Часть I. Главные психические функции и анатомо-физиологическое устройство. 6 страница

Какой большой запас единичных образов требуется для того, чтобы мысль, вовсе не представляющуюся нам абстрактной, с нашего способа выражения переложить на язык, доступный для примитивного мышления, показывает следующий пример. Мысль: «Бушмен был сначала дружески принят белым, чтобы он пас его овцу; затем белый избил бушмена; когда этот последний убежал от него, белый взял к себе другого бушмена, с которым произошло то же самое». Эта простая мысль, выраженная на бушменском языке, получит приблизительно следующую форму: «Бушмен — там — идти, здесь — бежать — к — белому, белый — давать — табак, бушмен — идти — курить, идти — наполнять — табак — мешок, белый — давать — мясо — бушмен, бушмен — идти — есть — мясо, встать — идти — домой, идти — весело, идти — стать, пасти — овца — белого, белый — идти — бить — бушмен, бушмен — кричать — очень — боль, бушмен — идти — бежать — прочь — белого, белый — бежать — за — бушмен, бушмен — там — другой, этот — пасти — овца, бушмен — совсем — прочь». Мы здесь прежде всего замечаем изобилие единичных образов, сконцентрированных в одном выражении нашего языка — вроде «дружески принять». В мышлении дикаря эти единичные образы еще в слабой степени подвергались сокращению и подведению под те или другие абстрактные категории, но сами чувственные впечатления, сохраненные как таковые, непосредственно в памяти и неизмененные, развертываются перед нами как длинные ряды образов. Наглядный единичный образ господствует во всем процессе, а отношения между единичными образами только едва намечены. Логические связи еще совершенно слабы. Если мы представим себе, что на еще более примитивной ступени развития языка отсутствуют также и эти незначительные зачатки синтаксиса, то умственные процессы подобных людей вполне выльются в асинтаксические ряды образов.

Как самую примитивную исходную ступень всех душевных процессов возникновения образов теоретически мы можем принять асинтаксический ряд образов, хотя и тенденцию к упорядочению сообразно логическим категориям должно понимать, как первичную, а не извне приходящую, психическую тенденцию.

Фактически в совершенно чистом виде эту ступень развития мы нигде уже более не находим, она повсюду перемешана с зародышами более высокого развития, имеющими для понимания нашей душевной структуры решающее значение. Каким образом из серии односложных единичных образов-слов продолжает развиваться далее язык и с его помощью человеческое мышление? «Не путем пускания ростков и роста, но путем агломерации, агглютинации развивается язык», — полагает Вундт. Исследователи языка прежде охотно представляли себе, что односложное слово-образ («корень») мало-помалу, подобно тому как корень выгоняет из себя ветви и отростки, выпустило из самого себя приставки и окончания, которые, видоизменяя его значение, сделали его склоняемым, спрягаемым, могущим быть использованным в синтаксическом отношении. Это воззрение отклоняется Вундтом. Если негр из Того из-за ввоза новых предметов бывает вынужден образовывать новые понятия, то он делает это следующим образом: грифель=«камень—царапать—что-нибудь», кухня=«место—варить—что-нибудь», гвоздь=«железо— голова—широкий». Новое понятие возникает, таким образом, путем простой агглютинации уже имеющихся образов-слов. Аналогично родительный падеж в выражении дом царя образуется путем добавления самостоятельного слова: «дом—собственный—царь». Можно легко себе представить, как в дальнейшем развитии языка подобные промежуточные слова мало-помалу теряют свой самостоятельный образный смысл и становятся бесцветными частичками, выражающими уже не образ, а только отношение, или как во вновь образованных скоплениях слов постепенно благодаря многократному их употреблению и перемене звуков исчезает образный смысл отдельных слогов и остаются только многосложные пустые звуковые формулы, как абстрактные понятия, или грамматически изменяемые конечные слоги, как это имеет место в культурных языках. Так что, например, из ряда образов «солнце—садиться—место» при постепенном сглаживании формы наряду с потускнением смысла образа в конце концов могло бы возникнуть слово, являющееся только формулой для абстрактного понятия «запад».

