Жанры публицистической речи. 2 страница

Где-то слышится тиканье часов. Но не часами измеряется это ускользнув­шее от самого себя время, здесь ему иная мера; вот книги, которые странствова­ли многие века прежде, чем наши губы произнесли их имя, вот - совсем юные, лишь вчера увидевшие свет, лишь вчера порожденные смятением и нуждой безусого отрока, но все они говорят на магическом языке, все заставляют силь­нее вздыматься нашу грудь. Они волнуют, но они и успокаивают, они обольща­ют, но они и унимают боль доверившегося сердца. И незаметно для себя ты погружаешься в них, наступает покой и созерцание, тихое парение в их мелодии, мир по ту сторону мира.

О вы, чистые мгновения, уносящие нас из дневной суеты, о вы, книги, самые верные, самые молчаливые спутники, как благодарить вас за постоянную готов­ность, за неизменно ободряющее и окрыляющее участие!

В мрачные дни душевного одиночества, в госпиталях и казармах, в тюрьмах и на одре мучений - повсюду вы, всегда на посту, дарили людям мечты, были целебной каплей покоя для их утомленных суетой и страданиями сердец! Крот­кие магниты небес, вы всегда могли увлечь в свою возвышенную стихию, по­грязшую в повседневности душу и развеять любые тучи с ее небосклона.

Крупицы бесконечности, молча выстроившиеся вдоль стены, скромно стоите вы в нашем доме. Но едва лишь рука освободит вас, сердце, прикоснется к вам, как вы отворяете нашу земную обитель, и ваше слово, как огненная колесница, возносит нас из тесноты будней в простор вечности.

Михаил Эпштейн

О ритуалах.

Американская жизнь издалека представляется эта­ким разгулом демократии. На самом деле нет ничего более чуждого демократии, чем разгул. Скорее, демо­кратия - это ритуал, сообща выработанный и до­вольно условный способ поведения, которого лучше всего Добровольно придерживаться. Можно и отступить - никто насильно не удерживает, но раньше или позже поймешь, что лучше было все-таки не отступать. Это поняли, в частности, молодые бунтари 60-х годов, которые сначала решили, что можно жить иначе, но |потом все равно вернулись к нормам и порядкам так |называемого «истеблишмента».

Недавно я побывал на антивоенной демонстрации перед Белым домом. Молодые люди позорили президента, упрекая его папашу за то, что он во время «не убрал», заделывая сыночка. Криков и поношения было вдосталь, многочасовая толпа бурлила, пела, скандировала, проходя мимо главного дома страны. И никто не усомнился, что, несмотря на море глупостей и пошлостей, это была демократия.

Потом я возвращался домой пo пути с одним из демонстрантов. Он продолжал бить в свой тамбурин и выкрикивать лозунги, но когда мы подошли к перекрестку, у которого горел красный свет, он остановился и стал ждать, хотя улица была пуста. Многие ли согласятся, что и это была демократия — другая, необходимая ее грань? Для недовольного американца и демонстрация протеста, и остановка перед светофором были элемен­тами ритуала, без которого демократия становится без­удержной стихией. А меня, законопослушного сторонни­ка американского правительства, ноги сами еще по со­ветской привычке понесли через пустую улицу на крас­ный свет. Так кто же из нас более опасен и

антисоциа­лен: он, поносивший президента в рамках закона, или я, преступивший пусть маленький, но закон?

Демократия - это не только система убеждений, это прежде всего способность договариваться о правилах - и совместно их соблюдать, т. е. устанавливать ритуал, удобный для всех. Ритуал - способ экономии времени и усилий. Можно, например, бросаться сразу со всех сторон в дверь автобуса, отпихивая друг друга, но в этой борьбе отпихнешь, в общем, столько же людей, сколько отпихнут тебя, и, потеряв массу усилий, войдешь в авто­бус гораздо позже, чем, если бы просто ждал в очереди. Американцы стоят в очередях на удивление кротко, тер­пеливо и даже радостно, не только не пытаясь их обой­ти, но как бы даже наслаждаясь очередью как наиболее рациональной и экономной тратой времени.

В Америке, однако, полно и таких ритуалов, рацио­нальность которых трудно осмыслить.

