Неопубликованное интервью 2 страница

Федерико (Коварный).

Федерико – к Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, лето 1923 г.

Дорогой Мельчор!
(Прости - ужасная бумага!)
Я в Гранаде, где адская жара (не странно ли?), но потихоньку свыкаешься!..
Я приехал повидаться с друзьями, но еще у меня дела - замечательные дела - с Фальей. Это "Куклы Качипорры", которых я мастерю. При участии маэстро! Я напишу поподробнее... если ты ответишь без промедления. Ясно и так - ты мне не пишешь: я послал тебе два длинных письма и получил ответ - лаконичный, скажем так.
Я довольно много работаю. Сделал несколько стихотворений о кукушке (чудесная птица, птица-символ) и сочиняю "Сны реки". Это трогательные стихи, в них есть что-то от самых глубин моего бедного сердца. Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства. Стежок, стежок, стежочек... зеленый листочек - так-то! Во мне зреет книга, и прекрасная. Я видел ее, осталось сделать. И я очень хочу сделать. Называется так: "Раздумья и радости воды". Сколько живых и глубоких чудес таит вода! Поэма воды открылась моему сердцу и станет книгой. Она будет и арабской, и европейской, христианской. Полнозвучным стихом или прозой muy rubato я воспою страсти и мученичества воды. Жизнь воды - во всем ее величии и подробностях: мерцающая рябь, сбивчивая мелодия - без пауз, свойственных ручью. Река и заводь - они теперь в моем сердце. Вот как следует говорить с некоторых пор: Миньо и Гвадалквивир рождаются в ручье Минья и впадают в сердце Федерико Гарсиа Лорки, робкого сновидца, сына воды. Только бы достало у меня сил и радости. Да, радости! Еще для одной книги, которую я тоже вижу: "Книга молитв для странствующих в пустыне". Можешь впредь именовать меня Секо де Лусена де Сахара.
Я вижу уже и циклы и строфы (стихи и проза будут чередоваться). Так, например: Вышивки воды, Карта воды, Мелководье мелодий, Раздумье источника, Заводь. А после, когда речь пойдет... обязательно пойдет! - о мертвой воде - (помолись о моей удаче и радости)... как взволнуют стихи об Альгамбре - кладбище воды!
Надеюсь, что, собравшись с силами, я смогу написать. А если я настоящий поэт, настоящий большой поэт, то, может, теперь я стою на пороге великой поэмы.
Ты знаешь, Мельчорито, только с тобой, только с вами троими я могу говорить так; я знаю, ты любишь меня, но еще ты окрыляешь меня, и я так тебе благодарен.
Завтра я еду за город. Напиши мне сразу и обо всем.
Крепко обнимаю.

Известная тебе личность (при нем - цыпленок и прочие)

Федерико.

Вот стихотворение (из "Снов реки"); думаю, оно станет краеугольным камнем портика.
Вода - моя навязчивая идея. И страсть. Прощай.

Федерико - к Хосе Сириа-и-Эскаланте и Мельчору Фернандесу Альмагро

Аскероса, июль 1923 г.

Дорогие мои Пепито и Мельчорито!
Без вас я вдовствую. Я хочу, чтобы мы трое были Святой Троицей Дружбы. Поэт (не смейся, Мельчор!) в трех воплощениях. Работаешь, Сириа? Ты неисправим! А ты, Мельчор, смешной и неуклюжий, что ты делаешь у моря?

