Исчезающее небо 15 страница

Джервейс любил Лирриэй – любил сильно, любил, как никогда в жизни, и ранее, когда он был рядом с ней, в те редкие минуты осознания всего, он обнимал ее, пытаясь в это время помочь ей выйти на путь света. А она вновь разочаровывалась в советах мудрого мага, она вновь поступала так, как ей хотелось, и вновь по временам раскаивалась, с нежностью вспоминая, как он предлагал ее обнять в трудные душевные минуты.

Мощная фраза, оказавшаяся впоследствии рефреном, прокатилась рокотом над городом, и музыка, дополняя сильное пение мага, изменилась, невидимые исполнители начали играть на других инструментах, и маг оставил рояль, встав из-за него и отправившись на улицу иллюзионного города, выйдя за любые границы сковывающих его пространство стен.

Тяжелый звук гитар наполнил весь город, и маг, будто бы радуясь этому невероятному всплеску энергии, что подарили ему звуки рока, с присущей ему торжественностью и силой, отправлял в созданное им же «никуда» одну и ту же фразу.

«Наш мир умирал. Наше небо умирало».

Лирриэй с каждым днем отдалялась от мага, а он не желал ее отпускать – она была ему дорога. Он с болью смотрел на то, как душа ее погибает в беспрестанной войне против людей и природы, как ее амбиции уничтожают жизнь в других странах, их экономику, их народы, когда ее не самые вежливые убеждения приводили к очередному страшному всемирному конфликту, приводящему к хорошему результату, к удовлетворению, только ее саму. Джервейс чувствовал, что женщину можно было еще спасти, что ее разум не угас до конца, маг видел в ней крупицы того, что когда-то ценил, и пытался «пробудить» женщину к жизни.

Напрасно. Эту войну за чужую душу он безнадежно проиграл.

И что теперь?

Теперь его любимая женщина (Каллисте стало несколько обидно из-за того, что маг поет не про нее, а про свою любовь к правительнице другой страны, играющей большую роль во всех мировых событиях), некогда идеальная душа стремилась всеми силами уничтожить не только свою, но совесть всего человечества, теперь обрушивая на него гнев самого сильного заклинания – «выжигателя».

Он не мог убежать, потому что его могли убить сами небеса, когда-то казавшиеся спасительным оплотом всех светлых душ.

Музыка гремела, маг пел, а пространство вечернего города стало понемногу наполняться безграничным светом, напоминавшим одноцветное северное сияние. Всполохи света были ярко-желтого цвета, и они переливались и струились, колыхались, будто на ветру, подобно легкому шелку. Но от этого сияния исходила злая энергетика, которую чувствовала женщина, но, похоже, если маг ее и заметил, то не выдал себя, продолжая вдохновенно петь эту грустную историю.

Вслед за его словами небо стало покрываться настоящими трещинами, светившимися изнутри, будто небосвод с обратной стороны придавливало что-то действительно тяжелое, но несоизмеримое и неземное, готовое пролиться смертельным божественным дождем на землю, уничтожая ее.

Создавалось впечатление, что даже небеса не желали видеть на земле этих странных, злобных людей.

«Наш мир умирал. Наше небо умирало».

Мир умирал…

Небо…

Небо!

Песня Джервейса подходила к концу. Он стоял посреди сияния, со всех сторон освещаемый этим светом, и, широко раскинул руки в жесте, обычно показывающим широту его мыслей.

«Наше небо умирало», - крикнул маг, обращаясь к тому небесному жителю, Богу, что должен был следить за всеми событиями, но, видно, по какой-то ошибке забыв про нее, покинув ее, разочаровавшись в людях. И небо ответило – послало на землю огромную волну света, захватившего Джервейса с головы до ног. Маг только и успел сделать то, что добежать до Каллисты, едва закончил пение, и обхватить ее руками, улыбнувшись в самый последний раз, предчувствуя скорый конец.

