и он нам нисколько не в <тягость>, мы нисколько не недоумеваем, <куда его деть>, а объясняем необходимость его возврата к философии откровения тем, что он не сумел удержаться до конца на головокружительной высоте своей юношеской позиции интеллектуального созерцания.

Михелет Берлин, 10 декабря 1841 г.

==592

==593

==594

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ

УКАЗАТЕЛИ

<ФИЛОСОФИЯ ПРИРОДЫ> ГЕГЕЛЯ

И ЕЕ МЕСТО

В ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ НАУКИ*

<Философия природы> - составная часть философской системы Гегеля. Ее основная задача в том, чтобы осмыслить природу в ее целостности и попытаться соединить диалектику с естественными науками. При всех рациональных идеях <Философия природы> наиболее слабая часть его системы, оказавшая незначительное влияние и на теоретическое естествознание, и на философско-методологическое осмысление достижений науки.

Конец XVIII - начало XIX в. - время бурного развития естествознания. В физике это период интенсивного изучения электричества, противоборства первых теорий электричества (контактной и химической), формирования новых дисциплин-электрохимии, электродинамики, учения о земном магнетизме, критики понятия флогистона и возникновения механической теории теплоты. В химии конец XVIII-начало XIX в.-период торжества количественного исследования и точных методов, установления и утверждения атомизма.

В развитии биологии наряду с дальнейшим прогрессом систематики растений и животных, с переходом ее от искусственной классификации К. Линнея к первым вариантам естественной системы (в ботанике - Жюсье и Декандоль) это время проникновения физико-химических, экспериментальных методов в изучение живых организмов, в физиологию растений и животных.-

Среди общих методологических ориентаций естествознания XVIII - начала XIX в. следует особо отметить, во-первых, ориентацию на системное осмысление явлений природы, что находит свое выражение прежде всего в стремлении описательного естествознания того времени к построению искусственных и естественных систем, и, во-вторых, ориентацию на постижение истины на основе эмпирического опыта, на базе опытных, или экспериментальных, данных. Вторая ориентация в большей мере присуща эмпирическим наукам, усматривавшим свою цель в объяснении явлений. В конце XVIII в. эти ориентации противопоставлялись друг другу. Поэтому в эмпирически ориентированном естествознании возникло предубеждение против <духа систем> и системной ориентации, что отразилось, например, в идеях Кондильяка и французских энциклопедистов. * Автор послесловия и примечаний - А. П. Огурцов.

==595

Натурфилософия Гегеля вполне соответствовала этим двум общеметодологическим ориентациям естествознания начала XIX в. 1 Она пыталась соединить их, связать системную ориентацию с требованиями эмпирически достоверного знания, преодолеть разрыв между ними. Гегель пытается реализовать системную ориентацию в постижении природы даже там, где естествознание еще не давало материала для этого. Он не осознал того, что эти две ориентации внутренне противоречивы и с трудом согласовались друг с другом в естествознании того времени, поскольку первая из них является регулятивной идеей, ориентирующей опытное исследование, но не могущей в полной мере реализоваться в ней, а вторая является конститутивным принципом научного исследования, реализующимся в содержании, методах и ходе научного поиска.

Стремление соединить системную ориентацию с эмпирически обоснованным научным поиском истины характеризует в той или иной степени все философские системы конца XVIII - начала XIX в. Это соединение в большей мере удалось осуществить Канту и Гёте, чем Шеллингу и Гегелю. Натурфилософия Гегеля испытала большое влияние шеллинговой философии природы.

Дата добавления: 2015-07-02