Вы себе и представить не можете, как я люблю вас и вспоминаю о вас.
Я сочинил "Сад лунных померанцев" и собираюсь работать над ним все лето, потому что меня не покидает неистребимая надежда, что стихотворение выйдет таким, каким я его видел. Я работал как в лихорадке двадцать дней и двадцать ночей, и это только для того, чтобы записать его. Я замечал, что стихи убегали у меня из рук, и теперь они застыли в сомнамбулической поэме. Мой сад - это сад возможностей, сад того, что не существует, но что могло и (иногда) должно было существовать, сад идей, которые не воплотились, и детей, которые не родились. Слова стихотворения летали, как бабочки, и я ловил их одно за другим.
И еще я выдержал бой с моими (и всех поэтов) извечными врагами - Красноречием и Здравым Смыслом... Ужасающий бой, врукопашную, как битвы в "Песни о Сиде".
Если вы настоящие друзья, то ответите мне сразу же, сразу! И я пришлю вам какую-нибудь песню из того сада - "Песню о мальчике с семью сердцами" или "Жалобу девочки без голоса", кажется, они у меня получились.
Я не написал Херардо Дьего и не поблагодарил его за то, что он прислал мне свою прелестную книжку "Сория"... Но ты ведь знаешь, Мельчорито, когда я не чувствую себя непринужденно с человеком, которому пишу, я не знаю, что ему сказать! И хотя Дьего большой поэт и книга у него хорошая, мне стоило бы великих усилий писать ему, благодарить, хвалить. Вот и все! Я безнадежный человек! Я не умею держать себя как должно с людьми, а у тех, кто умеет, не получается со мной. Этого не исправишь. Если увидишь Херардо, скажи ему, что я им восхищаюсь, и пожми ему руку от моего имени.
Пепито, работай, ради Бога! И отвечай мне сразу же!

Ваш Федерико.

Я за городом. Мой адрес:
платформа Сан-Паскуаль, Гранада.
Я верну тебе долг, Мельчор, прости!

Федерико - к Мельчору Фернандесу Альмагро

Аскероса, конец июля 1924 г.

Дорогой Мельчорито!
Мы только что вернулись из Гранады, где провели несколько дней с Хуаном Рамоном и Зенобией. Они очень довольны, это правда, и совершенно очарованы Гранадой. Хуан Рамон понял город - он говорил о Гранаде проницательно и поразительно верно. Хуан Рамон и Зенобия подружились с моими и целые дни проводили у нас. Особенно его восхитила сестренка моя Исабелита - он даже написал ей письмо из Могера.
Бедная Зенобия была счастлива, видя, как печальный поэт радуется жизни.
Хуан Рамон сказал мне, что он хотел бы как можно чаще видеться со мной в Мадриде; я выслушал несколько горьких, хоть и завуалированных упреков за то, что держусь в отдалении. Он прав!
Сейчас только, после нашего душевного общения, я понимаю, как глубоко он чувствует и какой божественный поэтический дар таит его сердце. Как-то он сказал мне: "Пойдемте в Хенералифе в пять часов пополудни. Этот час - начало печали садов." В этом он весь, правда? А у ручья он сказал мне: "Осенью, если я бываю здесь, я умираю." И так убежденно, без тени сомнения. Мы долго говорили о феях, но все-таки я удержался и не показал ему русалочек - этого он бы не вынес. Я еще много расскажу тебе о нем и о волнующих открытиях, совершенных мною в таинственном мире Гранады.
Пепе Сириа так и стоит у меня перед глазами. Это почти кошмар. С каждым днем воспоминание ярче. Какой друг! Как жаль его! Трудно забыть. Но скажу тебе - пусть это останется тайной,- он не умер... Не знаю... но теперь я совершенно убежден, что он не умер...
Мельчор, ответь мне сразу. Напиши, какие новости в Мадриде, что у ребят, как банкет Клаудио и вообще, что происходит.
Привет твоим - они все такие милые.

Обнимаю. Федерико.

Я за городом. Завидуешь?

Федерико - к Хосе Сириа-и-Эскаланте

Аскероса, 30 июля 1923 г.