Женщина тоже его чувствовала. И хотя она понимала, что щит Джервейса не выдержал, хотя она понимала, что сейчас она примет смерть от «выжигателя», стоять вот так лицом к лицу с разверзшейся светлой бездной было не так страшно, когда рядом находился маг – единственное близкое Леди существо, оставшееся в живых.

Небо умирало, падая на землю огромными кусками, погребая под завалами божественной резиденции обитель людей.

Небо умирало, хотя никто из людей не мог позволить этого…

В одночасье затихла и музыка, и пение, исчез и свет, оставив после себя беспроглядную тьму. Мир перестал существовать – вот так, просто, лишь по одному желанию одного человека, и никто не мог воспрепятствовать подобному решению.

Холод…

На тело медленно падали снежинки, и, кажется, в огромной белой пустыне это было единственным предметом, что постоянно освобождалась от ледяных оков, растапливая снег внутренним теплом. Человек уже много часов лежал на снежном покрове, и, что самое главное, оставался живым. Он был без сознания, лежал в неестественной позе, как брошенная ненужная кукла, широко раскинув руки, выгнувшись всем телом, и уставив свои потухшие глаза в серые небеса.

Тишина…

Иногда на огромном пространстве бесконечной пустыни появлялся красивый конь – вероятно, питомец лежащего тут человека, и, быстро подбегая к нему подобно ветру, храпел и толкал носом безжизненного наездника. Единственным громким звуком, который эхом прокатывался по пустыне, было жалобное ржание, пронзавшее тишину, разбивавшее ее на миллиарды осколков, как это обыкновенно бывает в пустой местности. Эхо ехидно смеялось в ответ, перемещаясь с места на место, отвечая на каком-то своем языке, а потом и вовсе затихая, оставляя безжизненного человека и его животное одних.

Было в серой мгле, напоминавшей туман, сквозь которую постоянно прорывались колючие снежинки, что-то зловещее. Она пугала неизвестностью, которую скрывала неподалеку от них, полным отсутствием любого неба над головой (хотя падающий снег подтверждал, что небеса все-таки были), и странной безмолвностью, холодной безжизненностью, безраздельно захватившей пустыню. Такая тишина порой устанавливается лишь на древних захоронениях, овеянных проклятиями, и живое, обыкновенно привыкшее в магию не верить, но инстинктивно чего-то опасающееся, предпочитает держаться от таких мест подальше. Именно такое впечатление производила заснеженная пустыня – она была именно кладбищем, если судить по мрачной, нависающей черной тучей ауре, слабым напоминанием о днях минувших, теперь навеки забытым.

Человек несколько раз моргнул глазами.

Снежинки иголками падали на лицо. Неба, как бы человек не пытался его найти, не оказалось.

Конь оживился, увидев, что хозяин шевелится, и, радостно поднявшись на задние копыта в своем обыкновенном приветствии, мощно рухнул вниз, при этом издавая громкое ржание.

Холод…

Человек, в котором трудно было кого-либо узнать – внешность его была сильно изуродована будто бы кислотой или огнем, и сейчас имела неопределенные черты, складывающиеся в ужасающую маску, вздрогнул, и сделал странное движение носом – будто бы поморщился. Почувствовав холод, человек, по очертаниям обожженного тела напоминающий женщину, охватил руками плечи, и издал жалобный вой наподобие раненого зверя. В этом звуке чувствовалось столько боли и безысходности, что пустыня, ранее бывшая самым мрачным местом в этом странном мире, показалась настоящим раем. Женщине было больно, было холодно, она хотела есть. Она чувствовала низшие потребности своего организма, и, как дикий озлобленный зверь, решительно поднялась на ноги и голодным взглядом обвела местности, разыскивая свою потенциальную добычу. На роль еды отлично подходил конь, но от него исходило столько энергии добра и света, что злобная женщина, в одном мгновение совершившая прыжок, оказавшись рядом с беззащитным животным, не смогла начать пиршество.