Во всяком случае абстрактное мышление, на котором основывается все более высокое развитие культуры, отчасти можно понимать как прогрессирующее формальное сокращение серий образов. Идеи и абстрактные понятия вовсе не являются каким-то совершенно самостоятельным духовным царством над или рядом с чувственным миром, в некоторых отвлеченных понятиях в крайне сжатой форме все еще таятся единичные образы. Мы можем слегка чувствовать образный смысл абстрактных выражений: «понятие» или «предмет» из их тесной связи со словами пояти, яти—емлю (брать) и метать, бросать перед (предмет). И при соответствующих условиях абстрактная мысль может опять распасться на свои единичные образы, как мы это увидим в явлениях сна и шизофрении. Серии образов опять развертываются тогда асинтаксические в том же порядке, какой они имели, когда срастались в процессе своего исторического развития. Происходит это совершенно так же, как абстрактное слово в конце концов распадается на простые односложные образные слова; мы увидели бы это, если бы могли проследить историю его развития до самого начала. Что, без сомнения, этими процессами, происходящими с образами, сущность абстрактного мышления не исчерпывается, мы увидим позднее.

Законы агглютинации образов

Для познания ступеней развития душевной жизни большое значение имеет то обстоятельство, что закон агглютинации образов, как мы его называем, может быть прослежен через самые широкие области примитивного мышления, прежде всего через раннюю мифологию и изобразительные искусства. Начиная от египетской и индийской вплоть до греческой и средневековой пластики и мифологии мы находим в избытке подобные спаивания или сжатые образы сфинксов, центавров, фавнов, ангелов и грифов (рис. 3—6). Некоторые части северной и романской орнаментики переполнены переходящими друг в друга смешанными фигурами, невозможными «образинами», которые нам представляются каким-то фантастическим сновидением. Формы человека и животного, льва и орла, животного и растения теснейшим образом переплетаются друг с другом или же целостно скомпонованы в теле какого-нибудь баснословного существа. Мы признаем этот способ образного представления как явно архаический, могущий быть прослеженным назад вплоть до самых примитивных зачатков человеческого мышления. Между тем с прогрессом культуры и в религиозной символике с вырастающей из этого способа метафизической абстракцией он тускнеет и исчезает. В здоровом дневном мышлении современных культурных народов мы находим его едва ли еще сколько-нибудь продуктивным, разве что в переходящих философских, религиозных и художественных новообразованиях, увлекающих за собой только небольшие группы приверженцев, а не весь народ, и, кроме того, еще в окаменелых рудиментарных формах или как забавляющееся подражание архаическим формам.

Рис. 3. Гигант, изображенный на старинной вазе (борьба Зевса с Гигантами).

Рис. 4. Фигуры египетских богов с змеиной и лягушачьей головами, по Лепсиусу

Рис. 5. Магическое животное с верховьев Миссисипи, по Шулькрафту.

Рис. 6. Индейские двойственные формы из человека и животного, по Шулькрафту.

Результаты процесса агглютинации обозначают также как сгущение (Verdichtung). Самую элементарную форму сгущения представляет усматривание в наиболее простых геометрических линиях и фигурах, при их разглядывании, форм животных и предметов. Эта способность развита у первобытных народов много сильнее, чем в более поздние времена, и проявляется снова в области детской психологии, например в усматривании детьми всякого рода лиц и рож в образцах обоев. Так, для индейца из центральной Бразилии ряд плоских треугольников превращается в летучих мышей, орнамент в виде ломаной линии — в змею (рис. 7).

Рис. 7. Орнаменты племени бакаири, по К. фон Штейнену

A. Женские передники (улури).

B. Летучие мыши.

C. Змеи.

D. Пчелы.

Усматривание образов в простых геометрических орнаментах.