Дорогой Пепито!
С опозданием на несколько дней - вернувшись из долгой автомобильной экскурсии - я получил твою открытку. Тысяча благодарностей за то, что ты хвалишь мои стихи, которых еще не читал.
Лето у меня выдалось лихорадочно-горькое; стихи осаждают меня - жить так невыносимо. И я решил заняться своим "Садом лунных померанцев", а все остальное оставить на потом. Вчера ко мне зашла пастушка Амарилис - обрамленная сонетами, она явилась из ночи, чтобы я воспел ее, - трепещущая, старенькая, в венке из бумажных роз. До меня она была у ультраистов, они же, как обычно, носились со своей Евой Грядущего, а ее просто не заметили... Мне стало так ее жаль!.. Я принял ее ласково, угостил кофе с молоком и обещал написать стихи - о том, как она бродит по лугу, где зацветают нарциссы и струится ручей, и поет, увенчанная светляками и цикадами. Если она придет к тебе или к Диего, примите ее хорошо - она ведь старенькая и может умереть не сегодня-завтра. Прошу тебя - напиши ты эти стихи о старой Амарилис, а я тем временем кончу и выполю мой поразительный сад лунных померанцев.
Посылаю тебе несколько эстампов из цикла, но только обещай не читать их никому - они еще не готовы. Ладно?
Никогда прежде слова не светились у меня таким фосфорическим светом, исполненным тайных мелодий и предназначений. Боязно браться за перо! А сколько радости доставляют мне наши старые поэты! Пепито, отвечай сразу же - напиши, как тебе мои бедные стихи. Только не читай их никому! Я должен теперь же публиковать "Сюиты" - и это мучит меня с каждым днем все сильнее.
В сентябре мы с Фальей устраиваем второе кукольное представление - волшебную сказку с инфернальной музыкой Фальи (участвуют также Эрнесто Хальфтер и Адольфито Саласар). Передай от меня привет, нежный привет нашему другу Херардо Диего.
Никому не читай мои стихи! И напиши мне сразу же и пришли свои стихи.
Прощай.

Твой поэт Федерико.

Если после того, как я послал тебе столько стихов, ты мне не ответишь сразу же и не скажешь честно, что ты о них думаешь, я обижусь и никогда ничего тебе не посвящу.
Я надеюсь, ты напишешь сразу - ты же знаешь, как важно для меня твое мнение, - не тяни с ответом!

Федерико – к Пепино Бельо

Гранада, январь 1924 г.

Дорогой Пепин!

В понедельник (если ничего не случится и если на то будет воля Божья) мы с Пакито (который уезжает в Париж) прибываем ночным скорым. Не волнуйся, в твоей комнате я не поселюсь, так что твой отец может быть доволен: я тебя не побеспокою. Предупреди Эмилио (Прадоса) и друзей, и скажи Луису Буньюэлю, чтобы он отдал моё место Лискано только за хорошие деньги. Я уже писал ему, но еще одно предупреждение будет нелишним. Жаль, что мне не жить с тобой. Прощай, дорогой Пепин. До понедельника!

Федерико.

Федерико – к родным

Мадрид, февраль 1924 г.

Дорогие родители и сестренки!

Не ответил вам раньше, потому что переписывал и выправлял несколько своих стихотворений, чтобы послать их в одно солидное парижское обозрение. Там их должны напечатать в переводе Валери Ларбо, лучшего литературного критика Франции.

Дела мои движутся неплохо, точнее сказать, идут, и хватит уже на сегодня писательских затруднений и кровопролитных сражений.

Уже отпечатаны набело несколько экземпляров "Дона Кристобаля", и начато распределение ролей, хотя Грегорио и не знает, когда будет всё готово, теперь же или позднее. Всё зависит от успеха или провала еще двух пьес, которые им обязательно надо поставить сначала (хотя эти пьесы уже давно идут в других театрах). Но в любом случае, я уже ищу модели костюмов, потому что мне пообещали (странная вещь!), что я всё решу и выберу сам, без чьего-либо вмешательства. Как бы там ни было, мой голос должен быть решающим во всём. Мне надо хотя бы ненадолго показаться везде, чтобы создать эффект присутствия. Ведь пока не добьешься известности (как это случилось с Фальей), ты должен быть на глазах у всех и каждого, чтобы показать, что ты не умер и не собираешься умирать в ближайшую сотню лет, как бы ни хотелось этого тем, кому ты мешаешь в исполнении их амбициозных планов.

Мама, не забудь отправить полную коробку пирожных для детишек (Энрике Диеса)-Канедо, который относится ко мне со всей возможной лаской и заботливостью. И вышли мне мой габардиновый плащ, который мне очень нужен, расческу, покрывало на постель, пряжку для пояса пальто, флакон одеколона и бутылочку рома, если папа не выпил его в одиночку, никому не сказав. Покрывало нужно большое и красивое. Всё это можешь передать мне с машинистом, который знаком с матушкой Ортиса, к примеру, или по почте в коробке. Заранее благодарю. Пакито пишет из Парижа бодрые письма, наверное, не без основания. Думаю, что ему эта поездка будет очень полезна.