Конь церемонно, медленно, отошел в сторону, с недоумением глядя на человека.

Сейчас в женщине доминировал зверь, дикое животное, хищник, и конь это явно чувствовал, а потому постоянно отходил с траектории движения женщины, более не позволяя ей приближаться к нему.

Осознание того, что она все-таки не хищник, а какое-то существо, прозывавшееся ранее человеком, приходило слишком долго, и женщина, вдоволь набегавшись за своим «обедом», порядком устав, остановилась. То, что прозывалось ее душой, сейчас неприятно в ней шевелилось, как просыпающийся от зимней спячки зверь, и вызывало в ее диком сознании картины ее прошлого.

Она – Каллиста. Она всю жизнь прожила безвыездно в одной стране.

Она любила и чувствовала, она никогда не была диким зверем, каким грозилась оказаться сейчас. У нее был лишь один любимый человек, а, вернее, маг – Джервейс.

И она…осталась в живых после «выжигателя».

- Джервейс!!! – с отчаянием крикнула она, и бездна безвозвратно поглотила ее зов.

Так где же она?

Только сейчас стал приходить страх, заглушая любую боль в теле. Она находилась…нигде. Это место, по прозванию «нигде», не имело ничего, кроме ее воспоминаний, ее мыслей, ее чувств и страхов, медленно идущего с несуществующих небес снега, и, как ни странно, этого коня. Конь был вполне реальным, ощутимым, очень мощным, но спокойным, и теперь неподвижно чего-то выжидал, косясь красивым глазом на изуродованную женщину.

«Нигде» было поистине бесконечным. Каллиста, решив выйти из пугающей ее пустыни, двинулась вперед, рядом с верным конем, но пройдя много часов вперед (а возможно, и назад, направления здесь не было), она поняла, что конца у «нигде» нет. Пустыня не имела ничего, кроме снега, холодного, неприятного, и в ней находились некоторые зоны, в которых мгла была особенно густой и темной, а снег там почти не шел – в таких аномалиях голову бедной женщины будто бы распирало изнутри, распирало все новыми воспоминаниями, о которых она даже и не знала. Леди часто останавливалась передохнуть, не понимая, что творится с ней и с этим странным проклятым миром.

Где же она?

«Нигде» могло бы напомнить женщине ее подсознание, и она будто бы медленно по нему прогуливалась, то есть потонув в себе, в своих мыслях, как обыкновенно это делают сумасшедшие. «Нигде» могло быть загробным миром – но только женщина никогда даже не предполагала, что он может представлять собой такое жалкое зрелище – мертвая пустыня, покрытая странной мглой, покрываемая снегом. Леди не была на сто процентов уверена, что она все еще имеет здоровый дух и остается живой, а потому не исключала ни один из этих вариантов, решив, как это было в ее жизни в последнее время, действовать по обстоятельствам.

Вот только что могло случиться с ней в этой пустыне?

Она упорно шла вперед, постоянно размышляя, чтобы не давать липкому страху захватить себя. Но силы начали покидать ее, глаза, привыкшие видеть одно и то же, будто бы стали слепыми, а разум, постоянно получавший, если не считать мыслей, одну и ту же картинку из внешней среды, начал отказывать, и ей стало казаться, что она шагает на одном месте.

Ничего не происходило.

- Джервейс! – еще раз жалобно крикнула женщина, и, видя, что ее окрик снова потонул в тумане, не вызывая даже эхо, резко опустилась на землю, начав себя жалеть, отдав себя вся на растерзание своим внутренним страхам.

Холод…

Конь, обеспокоенно заржав (его звук вызвал эхо, и поэтому животное показалось Каллисте более живым, чем она), наклонился мордой к женщине, толкая ее, обращая на себя внимание. Леди не могла и не хотела из-за наплыва чувств смотреть на животное, и поэтому самая дельная мысль, чертовки логичная, но очень простая пришла к ней достаточно поздно, когда она уже решила для себя, что пропадать ей в пустыне вечно.