Не на самой первой, но все же еще на очень примитивной ступени развития обнаруживается затем склонность человеческие и животные формы связывать в цельные образы не для забавы, а с сознанием, что таким образом как бы магически сгущаются свойства составных частей образа или что такие существа обладают волшебными сверхчеловеческими способностями. Отношение к подобным фантастическим существам первоначально еще не было религией, но некоторые религиозные образные представления получили свое развитие из подобного прогрессирующего сгущения образов. Вундт придерживается того взгляда, что бог более древних мифологий в конце концов возник из сгущения образов героя и демона природы. Несомненно, в это сгущение вошли и представления об отце, как это явственно показывает словоупотребление многих религий.

Способность к сгущению у первобытных народов столь велика, что некоторые из их способов представления мы не можем пережить путем вчувствования в них, как, например, в случае индейцев гуихели в Мексике, у которых олень, определенное растение из породы кактусов и утренняя звезда на основе крайне отдаленных ассоциативных отношений стали одним тожественным существом (Прейс).

Вылетающая из тела душа у северо-западных американских коренных жителей образно изображается в виде змеи, вылезающей изо рта человека, который сидит на корабле, похожем на птицу. Мы, культурные люди, подобное образное изображение называем символом, имея в виду наше готовое абстрактное понятие о душе и проецируя его на образ, что уже и для нас имеет значение искусственной, основанной на анализе представлений, умственной работы. Но при этом мы должны ясно представлять себе, что дикарь в своем сознании еще не обладает абстракцией «душа» в нашем смысле, что он, следовательно, о своем образном произведении еще не может сказать: она означает душу, но — она есть душа. В его сознании нет ничего, кроме сгущения образов с сильной эмоциональной окраской. Это сильное в эмоциональном отношении сгущение образов является не символом души, а лишь зародышем самого представления о душе. Сильное в эмоциональном отношении сгущение образов занимает в его мышлении то же самое место, какое в нашем мышлении занимает абстрактное понятие «душа». Этот примитивный вид мышления обозначают также как комплексное мышление (Прейс), поскольку не резко переходящие друг в друга и сплавляющиеся в конгломераты комплексы образов занимают здесь место резко разграниченных и абстрактных понятий. Поэтому если в отношении умственных образований примитивных народов мы говорим о символах, то не должны при этом подразумевать перевод понятий в образы, а лишь образную предварительную стадию в процессе образования понятий.

Близкородственным сгущению процессом является вытеснение (Verschiebung). При вытеснении не все образы какого-нибудь комплекса, как это имеет место при сгущении, одновременно находятся в центре поля сознания, а только один образ из ассоциативной группы, который замещает все другие. Таким образом, например, в мифологии некоторых примитивных индейских племен утренняя звезда становится позднее на место всего ночного неба, как его заместитель. Этим же путем аффективный акцент всего комплекса переходит на замещающее его в сознании единичное представление, и тогда при случае какую-нибудь банальную мелочь, какой-нибудь отвалившийся осколок от целостного комплекса образов мы находим обладающим необъяснимо сильной аффективной ценностью, которая становится понятной только тогда, когда мы открыли скрывающиеся за нею ассоциативные родственные элементы. К этому роду мышления имеет отношение и тот факт, что у дикаря всякая частичка какого-либо предмета или лица может сделаться полноценным заместителем целого: волосы, ногти на пальце, даже тень и отражение в зеркале. Кто сможет использовать подобную частичку, тот при известных обстоятельствах сможет подчинить себе и всю личность.