Однажды, например, я был весьма удивлен, узнав от жены, что мне предстоит учить своих сыновей печь печенье — таков один из пунктов их скаутской про­граммы. Как раз в эту неделю мне предстояла поездка в другой город, и я решил, опять же по советской при­вычке, отмахнуться от педагогического мероприятия, тем более что никогда не умел печь печенье. И вот тут-то выяснилось, что родители других скаутов меня осужда­ют — за то, что я отказываюсь преподать моим сыновь­ям отеческий урок

Позвонив из Нью-Йорка домой, я узнал к своему сты­ду, что в тот же день руководство бойскаутов прислало двух взрослых наставников-мормонов учить моих маль­чиков печь печенье взамен прискорбно отсутствующего отца. Только неамериканское прошлое спасло меня от окончательного падения и позора в глазах американцев.

Однако и на этом тема печенья не исчерпалась и продолжает преподносить мне уроки ритуального слу­жения американским богам кулинарии и

предприимчи­вости. Теперь я занят распространением подписки на печенье, которое в будущем месяце состряпают скауты из группы моей дочери. Оказывается, отец должен рекла­мировать это печенье среди своих сослуживцев, чтобы обеспечить полный финансовый успех детской затее. И вот я врываюсь в кабинеты крупных ученых, преры­ваю ход их стратегических размышлений над судьбами мира, чтобы объяснить преимущества мятного и ваниль­ного печенья, выпекаемого девочками во славу герлскаутского движения.

И вот что удивительно: никто ни разу не поморщил­ся на мелкомасштабную суету, ворвавшуюся в его каби­нет, наоборот, почуяв чистое веянье ритуала, все поспе­шили сочувственно к нему присоединиться. Со словами ободрения невинной отроческой традиции и застенчи­вой отцовской инициативе.

Ритуалов в американской жизни так много, что вся она похожа на один бесконечный ритуал - и это очень облегчает всевозможные общественные отношения сводя, большую их часть на уровень второй сигнальной системы.

В менее ритуализованном обществе, как, например, советское, все общественные отношения глубоко содержательны и моментально сводятся к выяснению отношений. Ритуал не установлен, каждое отношение - даже за прилавком магазина, в пивном баре или в билетной кассе - возникает впервые, как бы из ничего, и подлежит обсуждению высоких договаривающихся сторон. Кто ты и кто я? Что мы здесь делаем и почему мы вместе, а не наоборот?

В этом смысле банальный вопрос «ты меня уважа­ешь?» является далеко не банальным. В нем, если пере­вести на точный язык социальной психологии, высказа­на потребность установить возможность общественного отношения, прежде чем оно действительно может быть установлено. Каждый индивид в России настолько ин­дивидуален, что ему необходимо искать подтверждения своей общественной сущности для каждого отдельного случая. Уважение — вовсе не такая вещь, которая сама собой носится в воздухе, оно глубоко содержательно и обнаруживается лишь путем кропотливого вникания в душу другого человека. Стоит продавцу в магазине по­чувствовать, что покупатель недостаточно его уважает, и тому уже нечего будет купить. Ибо в России товар — дело второе, а первое — это товарищество.

И с каждой новой встречей, и с каждым новым встречным этот вопрос о взаимном уважении должен решаться заново, потому что тот, кто уважал тебя вче­ра, может перестать уважать тебя сегодня. И даже за время одного разговора отношение может переменить­ся, так что выяснять это отношение следует непрестан­но. Из чего следует, что уважение между советскими гражданами — это вовсе не дань общей форме и ритуа­лу, а особая дань отдельной личности, ее превосходным качествам, ее заслугам перед собеседником.

Что касается Америки, то ритуал здесь именно но­сится в воздухе. И это не столько заслуженное ува­жение, сколько беспричинная радость видеть друг дру­га - в виде порхающей по воздуху и как будто даже отделенной от лиц всеобщей американской улыбки. Улыбка — главный американский ритуал и содержание всех форм поведения, точнее, форма всех содержаний.

Вот прохожий выходит из-за угла, еще не успев вас разглядеть и убедиться, что вы достойны уважения. К тому же он занят своими мыслями, не обязательно

веселыми. И, тем не менее, на его губах и, кажется, в глазах уже играет обращенная к вам улыбка. Это свой­ство лицевых мускулов, иначе развитых, чем у нас, выходцев из далекой северной страны, где чуть ли не с детства исключительная важность юной особы демон­стрировалась в хмуром, пренебрежительном выражении лица. Такая важность, кстати, в зрелом возрасте и бу­дет считаться достойной уважения.