У нее был конь. Он неспроста находился все это время рядом с ней, будучи ее поддержкой и опорой, а теперь еще и ее транспортом, которым она долгое время даже и не думала воспользоваться. Леди, всхлипнув, мысленно выругав себя за подобную невнимательность, быстро взобралась на уже готового к бегу коня (он нетерпеливо перебирал копытами на месте, превращая снег в кашу), и, едва только седок оказался на его спине, словно бы ожидая только этого момента, с ожесточением ринулся вперед. Она не управляла конем – напротив, животное ее вело куда-то, везя ее только в одно, известное зверю место.

Картины серого мира поначалу не менялись, хотя конь, как чувствовала женщина, двигался очень и очень быстро. Она принималась считать секунды, утомленная этим однообразным миром, но каждый раз сбивалась, и упорно начинала вновь. По приблизительным подсчетам конь вез Каллисту примерно сорок минут, прежде чем в месте под названием «нигде» начали происходить маленькие перемены. Надвинулась стены тьмы – это была примерно та же самая тьма, что существовала в «аномалиях с прошлым» ранее, только здесь ее было в миллионы раз больше. Тьмы было ужасающе много, она захватывала все, что только существовало в этом мире, даже душу женщины, но конь продолжал упорно везти Леди вперед, каким-то неведомым образом ориентируясь в пустом пространстве.

На семьдесят первой минуте конь, въехав в полосу, где тьма отступала прочь, сбавил скорость, дабы Каллиста могла полюбоваться окружающим ее видом. Животное везло женщину по городу, странному, тихому городу, с огромными зданиями, упирающихся в свод тьмы, с улицами, на которых, казалось, ранее развернулось масштабное сражение, которое неожиданно замерло во времени и пространстве, превратившись в музей жестокости и страха войны. В позах, предвещающих замах для удара, или последний выстрел, стояли многочисленные люди. Они напоминали ожесточившиеся статуи, невероятные памятники злобе и ненависти, имеющие, однако, на каких-то одинаковых лицах – идеальных лицах без единого шрама, синяка или пореза – застыло выражение, будто бы гласившее: «Для чего мы вообще здесь это делаем?». В их лицах остался немой укор кому-то, против или за которого они так ожесточенно ранее дрались, но были остановлены какой-то невероятной темной магией.

Казалось, все эти люди занимались не своим делом, точно лишь угроза собственному существованию вынудила их взяться за оружие.

Их врагами оказались другие люди, однако они имели и лица разные, и выражения на них, отличающиеся друг от друга. Это были солдаты другой страны, Каллиста в последнее время часто видела их в своем государстве. Леди не могла понять, в какой город она попала, и за что воевали эти люди, оказавшиеся неожиданно замороженными. Это вполне мог быть и отдельный район Столицы (город этот был действительно огромен), или каким-либо другим мегаполисом, ранее женщиной не виданным.

Война раз и навсегда замерла, достигнув своего апофеоза. Битва сейчас была не более чем страшная картина, вполне реальная, но очень правильная – такой войну обыкновенно не показывают. Она видела самое сердце, разгар замершего навеки боя. Она видела то, что когда-то пережила сама, только в Столице, но почему-то, несмотря на всю комичность поз остановившихся, несмотря на то, что ей ничего не угрожало, женщина почувствовала какой-то пойти священный трепет, граничивший с животным страхом, и погнала послушного коня дальше, закрывая глаза в надежде навсегда забыть эти страшные моменты чужого боя. Но перед глазами все равно стояли эти люди, остановившиеся за секунду до своей предполагаемой смерти, и Леди с каждой секундой становилось все хуже в этом странном мире, где существуют только ее страхи.