Пешюель-Лёше приводит один прекрасный пример этого, впрочем, повсеместно распространенного среди первобытных народов способа представления, обнаруженный им у племени бафиоти из Лоанго. «Я был почтен прекрасным шейным украшением — необыкновенно длинным хвостовым волосом слона, к которому с помощью тонкого плетения были прикреплены коготь леопарда и орла, зуб морской рыбы и крокодила. Волос и когти должны были меня защищать во время охоты, сделать зорким, сильным, проворным в лесу и среди травы, зубы должны были меня охранять среди всяких опасностей в воде». В основе подобных обыкновений лежит вытеснение, когда небольшая часть животного, например его зуб, становится заместителем всего животного; таким образом свойства всего животного, даже многих животных, представляемых какой-либо частью от них, могут сделать обладателя подобного шейного украшения одаренным всеми свойствами этих зверей. Среди более низких слоев народа у культурных наций сохранились следы этого способа представления в употреблении амулетов.

Законы стилизации

Совершенно заблуждался бы тот, кто полагал бы, что наивное, верное природе изображение внешнего мира представляет собой зачатки изобразительного искусства. Правда, мы находим, например, у бушменов в их рисунках на камнях и у европейских людей каменного века довольно реалистические изображения животных и сцен борьбы, однако уже в картинах самой примитивной ступени нам бросается в глаза несомненно сильная и широко распространенная тенденция к стилизации.

То, что называется стилизацией, содержит в себе различные самостоятельные психологические частичные тенденции, а именно тенденции:

1) к выделению существенного,

2) к упрощению формы,

3) к повторению формы:

a) как двусторонняя симметрия,

b) как орнаментальное многократное повторение.

Под стилизацией мы понимаем, выражаясь кратко, склонность, в силу определенных собственных тенденций воспринимающего душевного аппарата, так преобразовывать воспринимаемые из внешнего мира образы, что окончательное изображение представляет компромиссную форму между реальным внешним образом и собственными душевными тенденциями.

Рис. 8 и 9. Примитивное стилизирование: геометрическое упрощение формы, двусторонняя симметрия, повторение формы (рис. 9, С и D).

Рис. 8. Орнаменты племени бакаири на тыквенной чаше, по Максу Шмидту. а — птица, b — человек, с — рыба.

Рис. 9. Доисторические американские рисунки на камне.

Склонность к выделению существенного мы находим также в относительно реалистических рисунках первобытных народов и в аналогичных рисунках раннего детства. Действительно, имеющиеся налицо различия в величине фигур карикатурно преувеличиваются, грубые отличительные признаки, как усы, сильно выделяются, производящие сильное впечатление отдельные пункты, как сердце и пупок, отчетливо зарисовываются, хотя на изображаемой модели они совершенно не видны.

Это выделение существенного при процессе возникновения образа представляет собой частичное явление в кататимии (Katatymie), т. е. в том преобразовании, которому подвержены психические содержания под влиянием аффекта, ибо то, что мы называем существенным, всегда в какой-либо форме является аффективно более сильным. По мере развития искусства стилизация еще долго оказывает сильнейшее воздействие, но только вместо того, чтобы держаться за производящие сильное впечатление внешние детали, она все более и более становится орудием для выражения повышенного внутреннего аффекта, художественное произведение ставится под господство одного цельного главного аффекта, например, строгости, возвышенности, торжественности, как мы это видим в египетском, раннем греческом и особенно готическом искусстве.

Упрощение формы в эти позднейшие стадии развития искусства служит усиленному выражению аффекта. Но с самого начала оно играет роль самостоятельного слагаемого при процессе возникновения образа и уже на самых ранних ступенях примитивного творчества заметно само по себе. Именно здесь обнаруживается явное расположение к построению самых простых форм, прежде всего к правильным геометрическим образованиям; но одновременно возникает и радость, что удалось более сложные эмпирические формы, например животных и людей, упростить геометрически, придать им прямолинейные или правильно закругленные очертания, даже общий вид фигуры по возможности приблизить к основным геометрическим формам: треугольнику, кругу, ромбу или какому-либо сочетанию подобных основных форм. Эту формирующую тенденцию нельзя резко отделить от противоположной тенденции усматривать в уже имеющихся геометрических изображениях формы животных (см. выше).