Прощайте, передавайте всем приветы, Фалье и Кармен, семье, а вам - "ах, что за глазки у девочки!" - целую Кончиту, тебя, мама, и папу. Ваш сын

Федерико.

Мама, как ты? ты в курсе дел? Напиши мне как можно скорее обо всём.

Федерико – к родным

Мадрид, февраль 1924 г.

Дорогие родители, не писал вам прежде, потому что был занят своими делами, но теперь я получил ваше письмо (чему очень рад!) и спешу ответить (но какое же ужасное перо!). Скверно, что вы так долго тянули с ответом мне и не рассказывали о вашем самочувствии. Как твои ноги? и как папин сахарок? В любом случае напишите мне не откладывая.

Я возмущен поведением Пакито, он молчит, и я не знаю ни где он теперь живет, ни подробностей его путешествия. прислал всего одну открытку. Поругайте его и скажите, что это скверно по отношению ко мне и любящим его здешним друзьям.

Не представляешь, как я был доволен присутствием Лауриты в доме, потому что она своей очаровательной непосредственностью и веселым кривляньем развеселила всех.

Я напишу дону Фернандо и Глории (разумеется, возьму перо получше) с выражением соболезнования.

Если увидишь Фалью, обними его от меня и передай привет Марии дель Кармен, всей семье, Энрикито и друзьям. Целую вас обоих тысячу раз, ваш сын и брат

Федерико.

Приветы и поцелуи девочкам, бабушке и Долорес.

Федерико – к Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, август 1924 г.

Дорогой Мельчорито!
Как запоздало твое письмо! Но лучше поздно, чем никогда. Тебе понравился Бургос? Я храню до умиления нежное - комок подступает к горлу - воспоминание о Бургосе... Ты поражен? Я впитал в себя Бургос - его серые башни на ветру и серебро собора указали мне ту узкую улочку, что вывела меня к себе самому и открыла мне собственную душу. Как зелены его тополя! Как древен ветер! Гробница Сан-Амаро и башня Гамональ... бедное мое детское сердце! Не ожить ему, не терзаться уже вечным восторгом и болью...
Твоя открытка из Бургоса разверзла шрам, и светлый росток тоски выбился из старой раны.
Я с благодарностью вспоминаю Берруэту (он был так добр ко мне), если бы не он, не было бы тех памятных дней, оставивших такой глубокий след в душе юного поэта.
Поздно теперь просить у него прощения... я и сейчас, словно издалека, вижу его улыбку. Бог судья его ребяческой мелочности и горделивости, все искупает энтузиазм (не думаю, что была там какая-то корысть), и как бы то ни было, его осеняло вдохновение - крыло духа святого.
Я дурно провел эти дни - хотел посвятить памяти нашего Сирии стихи - нежные и настоящие, но сколько ни бился, родник поэтического вдохновения молчал (а это редко со мной бывает). Вчера вечером, в сумраке зябкой аллеи, я спросил: "Пепе, отчего ты не хочешь моих стихов?" И едва не зарыдал. В итоге после десятидневных мучений в одну минуту родился сонет, который я тебе посылаю.
Я думаю вот что: мы должны причаститься Сирии и словно бы забыть. И, причастившись, радоваться, не помня имени его. Разве ты непрестанно вспоминаешь, что у тебя есть глаза? А ведь жизнь является тебе через них. Пусть наши мертвые станут кровью нашей, а помнить - не надо.
По временам меня охватывает странная радость, неведомая мне раньше. Самая печальная радость - быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть.
Если ты мне ответишь сразу, я пришлю тебе стихи и рисунки. На днях Фалья (да осенит его ангел) принимается за нашу оперу. Надеюсь, она нас позабавит - в сюжете есть и выдумка, и игра, впрочем, так и подобает всякому театральному действу.
Прощай. Напиши мне поскорее. Привет твоим. Обнимаю тебя.
Здесь, естественно, много чувства - сдержанного, оцепенелого. Сонетом я доволен. Хотя надо будет еще почистить. Скажи мне правду - он достоин Сирии? Я хочу написать еще три или четыре сонета, именно сонета, ведь только сонет, сколько бы ни называли его холодной склянкой, способен сохранить чувство навеки. Как ты считаешь?
Прощай и утешайся тем, что нашему другу открылось бескрайнее небо и благодать Божья. Да сгинет мертвое знание! Восславим мистику чувства, дружбу и любовь!

