Лингвистическая теория текста и коммуникация в свете общенаучной методологии функционализма 19 страница

Исходя из того, что «события жизни текста, т.е. его подлин­ная сущность, всегда развиваются на рубеже двух сознании» [Бахтин 1979: 285], считаем, что текстово-дискурсивный ста­тус категории референциальности более сложен и опосредо­ван взаимодействием различных точек референции. Точка- 226

ми референции дискурса являются 1) авторское порождение текстового макрознака на основе интериоризации им бы­тийной сферы, в которую автор погружен во времени и про­странстве; 2) соотнесение авторской интериоризации с ре­ференцией событий, явлений, описываемых в тексте; 3) чита­тельская референциальная соотнесенность со своей эпохой во времени и пространстве и 4) референция читательской ре­цепции описываемых в тексте фактов, событий.

Несмотря на многообразие точек референции, следует подчеркнуть, что любая из точек гносеологически опосре­дована субъектом (коммуникантом), иначе текст остается мертвым, извлеченным из дискурса. Субъективность соотне­сения действительности со всеми сторонами дискурса соот­ветствует мысли, неоднократно высказываемой лингвиста­ми и логиками об имитированной референции текста, ее мо-дельности, гипотетичности, превращенности, так называемой псевдореференции (Р. Фаулер, Дж. Серль, П. Рикер, Р. Барт, Р. Карнап, Ю.С. Степанов, О.П. Воробьева и др.). Обычно таковым считается художественный текст, но ведь любой текст, даже научная статья, законодательные акты, автоби­ографии, мемуары, репортажи с места событий содержат ин­терпретирующую оценку референции автором или коллек­тивом авторов, а затем и читателями. Превращенная, мо­дельная референциальность текста и обеспечивает диало-гичность модулей коммуникативной ситуации на основе различной интерпретируемости действительности, обуслов­ливая превращенную референциальность дискурса, погру­женного в реальную действительность. Такая референци-альностъ не означает полного отсутствия проекционных связей с действительностью. Степень приближенности тек­ста к событиям реальной действительности определяется его типом, индивидуально-авторской парадигматикой, специ­фикой дискурсивных модулей.

Особенности речевого жанра выявляют текстовую рефе­ренцию: максимальной приближенности к действительности (деловые документы, акты, автобиография, хроника, репор­таж); пунктирную референцию, проявляющуюся в описании

227

отдельных реально происходивших событий, во включении в текст действительно существовавших личностей (истори­ческие романы, биографическая проза, теледискурс, поли­тический дискурс); референцию-рефлексию (лирические про­изведения); референцию вымысла (художественные тексты с вымышленными событиями, героями); референцию-фэнтэ-зи (в большей или меньшей степени отдаленные от реально­го мира «фантастические» тексты: сказки, романтические произведения, триллеры, фантастика и т.п.). Бесспорно, данная шкала текстовой референции очень условна, возмож­ны гибридные в плане референции текстемы (диссертации, научные статьи, кинодискурс). Многие актуализированные тексты одного жанра манифестируют тип референции в зави­симости от личности автора, его стиля (ср. фантастика Ж. Вер­на, С. Лема, Г. Уэллса, В. Беляева, братьев Стругацких).

Выбор типа референции зависит также от стратегий ав­тора, интерпретанты читателя, фонда их знаний, опыта; эпо­хи, в которой они живут; языка и культуры, в которые они погружены. Текстовое время и пространство как компонен­ты дискурса сопряжены с категорией референциальности:

отдаленность эпохи порождения от режима интерпретации также определяет специфику точек референции дискурса.

5.9. Категория антропоцентричности

Во взаимодействии с категорией референциальности на­ходится текстово-дискурсивная категория антропоцентрич­ности, проявляющаяся в том, что гносеологическим и ком­муникативным центром дискурса и текста является человек, его индивидуальное сознание. Ученые фиксируют наличие в художественном тексте трех антропоцентров: автора, чи­тателя и персонажа [Тураева 1986; Данилко 1987; Колегае-ва 1991; Воробьева 1993]. Однако, как отмечалось нами в 4.1, антропоцентрическая представленность в дискурсе более разнопланова и многослойна и проецируется в систему диалогических связей автора и его текста, автора и предпо­лагаемого читателя, читателя и текста, конкретного чита­теля и автора и т.д. А. Греймас, Ж. Курте выделяют внутри 228

\

произнесенного дискурса актанты коммуникации: рассказ-чика-нарратора, адресата повествования-наррации, произ­водителя интерречевого акта и его адресата [1983: 484].