Чем дальше по улицам, тем больше действующих лиц. Вон, впереди мрачно стоял генерал вражеских войск, находясь на покореженном танке, и, будто бы пытаясь отдать какой-то немой приказ, замахнулся рукой, заведя ее за голову. Над городом зависли вертолеты, остановившиеся в одной точке, осветившие каких-либо людей, которых выбрали в качестве жертвы. Покореженного транспорта становилось все больше – иные улицы были почти перегорожены пробитыми боевыми машинами. Тела убитых, растерзанные, измученные, лежали беспорядочно, и никому не было дела ни до «своих», ни до «врагов».

Смерть. Всюду смерть.

Каллиста заметила, что отдельные тела идеальных людей - без каких-либо недостатков во внешности (даже сейчас на лицах убитых не было повреждений) - по какой-то причине имели множество проводов и блестящие механические части, теперь торчащие беспорядочно из конечностей, напоминая порванные сухожилия и сломанные кости.

Роботы?

Да, роботы. Каждый второй участник сражения является роботом, что никак не укладывалось в голове женщины.

Наконец конь, который имел имя Ивилвайнд (по воспоминаниям Каллисты), провозя Леди через ужасающие застывшие сражения, остановился перед неимоверно высоким белым зданием. Он замер на месте и многозначительно кивнул мордой в сторону дворце, будто был разумным. Женщина, решив ничему не удивляться в этой странной стране замершего темного безумия, слезла с животного (конь тотчас умчался восвояси, оставив женщину одну) и направилась во дворец, поднимаясь по невысоким, но многочисленным ступеням.

Войдя в приоткрытую дверь, Каллиста двинулась дальше по наитию, толком не зная, куда вообще шагать и зачем ей необходимо находиться здесь. Тьмы во дворце было много, но она услужливо отступала к стенам, едва только Леди до нее добиралась, и поэтому женщина, зная наверняка, что ей ничего не угрожает в этом странном дворце, располагающимся в ее «нигде» (самой главной своей угрозой женщина по-прежнему считала тьму), более смело двинулась вперед, поднимаясь по многочисленным лестницам, заглядывая в пустые громадные комнаты, шагая туда, куда глядят глаза. С некоторым удовольствием слушая стук своих шагов, прислушиваясь к нервно бьющемуся сердцу, женщина уходила все дальше от входа, двигаясь в незнакомое ей «никуда», которое, по видимому, должно располагаться в одной из комнат.

Поиски становились все напряженнее. Когда Леди случайно вступила в зону упрямой тьмы, не желавшей ее пропускать, она смело шагнула в нее, увязнув в ней, как в болоте, но упорно двигаясь вперед, преодолевая себя, почему-то оставаясь уверенной, что то, что ей почему-то необходимо найти, должно быть сокрыто за страшной темнотой.

Тьма не желала кончаться, и когда женщина, серьезно устав от преодоления вязкой преграды, остановилась, ей показалось, что она услышала тяжелый вздох, раздавшийся со стороны.

Каллиста двинулась вперед, и, к великому ее удивлению (хотя она обещала себя не удивляться), темнота стала уползать в различные концы огромной комнаты, скрываясь в щелях. То, что открылось ей, было страшно, и она, вздрогнув, громко закричала, будучи не в силах двинуться с места и побежать назад.

Ничто не может быть столь страшным, как сущность. Не то непонятное существо, которое жило в Столице и долго ее терроризировало, но сущность настоящую, жуткую. Перед ней, сидя на высоком троне в совершенно развязной позе, возвышался огромный зверь, покрытый черной чешуей, перьями и шерстью, имеющий сильные, мускулистые конечности, увенчанные острыми, как бритва, когтями. На его морде были заметны лишь два слегка прищуренных будто бы в оценочном взгляде глаза, имеющих вертикальный зрачок, и широкая пасть, сейчас искривленная в подобии улыбки, наполненная острейшими зубами-играми, торчащими в разные стороны. Сущность имела энергетику злую, опасную, и у Каллисты замерло сердце и разум, будто бы тоже подвергшись неведомой магической заморозке.