Федерико – к Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, осень 1924 г.

Ну так и что же? Что из того? Годы идут, идут, а принц все примеряет Золушке башмачок... А если перестанет - рухнет мир.
Где же он - последний приют? Хочу укрыться с тем, что люблю.
Мои стихи - времяпрепровождение.
Моя жизнь - времяпрепровождение.
Но разве я провожу время?
Мир отвернулся от меня, и спина его - темная, как шкура старого черного осла,- застит свет.
Я хочу сбросить с себя все, начать с голого нуля и созерцания.
Хочу уехать в долгое путешествие, но только не в Японию, исполненную чудес, и не в нищую Индию, едва продравшую глаза от вековой спячки. Я хочу путешествовать по Европе - здесь вылавливают клады, потопленные в любви.
Так это ты - Мельчорито? Ты? Я и не знал. У меня никого нет, ни одного друга. И я счастлив.
И замыслов у меня нет. Представь себе! Хотя работаю. Кончил две книги. Одна - диалоги, другая - стихи. Краткий учебник естественной истории - гирлянда с плодами на радость мошкаре.
А сейчас занят пьесой-гротеском: «Любовь Белисы и дона Перлимплина в саду, где растет малина».
Это алелуйя, которую я рассказал тебе в Савойе, помнишь? Я счастлив, как последний идиот. Ты и вообразить не можешь.
Однако же все это никуда не годится. Разве не так? Никуда... Если бы я верил в то, что делаю... тогда другое дело. Сейчас бы взять да и уехать в Италию (во сне ее вижу), так нет - родители мной недовольны. Вот кончу, и надо будет придумать что-нибудь с заработком. Может, подам на конкурс, а нет... там видно будет. Руки есть, будут и деньги. Жизнь моя становится все напряженней.
Где ж он, потаенный мой приют - вдали от всех распрей, идиотизма, гнилья? О сладостный приют, убранный ивовыми ветками, уставленный сластями и сухариками, последнее пристанище сердца, чья отрада — звук флейты и пенье сирен...
Гранада - это какой-то кошмар. Это не Андалусия. Андалусия - другое, она только в людях, а кругом одни галисийцы. Я же андалусец до мозга костей и тоскую по Малаге, по Кордове, по Сан-Лукару, Альхесирасу, Кадису - исконному и бодрящему, по Алькале-де-лос-Асулес - вот где сокровенная Андалусия. Той, истинной, Гранады уже нет, а теперешняя, залитая безумным зеленящим светом газовых фонарей,- мертва. Но есть и живая Андалусия. Пример тому - Малага. Прощай, Мельчорито. Знаю, ты меня не любишь, писем не пишешь - не утомляешься, а я вое равно тебя помню и в сердце моем, до краев наполненном поэзией, живешь - ты.

Федерико.

Сальвадор Дали – к Пепино Бельо

Здравствуй, Пепин!
Мы с Федерико вернулись из Кадакеса в Барселону. Федерико умирает от страха на волшебных тропах Паралело. Здесь полно народу из разных стран, и это потрясающе. Танцы до восьми утра! В порту пьяные матросы распевают кабацкие песни…

Из письма Луиса Буньюэля к Федерико

Скучаю по вас. Этой зимой мы, конечно, увидимся в Резиденции. Но - не знаю почему – мне кажется, что ничто уже не будет прежним.

Федерико - к Ане Марии Дали

Май 1925 г.