Таким образом, в категории антропоцентричности мож­но выделить подкатегории адресантности и адресатности (адресованности), которые находятся в сложном взаимодей­ствии и имеют различные средства репрезентации.

Категория адресантности исходит из личности автора-че­ловека, трансформирующегося в тексте в автора-функцию. 3-Я. Тураева рассматривает эту функцию автора как лока­цию - абстрактное отношение, возникающее вокруг творяще­го «я» как центрального ориентира, который подчиняет себе категории времени и пространства [1986: 82]. И.М. Колегаева различает понятия автора и адресанта как текстового ана­лога отсутствующего автора [1991: 18]. Этот адресант в на­шем понимании соотносим с автором-функцией. В ряде тек­стов, автор которых либо неизвестен по причине значитель­ной временной отдаленности, либо неактуален (рекламные лозунги, юридические тексты), либо обобщен (пословицы, народные сказки), дискурсивная локация осуществляется автором-функцией. В произведениях с мистифицированным автором настоящий автор умело отчуждает свое сознание и создает автора-функцию чужого сознания («Песни Оссиана» Макферсона).

Дискурс имеет встроенную в текст программу интерпре­тации автора-функции. Автор-функция может быть импли­цитен, однако сфера его мыслей, оценок, эмоций, чувств и т.д. просвечивает сквозь текстовую ткань в глобальной связ­ности дискурса. Эксплицитный автор-функция может соот­ветствовать образу автора, представленному знаками лич­ных, притяжательных местоимений, глаголами, вводными словами и т.д.: Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой не­знакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наруж­ность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смеш­но, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движение в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя 229

юность! О моя свежесть! (Гоголь). Образ автора не следует отождествлять с образом рассказчика в случае перепорученной речи, встроенной в текст («Герой нашего времени» М. Лермон­това, «Крейцерова соната» Л. Толстого и др.). Образ рас­сказчика является персонажным антропоцентром текста (почтмейстер, рассказывающий о капитане Копейкине).

Для читателя автор-функция трансформируется в интер­претируемого автора-функцию. Обрабатывая текстовую ин­формацию, читатель в дискурсе воссоздает собственное видение, точку референции, эмотивное и аксиологическое отношение к автору-функции. Временная отдаленность по­рождаемого текста от его восприятия может внести суще­ственные изменения и дополнения в интерпретацию автора-функции, в значительной мере расподобляя его со встроен­ным в текст адресантом.

В лирических произведениях возникает иное преломле­ние автора-функции- лирический герой. Т.И. Сильман под­черкивает: «Постоянной данностью, непосредственно выра­женной или внешне скрытой, является прежде всего сам ге­рой, лирическое «я» [1977: 180]. И.И. Ковтунова называет это явление эгоцентризмом (я-центризмом) лирики, выдви­гающим на определенную роль точку зрения говорящего, и это непосредственно отражается на структуре текста и се­мантике языковых средств [1986: 152]. Автор-функция в ли­рическом произведении далеко не всегда исходит из само­выражения поэта-человека, это, по мнению Л.Я. Гинзбург, «раскрытая точка зрения, отношение лирического субъек­та к вещам, оценка... При этом прямой разговор от имени лирического я нимало не обязателен. Ведь в лирике авторское сознание может быть выражено в самых разных формах - от персонифицированного лирического героя до абстрактно­го образа поэта... до всевозможных объективных сюжетов, персонажей, предметов, зашифровывающих лирического субъекта именно с тем, чтобы он продолжал сквозь них просвечивать» [1981: 5-6]. Автор-функция не может быть отождествлен с персонажем поэта в лирике, хотя персона­жи, безусловно, несут на себе его отпечаток. В художествен-

ной прозе некоторые герои произведения прототипичны автору, его биографии, жизни, однако они не являются авто­ром-функцией, а формируют персонажные антропоцентры, воплощающие авторские идеи.