Может быть, самое удивительное в американской улыбке — это когда прохожему на пустынной улице вдруг улыбается красивая девушка. В советском вос­приятии это был бы содержательный знак — а здесь остается чисто формальным. Форма — чиста: от наме­ков и подозрений, от вторых и третьих смыслов; она значит только то, что означает сам знак: общественную условность. В таких напряженных условиях, на пус­тынной вечерней улице, улыбка незнакомки подверже­на опасностям навязчивого знакомства, преследования, нападения, насилия — и легко проходит сквозь все не­доразумения, оставаясь всего лишь ритуалом, мимолет­ным вестником общественного разума. Потому что аме­риканцы воспринимают такую улыбку скорее как отказ от личных отношений, нежели приглашение к ним.

...Итак, вопреки ходячему предрассудку, можно утверждать, что советское общество - самое непринуж­денное и необрядовое в мире. Как только вводится какой-то обряд, обычно насаждаемый сверху, как тут же дружными усилиями все начинают его раздергивать и искоренять - и если он еще держится, то лишь трусостью одних и глупостью других. Во всяком случае, любой обряд считается внешним приличием, недостойным глубокого ума и пылкого сердца. Презрение к правилам у нас в крови: умный и смелый всегда сумеет увернуться от правил. Потому Иван-дурак и добива­ется своего, что действует вопреки правилам.

Обряд в России - всегда препятствие, которое нужно перескочить, обойти, начиная с обаятельной попытки «пройти без очереди» и кончая скоропостижным по­строением социализма в одной ранее отсталой стране. Чего там околачиваться в хвосте у развитых капитали­стических стран, покорно дожидаясь очереди на вхож­дение в царство свободы, - махнем наперерез, по исто­рическому бездорожью, глядишь, первыми выскочим на магистральный путь - и локомотив нашей революции, поднатужившись, потянет за собой весь многосоставный прицеп истории.

Революция - все та же попытка пройти без очере­ди, пренебречь ритуалом. Она произошла от нетерпели­вого желания жить не так, как заведено у других людей и народов, - и даже не так, как вычислено пророками самой революции. Рынки, банки, буржуазный порядок торговли и очередность вхождения в коммунизм - все полетело от натиска задних на передних в толпе, сгру­дившейся

у самого входа в обещанное царство изоби­лия. За минуту до открытия - кто проскочит быстрее? Чья хитрость с чьей честностью сыграет в чехарду? Даже собственные сроки мы ухитрялись опережать, приравнивая, пять лет к четырем и лучшими встречными пла­нами, увеча планы и без того безупречные.

...И вот опять - стоим в начале всех предстоящих путей, уже и не господа друг другу, и не товарищи, а сокамерники перед кованой дверью, вдруг

распахну­той снаружи кованым же сапогом. Что мы скажем друг другу, разглядев на первом настоящем свету наши вдруг посеревшие лица и обнищавшие одежды?

Неужели опять начнем отношения с бесконечного выяснения отношений? И никогда извилистый путь к взаимному уважению не будет хоть на шаг сокращен одним крохотным ритуалом улыбки? Мимо-летной. Лице-мерной. В том смысле, что человек есть мера всех вещей, а улыбка есть знак соразмерности человеческих лиц. (Январь1991)

9.Проанализируйте портретные очерки по плану:

1.Цель.

2.Портрет героя:

- портрет внешний;

- портрет внутренний: особенность характера, поступки, отношение к другим людям;

- общественная жизнь: отношение к делу, отношения с коллегами.

- частная жизнь: отношения в семье, с друзьями.

3.Тип композиции.

4.Функционально-смысловые типы речи.

5.Проявление авторского «я».

6.Стилистические особенности.

7.Языковые особенности.

Антониха.

- Может, кто-нибудь всё-таки согласится? – повторил я свою просьбу.

Двое лодочников бросают цигарки, сосредоточенно мнут их сапогами, глядят на реку и качают головами:

— Опасно...

Я и сам вижу: опасно. Дон, взбудораженный поло­водьем, несется у меловых круч. В темноте слышно, как ревет вода, как шлепаются с подмытого берега комья земли.