Дорогая моя подруга!
Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока «негодяй» не засветится такими же огромными буквами, как реклама «Ситроена» на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что и думать забыл. Нет - у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, а вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа Мадонны. Я все помню. Это правда - я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).
Как тетушка? А брат??? Сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов - вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов - словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках Мадонны. В гостиной - никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс - мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память - как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху - гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.
У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. «Два доблестных рыбаря» (Цитата из «Умницы» (1911) Э. Д'Орса. Так Лидия называла своих безумных, трагически погибших сыновей.) коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, - всех разом... но не слышно - гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. Вниз но лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пухадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу - меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталански «облако»? За окном все тянется вереница женщин в трауре - заплаканных, запыленных: другие к нотариусу не ходят!
Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?
Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести. Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете. В памяти моей ты - из воспоминаний.

Федерико.

Напишешь?

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, начало лета 1925 г.

Дорогой Федерико!

Я в Кадакесе, рисую.

До чего же мне все еще нравится Пастушка — Мадонна Кадакеса!

Только где же обещанные стихи о ней? Передай привет брату.

Обнимаю.

Дали.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, вторая половина июня 1925 г.

Дорогой друг!
Рисунок с белой мантильей(1) — из лучших, из самых чистых. Такое редко увидишь. Письмо твое сильно меня порадовало — и сонмом фотографий, и сонмом запечатленных на них душевных движений.
Сестра не расстается с твоим письмом(2) — она сама тебе напишет.
Здесь у нас потрясающий граммофон, — а какие блюзы! Тебе и не снилось... На том кончу, — боюсь впасть в литературщину и испустить дух.

(1)Речь идет о рисунке Лорки, присланном А. М. Дали.
(2)Речь идет о первом письме поэта, написанном в мае или июле 1925 г.

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, середина июля 1925 г.

Дорогой друг!

Уже недели две, как я в Кадакесе. Здесь спокойно и хорошо работается. Возвращение к оливковым моим рощам пошло на пользу — помимо всего прочего, то был возврат к природе.

Сейчас меня сильно занимает архитектоника пейзажа, его конструкция, и, сдается, природа еще пока что даст сто очков вперед Сезанну, который намеревался fair du Poussin d’apres nature (сверить Пуссена — это француз-импрессионист — с природой). (1)

Вот и добрело до нашего дома живое свидетельство твоей дружбы — на белой стене красуется твоя Пастушка — Мадонна Кадакеса.(2) И всякий раз поутру этот андалузский (заметь!) Руссо (который художник) веселит мне душу и напоминает о Резиденции, о наших комнатах, о наших тополях.

Пришли мне адрес Гильермо де Торре и Альфтера.

Твой друг Сальвадор Дали.

Мой адрес: Эль Льянес, 1, Кадакес.

(1) Дали цитирует Сезанна, видимо, по вышедшей в Мадриде в 1921 году книге о нём Эухенио Д'Орса-и-Ровиро, теоретика искусства, чьи воззрения в те годы были близки дали, ещё вчера импрессионисту, ныне — кубисту, а спустя два года и уже навсегда — сюрреалисту. Рассуждая о намерениях Сезанна "повести искусство дорогой порядка, композиции, разума", Д'Орс замечает: "Как всё это далеко от импрессионизма!" Книга Д'Орса, возможно, в восторженном пересказе Дали, была, несомненно, известна Лорке, разделявшему её антиимпрессионистский пафос: им проникнуты "Ода Сальвадору Дали" и "Скетч о современной живописи".

(2) Речь идет о подарке Лорки — гранадской литографии художника-самоучки, как свидетельствует Ана Мария Дали.

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, конец июля — начало августа 1925 г.

Дорогой мой друг!

Письмо твое меня сильно обрадовало.

Вся суть теперешней живописи в «железной бабочке»(1). Все должно обрести ее крепость, ее вечность (но не ее полет!).

Не знаю ничего лучше — после фовизма, — чем твердо стоящая фигура, гнетущая землю всей своей тяжестью. Египтяне куда лучше Пуссена умели ставить свои фигуры обеими ногами на землю. Ксений оценил это, но после египтян средиземноморец Поликлет обнаружил прелесть одной опоры, и потому Умница(2), отдыхая, всегда опирается на одну ногу.