Второй стороной антропоцентричности дискурса являет­ся подкатегория адресатности. Позиция адресата встроена в макрознак текста в соответствии с замыслом, интенция­ми автора, его концепцией адресованности данного текста. Рассматривая адресованность художественного текста как его свойство, «посредством которого опредмечивается представ­ление о предполагаемом адресате текста и особенностях его интерпретативной деятельности», О.П. Воробьева определяет специфику данной прагмасемантической текстовой категории на основе феномена расщепления адресата художественного текста [1993а: 29, 106]. Исходя из четырех соотнесенных изме­рений художественной коммуникации: реального, предпола­гаемого, отображенного и изображенного, - исследовательни­ца разграничивает несколько типов адресата: а) реального (эм­пирического) читателя; б) предполагаемого читателя, пред­ставление о котором строится с учетом свойств реальной читательской аудитории, релевантных для понимания кон­кретного художественного текста, и включает гипотетичес­кую модель идеального адресата, детерминированного осо­бенностями каждого текста; в) текстового читателя, одной из реализации которого является образ читателя как особый повествовательный модус художественного текста, интегри­рующий две формы: образ идеального читателя, принадле­жащей отображенному измерению художественной комму­никации, и образ фиктивного читателя, относящийся к ее изображенному измерению [Воробьева 1993а: 106-107].

Транспонируя эту концепцию на дискурс, необходимо подчеркнуть, что адресатность как текстово-дискурсивная подкатегория антропоцентричности есть сложное взаимо­действие реального адресата, предполагаемого адресата, ин-тенционально заданного автором и вписанного в текст, а также представленного в тексте образа адресата. О.П. Во­робьева отмечает: «Адресованность служит базой когнитив-231

ной обработки интерпретации текста реальным читателем в ходе реконструкции им указанной программы по лингви­стическим сигналам в ткани текста и распредмечивания на этой основе включенного в текст представления» [1993а: 9].

В соответствии с выделенным М.М. Бахтиным автором-функцией, предполагаемого адресата, программа интепре-тации которого содержится в тексте, можно квалифициро­вать как адресата-функцию. Адресат-функция, моделируясь на основе диалогических отношений с автором-человеком, вступает в диалог и с автором-функцией, опосредованный интенцией реального автора. Однако этот диалог не следу­ет смешивать со взаимодействием образов автора и читате­ля: Так скажут многие читатели и укорят автора в несооб-разностях или назовут бедных чиновников дураками, пото­му что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужить­ся им двадцать раз на день своему ближнему... Читателю легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, от­куда открыт весь горизонт на все, что делается внизу... (Го­голь). Диалог автора-функции и адресата-функции просле­живается во всем информационном пространстве текста и нередко коррелирует с текстовым концептом.

Адресатность дискурса строится на множественных ди­алогических отношениях реального адресата с адресатной функцией в тексте, а посредством этого с автором текста. В данном опосредованном диалоге выявляется еще один важ­ный аспект подкатегории адресатности, который отмечает И.М- Колегаева: «В момент реализации коммуникативно­го акта гипотетическая модель адресата вступает во взаи­модействие с сознанием конкретного реципиента, заплани­рованная схема наполняется индивидуальным содержанием. Модель адресата превращается в собственно фигуру адреса­та данного речевого акта... От степени совпадения актуали­зированной фигуры адресата с ее виртуальной моделью, встроенной в сообщение, в значительной степени зависит конечный коммуникативный эффект» [1991: 19]. Для распо­добления адресата-функции и фигуры адресата мы вводим обозначение последнего как интерпретируемого адресата. 232

Конкретный адресат-человек (читатель и слушатель) про­пускает сквозь сферу своего сознания адресата-функцию, вступая в сложные диалогические отношения с ними, деко­дируя тем самым и интерпретируя его. Этот адресат может значительно отклоняться от гипотетической модели. «Тако­во, например, суммарное изменение читательской аудито­рии у некоторых произведений Ф. Купера, Д. Дефо, А. Дюма, В. Скотта, которые в генезисе адресовались взрослому чи­тателю, а с течением времени превратились преимуществен­но в чтение для детей и юношества» [Колегаева 1991: 19-20]. Тем самым, адресатность подобно адресантности в дискурсе расщепляется, что, очевидно, и обусловливает, наряду с дру­гими особенностями дискурса, отсутствие «зеркальной» ин­терпретации.