До катера верст восемь, но берегом не пройти — низина залита водою. Сутки, а то и больше надо коле­сить по топкой равнине до переправы. А деревенька, куда мне к утру надо попасть непременно, совсем рядом. На круче приветливо теплятся огоньки край­них домиков, только бы через реку — и я в дере­веньке.

— А скоро надо-то?

Сидевший до этого неподвижно третий лодочник встал, зашлепал по невидимым лужам к иве, где при­вязаны лодки, загремел цепью.

— Садись...

Лодку подхватило и понесло в темноту. Я успел увидеть, как двое оставшихся на берегу тоже шагнули к иве, загремели цепями.

— Беспокоятся: не кувыркнулись бы мы, — просту­женным голосом сказал перевозчик. — Ничего. Не пер­вый раз...

Он не греб, а только правил веслом, не давая лодке кружиться в водоворотах.

Минут десять сидел я, вцепившись руками в мокрые и холодные борта лодки. Тревожно кричали гуси в пойме, куда-то вправо уходили желанные огоньки... Наконец лодка ткнулась в берег. Перевозчик, не вы­пуская из рук весла, взмахнул багром и уцепился за куст.

— Вылезай!

Я зашуршал бумажками — расплатиться, но лодочник остановил руку.

— Не обижай... Закурить есть?..

Первый раз в жизни я пожалел, что не курю. Выручил подбежавший на разговор парень.

— Плавать умеешь? — спросил лодочник, сворачивая цигарку. — А вот я не умею, даром, что на реке...

Вспыхнула спичка. Я не поверил своим глазам: сла­бый огонек осветил обветренное, тронутое морщинка­ми лицо женщины. Она заметила мое смущение.

— Знал бы — не сел?

— Да нет, почему же...

— Антониха-а!.. — донеслось с берега.

— Беспокоятся мужики. Надо плыть. Ну, прощайте!

Я пожал протянутую руку, не зная, что и сказать.

А женщина-перевозчик уже прыгнула в лодку.

— Плыву, плыву... — ответил с реки немного ворч­ливый голос.

Неделю спустя знакомый лесник уговорил меня пой­ти на вальдшнепов. В пойменном лесу стоял острый запах прелых листьев, кое-где лежали светлые остров­ки снега. У Сорочьей балки присели передохнуть.

— Что за базар там у них, неспроста собрание учи­нили, — указал лесник в сторону высокого вяза, где бес­покойно прыгали, взлетали и снова садились птицы.

Возле вяза пахло потухшим костром. На ветках су­шилась рыболовная сеть. Тут же, завернутые в мокрый прошлогодний мох, лежали большой сом и пара язей - видно, утренняя добыча рыболова. Котелок, пучок цве­тов сон-травы, у тропинки - очень старый, ободранный мотоцикл с коляской. В коляске - мелко наколотые дубовые пеньки и бутылка с березовым соком. У по­тухшего костра, прикрыв лицо обрывком брезента, кто-то спал.

Лесник кашлянул. Спавший зашевелился. Скинул брезент и сладко зевнул:

— А, это ты, Севастьяныч...

— А кто же, — сказал лесник. - Я с гостем, - добавил он, пытаясь в костре разыскать уголек для цигарки.

Антониха?.. Да. Это была она.

Мне много пришлось ездить в лесах. На таежных заимках встречал

женщин-охотниц. Но тут, на обжи­том Дону, эта встреча меня поразила.

Закатное солнце просвечивало Сорочью балку, и я с нескрываемым любопытством разглядывал женщи­ну. Ей было лет шестьдесят: седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, гляде­ли вовсе не по-старушечьи. Не прожитый с годами при­родный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась.

— Стреляешь, Антоновна? - кивнул я в сторону ружья.

— Швыряй картуз кверху — увидишь... Чудно, небось, встретить такую ведьму в лесу? — вдруг засмея­лась Антониха. — Признайся, чудно?

Я сказал, что рад такой встрече, что и сам в лесу вырос.

— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла... А лес люблю... И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я за рыбу примусь. У огня весе­лей разговор-то пойдет.

Лесник махнул рукой и один пошел на поляну вы­сматривать вальдшнепов. А мы с Антонихой зажгли костер, да так и просидели под звездами до утра.

Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и суровая жизнь про­стой деревенской женщины.

Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость: увлёкся церковным пением, забросил хозяйство. Пятнадцати лет рослая и сильная Настя встала за соху - попробовать, да так и осталась на пашне.

Умер от болезни отец, а мать после него - от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек, позвала Настю:

— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Дюже трудно будет, тогда в приют, а пока силы есть — не пусти по миру...

День за днем, год за годом: пашня, покос, молоть­ба... Зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охоти­лась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.

Незаметно, как июньская сенокосная пора, - прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, всё с мужика­ми в поле: пашня, покос, молотьба, охота...

Повырастали сестры, попросили благословения за­муж. Брат тоже женился,

в Москву уехал... Выполне­на материнская заповедь — пора бы и о себе поду­мать... Да поздно! Уже не Настей, а Антонихой зо­вут ее на селе. Да и трудно

было менять проторенное русло жизни: землю полюбила, пристрастилась к охоте.

За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери». После двадцать лет под­ряд выбирали эту почти неграмотную женщину народ­ным заседателем. И нет на селе человека, который сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.

Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад - у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-тёрки. Не долее как три года назад своими руками новую хату поставила.

В сенях этой хаты пахнет мятой и какими-то лесными травами. Приглядевшись, в тёмном углу можно заметить нанизанные на нитку грибы, лосиный рог, гроз­дья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые

на досках... Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и речка давно уже стали для нее вторым домом.

— Скучно в лесу одной-то?

— О, милый, нешто одна я! Гляди-ка, сколько го­лосов птичьих, сколько шорохов разных!.. И на реке тоже хорошо. Умирать буду, скажу, чтоб на круче по­хоронили, чтобы лес и воду было видно. Для меня лес и речка — что' песня. Так-то вот, человек хороший...

Дома из пустого кованого сундучка Антониха доста­ла связку пожелтевших бумаг.

— Помоложе была - на волков ходила. Вот взгля­ни, карточка... А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охот­ницей числилась. Перед войной позвали в город испы­тать меткость. Машина у них там тарелки кверху швы­ряла. Охотники по ним и лупят. Я только одну или две пропустила. Премию пятьсот рублей дали. Теперь уж не тот глаз, и рука тяжела, - вздохнула Антони­ха. - Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать...

Такова, если рассказать коротко, биография Анто­нихи - Анастасии Антоновны Трофимовой. А вот не­сколько более подробных страниц из этой трудной, че­стно прожитой жизни.

...Год 1942-й. Вал огня катился через Дон. От села остались на белой горе одни трубы. Кто не успел переправиться на левый берег, спрятался в погребах. Сидели не вылезая, потому что небо смешалось со степью; казалось, что сама земля горела над Доном. Потом притихло, и на бугре замелькали зеленые куртки не­мецких солдат.

Ночью в крышку погреба на крайней улице у реки кто-то осторожно постучал. С фонариком в яму спрыгнул забинтованный, перепачканный гарью молодой лейтенант.

— Мне Антониху... Нас шестьдесят человек. Прикрывали своих. Теперь через Дон надо. Сказали - только вы можете переправить...

Луч немецкого прожектора бьет по верхушкам камышей, скользит по темной, тревожной воде, а под крутым берегом для него — мертвая зона. Тут, тесно сбив­шись в кучку, сидят шестьдесят израненных и усталых бойцов. Ждут переправы. Все лодки разбиты в щепы. Только у Антонихи в камышах уцелела.

— Сначала боеприпасы и мотоцикл. Перевозить будусам, - скомандовал лейтенант.

На середине реки прожектор осветил лодку. Гребцы растерялись. Лодка почерпнула бортами и опрокинулась. Солдат с лейтенантом плывут назад, но

уже без мотоцикла и боеприпасов...

— Перевозить будет Анастасия Антоновна, - сказал лейтенант, выжимая воду из гимнастерки. - Первыми пусть садятся раненые.

До рассвета длилась трудная переправа.

Год 1944-й. Война уже шла далеко. Однажды в село завернула машина. Запыленный, увешанный орде­нами майор разыскивал «Антониху – лодочницу». Антонихи дома не было, а майор, видно, очень спешил. Ос­тавил у соседей мешок с мукой, сахар, полпуда масла, солдатские консервы, сверток парашютного шелка и короткую записку: «Антонихе с благодарностью от зна­комого лейтенанта. Жалко, что не застал. Ноувидимся непременно».