Я, когда пишу, разуваюсь — хочется чувствовать землю без помех.

Сейчас делаю наброски, пытаюсь уловить атмосферу, а точнее, архитектонику пустоты, пластику зияния. Это страшно интересно, просто никому не приходило в голову заняться; оказалось, что пластика зияния сродни пластике глыб.

Я напишу тебе, когда что-нибудь получится, и жду твоих стихов, за которые бесконечно благодарен. Большой привет твоему брату. Обнимаю.

Сальвадор

(1) Бабочка — один из постоянных образов поэзии Лорки, начиная с «Книги стихотворений» и «Колдовства бабочки», его первого драматургического опыта. Однако ни одной бабочки с определением «железная» в текстах Лорки нет. По всей видимости, Дали цитирует черновой вариант «Оды Сальвадору Дали», ныне утраченный, — в окончательном тексте Оды упоминаются «ценители бабочек» и «колесо с его синтаксисом каленым».

(2) Умница — героиня одноименной повести Э. Д'Орса. Рассуждения об одной опоре почти дословно повторяют фразу из книги Соломона Рейнаха «Аполлон», переведенной на испанский в 1911 г. профессором истории искусств Академии Сан-Фернандо Рафаэлем Доменечем-и-Гальисса (1874—1929), учителем Дали.

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, лето 1925 г.

Дорогой Федерико!

Я не могу приехать.(1) Не могу оставить начатые картины. Приезжай ты. И напиши, когда. Выпустим в Барселоне твои книги.

Грос (немец) и Паске (француз) уже пытались рисовать тухлячков.(2) Но писали они, к примеру, дурака с ненавистью, со злобой, с яростью, напирая на социальное. И затронули только верхний слой — оболочку болвана, сделали только первый шаг и не углядели, что болван не так прост. Мы же возвели глупость в ранг поэтической категории и тем вознесли дурака. Мы ощутили человечную поэзию глупости и прониклись к ней чистейшей нежностью, почти францисканской!

Вот в чем РАЗНИЦА.

Болван у Гроса противен и мерзок.

А взглянешь на нашего дурачка, и наворачиваются слезы нежности, и тянешься приголубить, обласкать, и душа умиляется. Это все от моря — нашего, СРЕДИ-ЗЕМ-НОГО. Все от него. Привет твоим. Обнимаю.

Твой Дали.

Ну, пока!

Когда же я прочту целиком твою Оду? Совести в тебе нет, — шлешь по капельке!

(1) Лорка не раз звал Дали в Гранаду, но художник, одержимый работой, так и не воспользовался приглашением друга.

(2) Тухлятина — универсальное определение, употреблявшееся в Студенческой Резиденции для обозначения всего отжившего в искусстве, литературе, политике, морали. Тухляк (или тухлячок) — это тот, чьи духовные потребности в полной мере насыщаются «тухлятиной». У С. Дали есть серия рисунков, представляющая всевозможные разновидности «тухляков». В 1925 г. он намеревался издать ее в сопровождении текста, который обещал написать Лорка, но замысел остался неосуществленным — поэт не выполнил обещание.

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, конец августа — начало сентября 1925 г.

Лион. Святая Дева Жанна д'Арк(1)

провозглашена покровительницей

беспроволочного телеграфа.

(Из газет)

Дорогой Федерико!

Я получил известия из Парижа от Висенса, Бунюэля, Морено Вильи, Инохосы. Сидят себе в баре на Монпарнасе.

Ходят слухи, что Бестер Китон снял фильм на дне морском — прохаживается, облачившись в скафандр и напялив поверх шлема свою соломенную шляпу!

«Пусть зацветает роза среди роз!»(2)

На днях вышлю тебе рисунки, о которых ты говорил, а еще экслибрис для тебя и симпатичную обложку для твоих «Песен»(3).

Обнимаю.

Сальвадор Дали.

(1) Жанна д'Арк, канонизированная в 1920 г., действительно была провозглашена покровительницей средств связи, ибо «слышала голоса».

Дата добавления: 2015-07-02