Адресат-функция в лирике имеет тенденцию к расшире­нию, неопределенности, что, по мнению И.И. Ковтуновой, втягивает в структуру сообщения «внешнего адресата» все­го текста - читателя. Для читателя появляется потенциаль­ная возможность воспринять смысл высказываний с форма­ми повелительного наклонения как обращенный непосред­ственно к нему [1986: 81]. «Втягивание» конкретного чита­теля в структуру текста осуществляется с помощью марке­ров повелительного наклонения, абстрагированных обра­щений и сообщений, вопросительных предложений и т.д.: О люди! Все похожи вы на прародительницу Еву: Что вам дано, то не влечет; Вас непрестанно змий зовет К себе, к таин­ственному древу; Запретный плод вам подавай, А без него вам рай не рай (Пушкин). «Втягивание» конкретного читателя в текст является одной из интерактивных стратегий и служит одним из средств эффективности дискурса.

5.10. Категория интер активности

Основой осуществления дискурса являются интеракцио-нальные отношения коммуникантов, посредником которых служит текст. Интеракциональный принцип речевого обще­ния также рассматривается в фокусе интегративной катего­рии диалогичности дискурса. В психологии общения рече-233

вое взаимодействие квалифицируется как субъектно-субъект-ные отношения [Васильева 1985: 81]. Однако эти отношения все же опосредованы речью, текстом, которые М.М. Бахтин на­зывал средством коммуникации двух сознании. Ученые спра­ведливо считают, что интерактивностъ представляет собой со­циально и этнокультурно обусловленный процесс: «Интерак­цию нельзя рассматривать в отрыве от этнокультурной сре­ды. Взаимообмен идеями, эмоциями, установками, мотива­ми в определенном социокультурном пространстве, учиты­вая межличностные отношения при наличии бикоммуника-тивного и поликоммуникативного контекстов, обеспечивает результативное взаимодействие коммуникантов» [Гетьман 2000: 325]. Тем самым постулируется связь интерактивности с культурным аспектом диалогичности.

Интерактивность как текстово-дискурсивная категория представлена субъектно-объектно-субъектным взаимодей­ствием коммуникантов, погруженных в семиосферу и бытие, и вербально - «следами» этого взаимодействия в тексте, выс­казывании. Психологической основой интерактивности яв­ляется стремление быть понятым и понять другого, допол­няющееся взаимными переживаниями, ощущениями, чув­ствами. Когнитивной основой служит определенная общ­ность сфер сознания, в том числе дискурсивного, тезауру­сов коммуникантов, механизмов ассоциирования. Лингви­стической основой интерактивности является речевая сис­тема, целью которой служит осуществление общения.

Категория интерактивности включает подкатегории ин-тенциональности, стратегичности, интерпретанты и эффек­тивности, опосредованные диалогическим взаимодействи­ем различных модулей и иных категорий дискурса. Интен-циональность, как уже отмечалось, есть выражение цели ад­ресанта по отношению к конкретному или возможному ад­ресатам или к интериоризированным объектам. Стратегич-ность представляет собой встроенность в текст на основе ав­торской интенции и замысла программы его интерпретации, направленной на эффективность дискурса. В лингвистике текста различают два типа стратегий: стратегии порожде-234

ния и восприятия. Тем самым стратегичность должна рас­сматриваться с позиции «сходной» интерактивности, т.е. ав­торской программы воздействия, учитывающей интерпре­тирующие механизмы сознания адресата и его стратегии. Образный пример стратегичности приводит А. Чехов: «Ког­да хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холод­нее - это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вы­рисуется рельефно».