Мы должны принять, что тяготение к упрощению формы представляет собой первичную тенденцию самого душевного аппарата, потому что в макроскопическом, еще не подвергшемся человеческой обработке внешнем мире неправильные сложные очертания форм в живых организмах, как и в области ландшафта, имеют такое преобладающее значение, а геометрические очертания (месяц, горизонт моря) встречаются в таком малом числе, что эта скудость геометрического во внешнем мире не идет ни в какое сравнение с его частотой и закономерностью в примитивном искусстве; мы тем самым ни в каком случае не можем допустить, чтобы это геометрическое в способы передачи людей и животных при помощи рисования было привнесено извне, например через процессы сгущения. Кое-что из области упрощения формы, естественно, обусловлено технически-моторно, так как определенные приемы изображения, плетение и вырезание, просто требуют этого, а недостаточная ловкость в управлении инструментом делает желательным по возможности более простое очертание. К этому присоединяется еще уменьшение числа деталей из-за неполноты процесса воспоминания. Но этих моментов все же недостаточно для объяснения примитивных стилизаций. Еще менее они пригодны для объяснения эстетического удовольствия, которое совершенно непосредственно вызывают также и у взрослого культурного человека при известных условиях чистые геометрические формы, или того факта, что вполне развитый и обученный в смысле реалистической передачи художник при известных ненормальных условиях возвращается назад к строго геометрической стилизации. Мы вынуждены поэтому понимать стремление к упрощению или повторению формы как находящиеся в тесном родстве с ритмическими тенденциями в психомоторной области и как очень древние и первичные тенденции душевного аппарата.

Повторение формы находится в тесном отношении с ритмическими тенденциями благодаря общему связующему члену — повторению звуков. Радость, возникающая при монотонных повторениях формы и звуков, составляет специальную отличительную черту душевной жизни первобытных народов и детей в периоде раннего детства. При дальнейшем развитии эта черта испытывает сильные ограничения, впрочем, уже при простом утомлении у взрослых она дает себя знать. В оптической области это выражается в примитивном искусстве или в стремлении только к двусторонней симметрии какой-либо отдельной фигуры, или в многократном орнаментальном нанизывании одного и того же геометрического или геометрически упрощенного художественного мотива.

С помощью этих сильных первичных стилизирующих принципов, во взаимодействии с многочисленными другими факторами, например психомоторным выравниванием формы часто упражняемых функций, мало-помалу из примитивного изобразительного искусства возникло средство духовного сообщения и на этом пути из образного письма современное письмо как один из важнейших носителей более высокой душевной жизни. Этот процесс развития, начиная с определенного стилизованного рисунка, как знака для указания дороги или для удержания чего-либо в памяти, можно проследить шаг за шагом далее.

На более высокой, абстрактной ступени душевной жизни мы снова встречаемся со стилизирующими принципами, с удовольствием, которое доставляет упрощенная, правильная форма под видом схематизма, с тенденцией, играющей существенную роль при построении философского и математического мышления.

Законы проекции образов

Под проекцией образов мы понимаем распределение образов по обоим главным группам — «я» и «внешний мир». У культурного человека это разделение довольно резкое. Психические явления, относящиеся к группе «я», мы обозначаем как субъективные, а к группе «внешнего мира» — как объективные. С этим тесно связано различение между представлением и восприятием. Представлением мы обозначаем те образы, которые «имеем в голове» (локализация в «я»), а восприятием, которое со своей стороны возникает из единичных ощущений органов чувств, — такие образы, которые связаны для нас с принудительным сознанием, что они приходят к нам извне (локализация во внешнем мире). Представления опираются на образы воспоминания, которые оставляют в нас восприятия, или являются сами подобными образами воспоминания. Они гораздо бледнее и гораздо более общие, чем восприятия. У культурного человека разделение образов между группой «я» и группой «внешний мир» и вместе с тем включение всплывающих образов в обе категории образов представлений и восприятий не всегда отчетливо и достоверно. Образы сновидений нередко колеблются на границе между этими обеими категориями, ошибки иллюзорного характера, даже обыкновенное доведение чувственных впечатлений до степени полного «предмета», не обходятся без проецирования элементов представления на восприятие. При ненормальных душевных состояниях мы часто можем проследить шаг за шагом, как какое-нибудь представление становится все интенсивнее и живее, начинает колебаться на границе между представлением и восприятием и, наконец, при еще большей интенсивности становится восприятием (возникает галлюцинация) и таким образом проецируется во внешний мир больного.