Может, не суждено было увидеть майору конец вой­ны. А может, жив-здоров и не забыл еще переправу на Дону июньской ночью 1942 года.

...Год 1946-й. В бредень возле берега попала ка­кая-то занятная вещица - не то замок от орудия, не то прибор какой.

— А что если мотоцикл разыскать? — Антониха хо­рошо помнила место, где опрокинулась лодка.

Снарядила бредень. На нижний край кирпичей на­вязала... На третьей проводке бредень зацепился за что-то. Опустила Антониха в этом месте камень и по верейке — в воду. Так и есть — мотоцикл!

В МТС добыла тросик, на берегу вороток сделала. Целый день потихоньку, чтобы не повредить, раскачи­вала наполовину затянутую песком машину.

Вытащи­ла. В коляске почти как новые лежали патроны и дис­ки от автоматов. Все село сбежалось глядеть...

Два месяца не видели Антониху на реке. Развин­чивала, протирала, собирала, и снова развинчивали машину, четыре года пролежавшую под водой. Каким чудом изучила ее Антониха, трудно сказать. Только в конце лета, пугая кур и приводя в восторг ребятишек, промчалась она по поселку на луг и целый день колеси­ла там, изучая повадки «железной лошади», как сами она в шутку стала звать мотоцикл.

Сейчас в селе много и мотоциклов, и велосипедов, и даже у кого-то автомобили есть.

У Антонихи громоздкая, старого образца, военная машина выполняет самую прозаическую работу. Вязанки сена, дрова, грибы, лесные груши и рыбу доставляет она на мотоцикле домой. Фантастическую картину представляет эта машина. Отовсюду торчат проволоки, накладки, приварки. К мотору приращена большая деталь от трактора. Но ездит мотоцикл! Иногда только ребятишкам приходится помогать старухе толкать его на гору.

- Много хлопот с этой «лошадью». – Смеётся Антониха. – а бросать жалко – люблю быструю езду. Да и ноги уже не те. До леса долго идти, а на этом звере – в два счёта…

При отъезде из села я попросил Антониху подвезти к пристани.

Честное слово, я не встречал более уверенного водителя! Но почти к самой пристани старенькая машина вдруг затихла, что-то случилось в её перебинтованном проволокой организме.

- Ничего, сейчас поправлю, – сказала Антониха. – Вам, однако, пешком советую – могу задержаться.

Я сделал снимок на память, и мы попрощались.

С палубы парохода я долго глядел на прибрежную улицу: не покажется ли Антониха? Наконец, когда пароход уже сделал у пристани разворот, на дорогу вырулил мотоцикл. Антониха на берегу обогнала пароход и остановилась на пригорке.

Я снял шапку, до свидания, Антониха!

В.М. Песков

10.Проанализируйте путевой очерк по плану:

1.Цель.

2.Тип композиции.

3.Структура:

- первичная характеристика страны (региона, города, посёлка и т. п.);

- факты действительности, отражающие маршрут путешествия;

- характеристика встречных людей;

- исторические экскурсы;

- мысли, чувства, настроения автора в связи с увиденным.

4.Функционально-смысловые типы речи.

5.Стилистические особенности.

6.Языковые особенности

Помолись ворону…

Самолет заправлен. Мы расстелили на крыле карту. Можем по­лететь куда захотим. Джон называет деревеньки по Юкону. Рус­ская Миссия, Холи Кросс, Руби... Самая интересная — Гуслей, «столица комаров и лосей» на Аляске. Жители деревеньки — коренные индейцы племени Атапаска...

И вот мы летим над страной атапасков. Трудно вообразить себе большую глухомань. Никаких следов человека! Синий лес, голубые кружочки озер, зелень болот и полян. И все опоясано серебристым кушаком Юкона, на котором тоже нет ни единой метки присутствия человека.

Гуслея... Старинное, почти русское слово. Непривычно выгля­дит и деревня. Сплошь рубленые, некрашеные дома. Дымки из труб. Несколько лодок мелькнуло у пристани. Собаки, услышав звук самолета, бегут за околицу, а следом на вездеходах — люди. Джона Бинклея в сенат выбирали в этих немноголюдных местах. Его самолет - частый гость в юконских деревнях. Сенатора называют тут просто «Джон». И рады его появлению.