Стратегичность дискурса связана с интерпретантой адре­сата, т.е. его нацеленностью на восприятие текста, на дис­курсивное взаимодействие. Интерпретанта обеспечивает уз­навание текста, опознание его жанра, текстемы, декодиро­вание цели, замысла автора, концепта, понимание различ­ных типов информации и воздействие. Многослойность ин­терпретанты обеспечивается многоплановостью дискурса и структуры личности адресата. Исходной точкой интерпре­танты может быть сам текст, его парадигматика, семиоти­ческий универсум, личность адресанта, ситуация и цели, желания, стремления, ожидания адресата. Вслед за Ч. Фил-лмором Г.Г. Молчанова [1988] проецирует ожидания адреса­та на модели фреймов интерпретации. В линейной последо­вательности текста они опираются на горизонты ожидания - семантически протяженную цепочку речевых элементов, на которую распространяется способность воспринимающе­го предсказать появление новых компонентов [Николаева 1978: 467]. В филологической герменевтике вербально-семан-тическая сущность горизонтов ожидания трансформировалась в смысловую сущность горизонтов понимания [Богин 1982: б9].

Результирующей подкатегорией интерактивности являет­ся эффективность дискурса, т.е. достижение коммуниканта­ми коммуникативной кооперации, взаимопонимания. Эф­фективность может рассматриваться и односторонне как достижение адресантом перлокутивного эффекта, адекват­ного собственной иллокуции (хотел обидеть и обидел). В этом смысле одностороняя эффективность может привести как к сотрудничеству, так и к конфликту. Для различения двух возможностей эффективности следует ввести два тер-

мина: иллокутивной эффективности как достижения цели ад­ресантом и интерактивной эффективности как достижение коммуникативной кооперации.

В художественном тексте эффективность восприятия, до­стигшая наиболее высокой степени, названа гармонизацией. Н.С. Болотнова называет гармонизацию коммуникативной универсалией, предполагающей определенные правила, принципы словесно-художественного структурирования текста, ориентированные на «диалогическую гармонию» ав­тора и читателя [1992: 77]. Опираясь на четыре закона сло­весно-художественного структурирования: эстетически обусловленной смысловой избыточности, эстетически обус­ловленной смысловой экономии, гармонического соответ­ствия текстовой парадигматики и синтагматики и соответ­ствия типовых и уникальных текстовых ассоциаций, - иссле­довательница предлагает программу диалогической гармони­зации на лексической основе. Считая проблему гармонизации актуальной для всех речевых жанров, Н.С. Болотнова подчер­кивает необходимость изучения различных средств, способов, программ достижения гармонического сотрудничества.

5.1L Категория интерсемиотичности

В дискурсе категория интерсемиотичности реализуется на основе диалогического взаимодействия модулей коммуни­кантов и текста с семиотическим универсумом - кодом куль­туры, науки, литературы и т.д. К проблеме множественных связей текста с другими текстами обращались М.М. Бахтин как один из основоположников такого подхода, его учени­ца Ю. Кристева, которая ввела термин «интертекстуаль­ность», Р. Барт, К. Леви-Стросс, В.В. Виноградов, Ю.М. Лот-ман, А. Беннет, О. Розеншток-Хюсси, С. Фиш, Р. Богранд и др.

Интертекстуальность квалифицировалась исследователя­ми текста как «перспектива множества цитаций, мираж, со­тканный из множества структур... Единицы, образуемые этим кодом, суть не что иное, как отголоски чего-то, что уже было читано, видано, сделано, пережито: код является сле­дом этого уже» [Барт 1994: 39]. Вовлеченность дискурса в се-236

мистический универсум, по словам М.М. Бахтина и К. Лсви-Стросса, имеет рекурсивную (связь с тем, что уже создано) и прокурсивную природу (связь с тем, что будет создано). В дискурсе интерсемиотичность проявляется в этикетной стороне поведения, в дискурсивных правилах построения, управления и контроля общения, в ориентации коммуникан­тов на знания науки, литературы, искуства, культуры.

З.Я. Тураева отмечает парадигмальную точку сопряжен­ности художественного текста с другими текстами: «Пара­дигматика художественного текста устанавливает интрасе-миотические соответствия между текстами, вовлекает текст в континуум мировой культуры» [1994: 106]. Знания речевых жанров, стилей, индивидуального творчества автором так­же опосредуют его диалог с семиосферой. В.Н. Топоров, Ю.М. Лотман описывают интертекстуальность индивиду­ально-авторской парадигматики Ф.М. Достоевского исхо­дя из его текстемы «петербургского текста», т.е. «существо­вания в художественном сознании Достоевского определен­ного устойчивого текста, который в многочисленных вари­ациях проявляется в его произведениях» [Топоров 1973; Лот­ман 1996: 432]. Н.А. Фатеева поясняет интертекстуальность индивидуально-авторской парадигматики диалогом (авто­коммуникацией) автора с самим собой [1997: 12-21]. Кон­цепция парадигматической интертекстуальности дополня­ется идеей об интертекстуальной инвариантности в рабо­тах В.Я. Проппа, И.И. Ревзина, У. Эко (семиотическая ги­потеза об объяснении кода при помощи кода).