Для больного подобное ложно проецированное представление реально, оно имеет неопровержимый характер полной действительности. Из этого мы заключаем, что функция суждения о реальности самым тесным образом связана с проектированием образов. По отношению к субъективным образам, локализуемым в «я», в «собственной голове», в «представляемом пространстве», мы условно высказываем свое суждение о их реальности; мы считаем их действительными только тогда, когда эти представления были исправлены и удостоверены путем частого сравнения с восприятиями, следовательно, с образами группы «внешний мир»; напротив, объективные образы, локализованные во внешнем мире, в воспринимаемом пространстве без всяких оговорок сопровождаются сознанием действительности, положительным суждением об их реальности.

У первобытного человека эти механизмы проецирования образов мы находим еще недостаточно развитыми. Они работают неуверенно, группы «я» и «внешний мир», представление и восприятие не разделены четко, а в широких колеблющихся пограничных зонах переходят друг в друга. У ребенка мы также встречаем это неточное разделение между фантазией и действительностью. Магические представления диких народов, их взгляды на колдовство по большей части основываются на этой незначительной степени развития у них механизмов проецирования образов. Для дикаря мысль может значить столько же, сколько действие, слово — столько же, сколько предмет, субъективное подражание — столько же, сколько действительное событие. Он верит в то, что субъективные мысли и церемонии могут вызвать действительное событие или повлиять на него, а слова воздействуют на предмет, как какое-нибудь представление ассоциативно вызывает другое и оказывает на него влияние. Отсюда возникает группа действий и запретов, которые в форме «словесного колдовства» (Wortzauber) и «колдовства, основанного на сходстве» (Analogiezauber), играют такую большую роль в жизни первобытных народов. Если я высказываю какое-либо слово, то у меня возникает соответствующий образ воспоминания; если у меня формируется какое-либо представление, то оно легко по ассоциации влечет за собой в моем мышлении какое-то аналогичное представление. Это вполне соответствует нашему опыту. У первобытного же человека, коль скоро он подвергается действию кататимических механизмов, стираются различия между внутренним и внешним образами. Он убежден, что при назывании имени умершего появляется не только образ представления умершего, но и образ восприятия умершего, т. е. сам умерший; и он действительно является ему иногда, потому что первобытный человек, как и ребенок, из-за малой надежности его механизмов проецирования и большей образности его представлений легче подвергается галлюцинациям, чем взрослый культурный человек. Когда он в непрестанных монотонных повторениях, распевая, описывает накопление облаков, делает из хлопчатой бумаги искусственные облака, то он верит, что благодаря этому действительные облака и вместе с ними желанный дождь будут привлечены фактически. Желание, высказанное про себя при спускании стрелы с лука, обеспечивает стреле действительное попадание в цель, и если дикарь стреляет в деревянное изображение своего врага, то, по его мнению, повреждение должен испытать действительный, далеко от него находящийся, враг.

Ощущение, образ и предмет

Мы должны еще рассмотреть механизм возникновения самих образов и тот порядок, который господствует в отношениях их друг к другу. То, что наши органы чувств доставляют нам, еще не образы, а только ощущения. Они представляют собой сырой материал для формирования образов — неурегулированный хаос желтого, зеленого, голубого, острого, теплого, холодного. Если мы возьмем в руки какой-либо печатный китайский листок, то сначала мы не увидим ничего, кроме хаотического смешения черного и белого цветов. Но если мы знаем китайский язык, то с первого же взгляда все преобразуется в полные смысла печатные знаки и образы слов. Из беспорядочного скопления чувственных впечатлений возникают образы.