Вот они — атапаски. Черноволосые, невысокого роста. В картузиках

с козырьками. На всех разноцветные куртки. Тысячелетия не знавшие колеса, эти люди теперь, как дети, не расстаются с японскими широкошинными вездеходами.

— Джон!..

Все по очереди подходят здороваться. Приветливо кивают и гостю. «Из Москвы... Знаем, знаем. Сиза, дочка Вилсона, была недавно в Москве, рассказывала...» Вот тебе и глухомань земли атапасков!

Деревня пахнет дымом, еловыми дровами, вяленой рыбой. Рубленные из грубо отесанных плах хижины — традиционные жилища местных индейцев. У каждого дома — вешела с рыбой. Как дрова, свалены в кучу лосиные рога. Сушатся сети, висят на стенах плетенные из ремешков пыжи-лапки, стоят под навесами мотонарты.

Деревня не маленькая — девятьсот двадцать атапасков и чет­веро «бледнолицых». Впрочем, «бледнолицые» — тоже наполови­ну индейцы, дети пришедших с юга людей, бравших в жены деву­шек атапасков. Один из них, семидесятишестипетний Роберт Вент, приветствует нас возле своего дома. Отец Роберта пилил когда-то дрова для пароходов на Юконе. Лосиный и комариный край для этого человека — родина. В Гуслее Роберт открыл лавку, ставшую постепенно немаленьким магазином. Теперь он остался при этой торговой точке только советником — передал дело дочери. В ее доме (на первом этаже магазин, вверху — жилище) нас помести­ли. Сама хозяйка, Мейбл Вент, как выяснилось, улетела развлечься в Лас-Вегас...

Центральное место поселка — просторный дом, в котором размещается сразу все: «сельсовет», почта, тюрьма и музей. Тюрь­ма в этот день пустовала. Но бывает, что в нее помешают кого-нибудь, главным образом за драку по пьянке. «Пьяный индеец становится буйным», - сказал нам полицейский, тоже индеец. Доходит ли дело до чего-нибудь большего, чем драка? «Убийств при мне не было, самоубийства бывают».

Всю деревню обходишь за полчаса. Улиц в ней нет. Дома, разбросанные в приятном для глаза беспорядке, отделены друг от друга островками берез и елей. Песчаные дорожки соединяют дома и ведут к центру деревни, к дому улетевшей в Лас-Вегас Мейбл Вент. Но дом-магазин выглядит в этой деревне пришельцем. И меня повели показать «настоящий индейский дом».

Над входом, как в каждом доме, были прибиты лосиные рога. Но этого мало. Весь двор был украшен рогами. Семнадцать стол­биков, на каждом — рога, память об охотах и украшенье.

Пока я изводил пленку, пытаясь в одном кадре соединить все богатство, открылась дверь, и громадного роста индеец поманил нас рукой.

— Поспешайте, рыба остынет...

Оказалось, мы попали как раз к обеду. Хозяин дома Сэм Вилсон пришел с берега перекусить.

Ели печеную рыбу и пили кофе. На стол подавала молчаливая женщина, угадывая желание гостей и мужа, рядом с которым она казалась почти ребенком.

В былые времена Сэм Вилсон, несомненно, был бы в деревне вождем. Комплекция, ум, достоинство — все было в облике нето­ропливо говорившего человека. Должность его в деревне - буль­дозерист - по старым меркам тянула на роль вождя. Многие из мужчин тут только охотятся и получают пособие от государства, а Сэм зарабатывает, хорошо зарабатывает, укрепляя от размыва возле деревни берег своенравной реки Коюкук. Но Сэм и хороший охотник. Сколько убил лосей? Этого он не помнит. Много. И лосей, и медведей, и лис. И Сэм - единственный из деревни, кто участвовал в гонках собачьих упряжек, - одолел почти тысячу восемьсот километров до канадского Квэстона. Все знают: Сэм с дистанции не сошел. И сейчас, когда все в деревне ездовых собак извели, у Сэма упряжка цела - двадцать восемь собак, вон они во дворе.

Дата добавления: 2017-02-01