В знаковом пространстве текста интерсемиотичность фиксируется в виде цитат (коммеморат) - дословного или недословного ввода в текст фрагментов чужих текстов; ал­люзий (лат. allusio - шутка, намек) - упоминаний о факте, событии, персонаже, описанных в чужих текстах: реминисцен­ций (от позднелат. reminiscentia - воспоминание) - произ­вольных черт, наводящих на воспоминания о другом про­изведении (обыгрывание стилистических приемов, моти­вов), бродячих сюжетов - использования сюжетной канвы чужих текстов (см. «Словарь сюжетов всемирной литературы» 237

Френцеля). В художественном тексте способом интертексту­ального диалога является троп. Тропеические повторы и модификации могут существовать в пределах индивидуаль­но-авторской парадигматики и за ее пределами. P.O. Якоб­сон рассматривал тропеическую интертекстуальность как свойство авторов, склонных к литературному билингвизму [1987: 324], т.е. проявляющих себя в нескольких речевых жанрах, к примеру, в поэтическом и прозаическом, публи­цистическом и поэтическом и т.п. Тропеическая интертек­стуальность обычно осуществляется путем повтора метафо­рического бленда как встроенности различных концептосфер, хотя возможно ее проявление в виде иронии, метонимии.

С.Б. Кураш относит к продуктам интертекста, «базой ко­торого служит художественный дискурс, также пародию, пе­ревод, сопоставление, причем последнее стоит явно особня­ком, осуществляясь в научном дискурсе» [2001: 301]. Дума­ется, спектр интертекстуальных проявлений может быть расширен за счет речевых жанров, вторичных по отноше­нию к исходному, опорному жанру. Таковые могут суще­ствовать в пределах авторской парадигматики (авторефе­рат, резюме, аннотация и т.д.), за ее пределами (рецензия, отзыв, изложение, научное исследование о тексте и т.д.), в том числе за пределами данной семиосферы (статья о спек­такле, концерте, картине и т.д.).

Проявлениями интертекста служат «тексты в текстах», при­чем встроенные тексты могут варьировать свой речевой жанр, выходя за пределы семиоферы основного текста, что свой­ственно, к примеру, постмодернизму. Так, в романе Дж. Фа-улза «Волхв» используются интертексты сценария кино­фильма, газетной статьи, заявления-обращения и т.д.

Текст несет на себе след не только парадигматически од­нородной текстовой семиосферы, но и следы других тексто­вых семиосфер (аллюзии из Библии в ряде художественных текстов, «Дубровский» А. Пушкина и судебное дело XVIII в.;

поэзия М. Ломоносова и научные тексты), а также семиосфер живописи, музыки, скульптуры и проч.: А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший 238

Суриков мой последний напишет путь (Ахматова) - интерсе­миотическое взаимодействие с живописью, картиной Сури­кова «Боярыня Морозова».

Ю.М. Лотман отмечает также процесс разрушения тек­стов и интерсемиотическое преобразование их в материал для создания новых текстов - от построения средневековых сооружений из разрушенных античных до создания совре­менных пьес «по мотивам» Шекспира [1996: 434]. Такое пре­образование исходных текстов названо интертекстовым ри-мейком, который также становится частью культуры.

Интерсемиотичность текста, дискурса в когнитивном ас­пекте проявляется также в динамике разработки различны­ми авторами культурных и других концептов и их антино­мий: ЖИЗНЬ - СМЕРТЬ, ДОБРО - ЗЛО, ИСТИНА, ЛЮ­БОВЬ и под., ~ а также в использовании архетипов как реф­лексов коллективного бессознательного.