Итак, под образом мы понимаем групповое соединение чувственных впечатлений, сопровождаемое осознанием его значения. Осознание значения есть при этом мгновенный отзвук воспоминания о правильных сочетаниях группы, так же как при образе печатного слова «дерево» тотчас же возникает образ воспоминания какого-нибудь дерева, который обыкновенно был с ним постоянно связан. Этот синтез чувственных впечатлений в образ, который возникает при существенном содействии уже имеющихся в мозге следов воспоминания (Engramme), связан с точно известным центром коры большого мозга, так, например, синтез звуковых образов слов связан с центром Вернике в первой височной извилине (Schlafenwindung). После повреждения этого центра впечатления от произносимых слов воспринимаются как хаос звуковых ощущений, а не как полный смысла звуковой образ слова. Это соединение чувственных впечатлений в образ может быть понято, таким образом, как самый низший душевный синтез, как низшая ступень под слоем гипоноических (hyponoischen) спаиваний образов (Bildagglutinationen).

Что представляет собой предмет по сравнению с образом? В своих сновидениях мы видим образы, а не предметы. Мы не имеем в данном случае ничего такого, что нам прочно «противостоит». У нас есть живые образы, но они переходят друг в друга, колеблются то туда, то сюда. Следовательно, под предметом мы понимаем прочное противостояние какого-либо образа. Предмет — это образ, имеющий строго ограниченную форму и занимающий определенное место в порядке пространства и времени.

В более детальное рассмотрение вопроса о возникновении категорий или душевных упорядочивающих принципов пространства и времени здесь мы не будем входить. Чувство пространства возникает как сложный продукт взаимоотношения между зрительными ощущениями, осязательными ощущениями и ощущениями движения мускулов и суставов при «ощупывании» какого-либо предмета со всех сторон, что содействует главным образом возникновению представления о «глубоком», трехмерном пространстве в противоположность «плоскостному», двумерному пространству, представление о котором порождается осязательными ощущениями неподвижной кожи. Чувство времени, напротив, основывается прежде всего на образах воспоминания, т. е. на пребывании связанными между собой многих душевных актов в их первоначальном порядке, в то время как чувство пространства образует одноактные группы. Где не имеется никаких образов воспоминания, как у больного, страдающего Корсаковской болезнью, там прекращается и осознание времени.

Во всяком случае чувственное ощущение, образ и предмет следует понимать как три прогрессирующие ступени развития в процессе упорядочивания сырого душевного материала. В самом деле, мы видим, что в мышлении первобытного человека, как и ребенка, представление о времени, мысль о прошедшем и будущем и вместе с тем потребность в измерении и подразделении времени еще очень слабы; дикари и дети являются больше людьми мгновения, с чем самым тесным образом связано господство у них кататимических механизмов и отсутствие естественнонаучного регистрирования более крупных непрерывно развертывающихся рядов наблюдений. Но, прежде всего, формирование образов у первобытного человека имеет более чувственный и менее предметный характер, чему нас. Что оно содержит почти одни чувственные и совсем мало абстрактных элементов, это мы уже видели. Из-за того, что наше мышление стало более предметным, мы не способны в достаточной мере прочувствовать первобытные спаивания образов. Подобные спаивания могут возникнуть только там, где единичные образы еще расплывчато переходят друг в друга и легко вытесняют друг друга. Для нас было бы невозможно оленя, кактус и утреннюю звезду связать в одно цельное представление, потому что каждый единичный образ стоит перед нашим внутренним зрением в твердых очертаниях и твердых пространственных отношениях, как строго отграниченный предмет.

Дата добавления: 2014-11-25