Рядом с троном на полу сидел Дайр Лэнгром, растерянный, огорченный. Его лицо, некогда плутоватое и жизнерадостное, сейчас портилось взглядом потухших глаз. Маг выглядел постаревшим, как стареет обычно человек после некоторых судьбоносных, но неприятных событий, и крайне уставшим, будто он уже устал существовать в этом мире. Дайр вяло поднял голову на Леди, окинув ее быстрым, поверхностным взглядом, и опустил ее вновь, вернувшись к более интересному созерцанию какой-то точки, располагавшейся за спиной женщины.

Сущность напряглась, изготовившись к прыжку на свою жертву – все почувствовали концентрацию в одном месте колоссальной энергии, но Дайр, серьезно перепугавшись неизбежных событий, поднял руку перед мордой сущности, и коротко окрикнул: «Маг!». Послушавшись этой маленькой команды, сущность вернулась в исходное положение, и разум промелькнул в ее сумасшедших глазах.

- Тебе лучше уйти. Ты видишь и меня, и его не самые лучшие времена, - сказал Дайр, подходя к Каллисте и беря ее за руку. Зверь выгнул шею – ну совсем как любопытный ребенок, намереваясь увидеть что-то, что его очень заинтересовало – и начал со вниманием и некоторой ревностью взирать на пару.

- Это кто? – прошептала Каллиста, не отрывая своих глаз от сущности. Смутная догадка появилась в душе ее, но она боялась ее рассматривать, все еще утешая себя тем, что сущностью может быть кто угодно.

- Видишь ли… Бывает так, что из души мага вырываются не самые лучшие чувства, желания, стремления – обыкновенно их надо в себе постоянно подавлять, но в минуты душевного всплеска это бывает сделать весьма и весьма трудно. И маг обращается в сущность, это естественно. Но я узнал одну маленькую истину – мага всегда можно вернуть в человеческое обличье, однако есть одно но – у мага должна быть в целости и сохранности душа его. Она должна реально существовать. Но бывает так, что душу у мага уничтожают, но в его теле продолжает жить сущность – то есть маг становится реальным хищником, зверем без любого управления. Ты пришла в минуту, очень горестную для нас. Ты пришла, когда Джервейс превратился в сущность навсегда.

Он говорил это спокойно, стараясь не выдавать эмоций, но голос его – неожиданно красивый – в некоторых моментах предательски дрожал. Он говорил это как данность, как давно заученный текст, как вывод, принимаемый за аксиому жизни. Джервейс стал зверем. Превратился безвозвратно…

Каллиста, не желая поверить в услышанное, как некогда в «правду», сказанную ее любимым магом, обливаясь слезами, кинулась к сидевшему на троне хищнику. Он заметно напрягся, когда горячие руки женщины прикоснулись к его странному черному телу, а рот раскрылся в показной злобной улыбке, показывающей все его острые зубы. Где же тот самый прекрасный маг, почти совершенство, который не только выглядел приятно, но и улыбался обворожительно? Где запоминающиеся речи мага, почти всегда предвещающие что-нибудь хорошее для женщины? Где его великолепный голос, что всегда западал в душу женщины? Нет, перед ней возвышался жуткий зверь, имеющий устрашающий вид, ужасающий оскал и голодный взгляд. В существе не было ничего человеческого, и он, постоянно реагируя на каждое движение женщины, тихо рычал, в это же время готовясь к последнему для женщины к прыжку.

- Маг! – громко крикнул Дайр, и сущность испуганно притихла на троне, прижав к трону руки так, чтобы этот назойливый волшебник-контролер мог их видеть. – Пожалуйста, - с мольбой в голосе обратился чародей к женщине, - отойти от него. Он зверь, и тебя вряд ли пощадит, ты для него всего лишь пища.

«Всего лишь пища! – оскорблено подумала женщина, отходя от хищника, держа его все время на виду. – А где же все чувства, все те отношения, которые были между нами? Где же личность мага?».