РАЗДЕЛ 6. КОГНИТИВНАЯ КАРТА ДИСКУРСА, ТЕКСТА

6. 1. Принципы когнитивного моделирования дискурса^ текста

Экспансия принципов и методик когнитологии в совре­менную теорию текста и коммуникации обусловила новые исследовательские ориентиры текстово-дискурсивного ана­лиза, хотя изучение смыслового плана текста имеет свои традиции в лингвистике текста и семантике. Е.В. Тарасова, ссылаясь на утверждение Р. Лакофф, подчеркивает: «Нормаль­ная (т.е. осмысленная, целенаправленная) речевая деятель­ность не может не иметь когнитивной инфраструктуры» [1999: 175]. Одним из направлений когнитивной лингвисти­ки стала когнитивная теория дискурса, основоположником которой можно считать Т. ван Дейка. В работе «Эпизодичес­кие модели в обработке дискурса» ученый исходит из того, что «люди, слушая или читая дискурс, не только конструируют его смысл в виде базы текста, но и создают или извлекают из памяти модель, репрезентирующую то, что они думают от­носительно ситуации, которой посвящен дискурс» [1989: 88]. Т. ван Дейк характеризует эпизодические, ситуационные мо­дели дискурса, их структуру и функции, описывая эмпири­ческие явления, послужившие основой этих моделей при по­рождении и восприятии текста в коммуникативной ситуации (см. 2.1). Основой использования эпизодических и ситуацион­ных моделей является принцип «повторного переживания» как повторной актуализации уже проигранных жизненных сценариев, которые прилагаются и адаптируются к восприни­маемому тексту и ситуации (Ф. Бартлет, Е. Гоффман, Д. Рум-мельхарт, Ч. Филлмор и др.).

Поскольку моделирование структур репрезентации зна­ний является основой концептуального анализа в когнитив­ной науке, когнитивная теория дискурса рассматривает в ка­честве первоочередной задачи - создание ментального про­образа всего информационного пространства коммуника­тивной ситуации, в том числе текста как ее семиотического посредника. Когнитивное моделирование текста, дискурса носит интерпретационный характер, так как исследователь обрабатывает их с позиций наблюдателя, как бы нададре-сата, поэтому когнитологи обычно связывают ментальную модель текста, дискурса с пониманием, интерпретацией. Не случайно Ч. Филлмор вводит понятие фрейма интерпрета­ции, активируемого в сознании адресата в процессе воспри­ятия текста. При этом воспринимаемый фрагмент текста сличается с уже заложенным в памяти интепретационным фреймом [Новое в зарубежной лингвистике 1988: 65-90]. «В исследованиях последних лет получает серьезное теорети­ческое обоснование и экспериментальную верификацию но­вый тип структур знания, выступающих одновременно схе­мами понимания и речевых действий. Это так называемые фреймы взаимодействия» [Тарасова 1999: 178], опирающи­еся на прошлый коммуникативный опыт участников речи.

В компьютерной лингвистике ученые предлагают для распоз­навания смысла текста фрейм, отмечая комплементарность те­зауруса как координатной сетки, где в ячейках расставлены основные понятия фиксированного семантического простран­ства, и фрейма: их комплементарность проявляется в том, что один моделирует язык, а другой речь [см. Гончаренко, Шин-гарева 1984: З]. Фреймы являются структурами опыта и зна­ний и представляют интериоризованную действительность в упрощенном и упорядоченном путем коннекционного мо­делирования виде. Л. Барсалу применяет для такого моде­лирования событийные фреймы - «хранящиеся в долговре­менной памяти структуры знания, конкретизирующие усло­вия, в которых разворачивается коммуникативная ситуация, и те действия, которые необходимо предпринять для дости­жения поставленной цели при данных условиях» Щит. по:

Тарасова 1999: 177]. Р. Шенк вводит понятие сценариев как когнитивных пакетов информации в личностном сознании, фиксирующих неавтоматическую эпизодическую жизнен­ную ситуацию [Schank 1982]. Сценарии Р. Шенка сходны с эпизодическими моделями Т. ван Дейка, однако последний идет дальше, рассматривая более крупную когнитивную модель - базу текста, состоящую из локально и глобально связной последовательности пропозиций.

Дата добавления: 2017-01-14