- Милая, - неожиданно промолвил Дайр, уводя женщину в другой конец зала, - ты меня видимо не поняла. Я читаю твои мысли, и, заверю тебя, что… он не сможет стать человеком, - с горечью в голосе произнес маг, протягивая женщине странный продолговатый сосуд, имеющий металлическую оправу, защищающей каждую граню красивого прозрачного кристалла, из которого он был изготовлен. Сосуд был треснутый и разломленный в нескольких местах, будто его переехала машина. Осколки звенели внутри кристалла, как звенят обычно детские погремушки, но этот звук не вызвал у женщин никаких радостных ассоциаций – для нее он так или иначе предвещал конец ее прекрасной жизни. – Сосуд с душой, знаешь? Души магов нашего государства запрятаны в такие сосуды, и пока цел сосуд, цел и маг, то есть тело его и душа. Но едва погибает душа, телом начинает управлять сущность – совокупность негативных качеств, которые присутствуют в каждом волшебнике.

Женщина, всхлипнув, наклонилась на плечо лысого мага. Тот ее обнял, чем вызвал подъем сущности с трона, но новый грозный окрик подействовал на нее успокаивающее, вернув ее в прежнее положение покорности.

- А что же будет теперь? – спросила женщина, подозревая, что на этот вопрос ни у кого не будет ответа, даже у мудрого мага, прожившего ни один десяток лет.

- Теперь? Я не оставлю своего сына без контроля. Я буду рядом с ним. Я слишком поздно понял, как же я его люблю, и в качестве вечного наказания себя буду рядом с ним, каким бы он ни был. Он будет мне укором, он будет мне адом и моей смертью, он будет карателем души моей – я никогда не оставлю сына. Никогда больше.

И Дайр, круто развернувшись на каблуках, пошел прочь от женщины, к хищнику. Еще мгновение они, отец и сын, были в помещении, стояли, взявшись за руки, но быстро пропали, переместившись в неизвестном направлении. Помещение опустело, как опустел и трон – трон чужой страны.

Женщина осталась одна, и снова тьма стала смыкаться вокруг нее – только теперь она была куда пугающей, чем обычно. Жить (если она еще оставалась жива) не хотелось. Леди не видела цели, не видела будущего, пред ней был лишь странный замерший мир, наполненный безграничной унылой тьмой, покрытый снегом. В мире не было живых людей, которые могли бы показать, что в этом «нигде» есть «светлый уголок», но были лишь разочарования, пугающие разочарования, стирающие любые грани прежней жизни и жизни будущей, ценностей, установок.

Была лишь тьма, дополняемая безысходностью и страхом.

Лишь тьма.

Женщина долго сидела посреди темного тронного зала, как друг темнота снова стала отступать к стекам, обнажая пространство в середине. Каллисте, потерявшей ощущение реальности, на мгновение показалось, что вернулся Джервейс, однако поступь этого человека была другой, тяжелой, быстрой. Леди подняла голову на дверной проем, и она вновь удивилась от того, что предстало перед ее глазами.

В помещение быстро вошел Симидх, законный король страны, ставший уже историей. Однако вид его совершенно не соответствовал описанию в учебниках: король имел приятную внешность сорокалетнего человека, остающегося еще в самом расцвете внутренних сил, грустную улыбку, глаза, выдававшие своим блеском напряженную и беспрестанную работу мысли. Монарх носил старинный камзол, ранее богато украшенный, но сейчас покрытый пылью, прикрываясь сверху странной тряпкой, какой обычно накрывают вещи, убранные на долгое хранение – будто бы еще один экспонат этого музея чудес, ужасов и невероятных картин ожил, совершенно просто и нецеремонно войдя в свой тронный зал, как в обычную комнату. Он окинул внимательным и заботливым взглядом Каллисту, подойдя к ней, и протянул руку, помогая встать. Леди побоялась брать монарха за ладонь, опасаясь его гнева, но тот энергично махнул головой и произнес:

- Меня не стоит бояться. За все те годы, что я пробыл в заточении, я познал множество вещей, увидел свои и чужие ошибки, и теперь могу заверить вас, уважаемая Каллиста, что королю не стоит с самого начала внушать своим подданным благоговейный страх. Я ведь не бог, я обыкновенный человек, от вас ничем не отличающийся – так почему все должны меня бояться? Встаньте, уважаемая Каллиста, - настоял Симидх, произнося совсем не глупые, как ожидалось, речи, все еще протягивая руку. Женщина встала, с в эту же самую минуту тьма начала смыкаться кольцом вокруг монарха и Леди. Король не выпускал ее ладонь из своей.

- Вы…живы? Вы еще живы? А Лирриэй? Что с ней? – задыхаясь, промолвила женщина.

- Я жив, и жить буду – ведь я еще здоров. А вот женщина-маг…мне ее жаль, искреннее жаль, власть ее сгубила, власть привела ее к подобной развязке. Дикий маг, некогда бывший у нее в подчинении, уничтожил ее личность, сведя с ума. Слышите? – И в этот самый момент по невидимому помещению разнесся сумасшедший хохот, сменившийся невнятным бормотанием. Лирриэй, сумасшедшая женщина находилась в соседнем помещении посреди тьмы, и теперь толковала со своей совестью и с множеством тех голосов-советчиков, которые проявились именно сейчас. Каллиста, повинуясь какому-то внутреннему желанию помогать всем и вся, хотела было ринуться на помощь, но король ее остановил, поведя за руку, как маленького ребенка, прочь.

Вдруг в беспроглядной тьме забрезжил свет. Он образовывал тоннель, и женщина всерьез решила, что наступает тот самый момент, когда она раз и навсегда простится со своей жизнью, попав в рай или в ад. Она была не против идти вперед, на свет – он все равно был таким заманчивым, таким ярким и веселым, что женщина не смогла бы попросту ему противостоять.

Каллиста почти смирилась, что она мертва, не удивлялась, идя вперед с королем, но когда она ощутила, что ее изнутри наполняет уже знакомые свет – приятная энергия рождения новой жизни, рождения мага, женщина, счастливо улыбнулась, вдруг осознав, что она – жива, что все, сто происходит с ней, реальность, ее реальность, а она двигается не в рай или в ад, а в новую, пока еще неизведанную жизнь. Женщина ненадолго остановилась, обдумывая только одно – зачем ей стоит идти вперед, с какой целью она будет жить дальше, и король все понял – его почти в одно время с Леди посетили подобные мысли и некоторые сомнения.

Женщина вдруг поняла основное свое предназначение, которое стоит даже выше, чем помощь людям. Она обязана дать миру нового Джервейса, воспитав своего сына в духовной чистоте, с высокими нравственными идеалами, которые он потом сможет передать всем людям, изменяя тем самым мир к лучшему.

Король также решил воспользоваться своей мудростью для обустройства государства будущего, для совершенствования нынешних политических систем, видя в этом свое предназначение, понимая, насколько важны будут его действия для многих людей, какими они окажутся для многих народов – они вполне могут оказаться рукой помощи в тех ситуациях, когда, казалось бы, выхода совершенно не было. Но Симидх знал наверняка, что выход всегда был, и уверенность его в этом, окрепшая за годы мысленного заточения, сейчас превратилась в умеренную одержимость.

И так, определив для себя основные цели, избрав здесь и сейчас светлый путь, дав себе клятву никогда не отступать от него, Каллиста переглянулась с Симидхом, и, кивнув друг другу, пара побежала вперед, держась за руки, как дети, твердо уверенные в том, что они смогут сделать все, и даже больше. Они были еще молоды, уверены в себе, уверены в своих силах и способностях, уверены в своем будущем, и теперь стремились к нему, двигаясь навстречу неизвестности.

Выбираясь из глубокой, беспроглядной, жуткой тьмы к спасительному свету.

Дата добавления: 2015-06-28