Йозеф Шумпетер. 30 страница

представлениям читателей о демократии. Это вовсе не такой уж фантастический

пример, как может показаться на первый взгляд. Общества, которые многие из нас с

готовностью признали бы демократическими, жгли еретиков у позорного столба (этим

отличалась, например, Женева во времена Кальвина) или преследовали их способами,

отвратительными исходя из наших современных моральных стандартов (хорошим

примером тому может служить колониальный Массачусетс). Случаи подобного рода

имеют значение и тогда, когда они происходят в странах с откровенно

недемократическими полити­ческими режимами. Наивно полагать, что демократический

процесс полностью исчезает, прекращает работать при автократии, что правитель,

обладающий властью, сознательно пренебрегает волей собственного народа и ни при

каких обстоятельствах не стремится ей следовать. Анализируя деятельность таких

правителей в самые разные периоды времени, мы можем прийти к заключению, что

аналогичные их поступкам действия зачастую предпринимались бы даже в том случае,

если бы господствовал не автократический режим, а самая демократическая мораль.

Например, по крайней мере ранние гонения на христиан вполне благосклонно

восприни­мались римским общественным мнением и, вероятно, были бы нисколько не

мягче, если бы римское общество было совершенной демократией [Существует пример,

который демонстрирует это со всей очевидностью. Светоний в своем жизнеописании

Нерона (Жизнь двенадцати цезарей, книга IV) сначала перечислил акты,

рассматривавшиеся им как незаслуживающие сурового осуждения, а отчасти даже

похвальные (partim nulla rеprеhеnsionе, partim etiam non mеdiocri laude digna),

и только затем описал явные преступления (probra ас scеlеra) этого периода.

Преследование Нероном христиан он ставил на первое место в череде самых

достойных административных деяний императора (afficti suppliciis Christiani,

genus hominum superstitionis novoе ac malеfiсoе). Нет причин сомневаться в том,

что Светоний выражал не что иное, как мнение (а в более широком смысле даже

волю) народа по данному вопросу. Отсюда вполне естественно предположить, что

основным мотивом Нерона при осуществлении гонений на христиан было не что иное,

как стремление утолить низменные страсти, потакать инстинктам собственного

народа).].

Охота на ведьм представляет собой другой пример подобного рода. Она выросла из

народных суеверий, из самой глубины души народных масс и вовсе не была

дьявольским изобретением свя­щенников и князей, которые, напротив, по мере сил и

возможностей старались бороться с этим явлением. Хорошо известно, что

католическая церковь сурово карала за колдовство. Но если мы сравним эти

действия с теми мерами, которые предпринимались против ересей (что было главной

заботой Рима), у нас немедленно сложится впечатление, что, преследуя ведьм,

Святой престол скорее шел на поводу общественного мнения, нежели сам на него

вли­ял. Даже иезуиты одно время довольно активно боролись с охотой на ведьм, но

не слишком в этом преуспели, особенно на первом этапе. С конца XVII и в XVIII

вв. (это было время окончательного утверждения абсолютизма на всем Европейском

континенте) преобладание в конце концов получили правительственные запреты.

Показательно то, с какой осторожностью действовала во всем, что касалось

запрещения преследования ведьм, столь сильная и властная правительница, как

императрица Мария-Терезия. Этот факт косвенно подтверждает, что она отчетливо

сознавала, что в этом отношении идет против воли своего народа.

Наконец, возьмем пример, который имеет определенную связь с современными

проблемами. Антисемитизм был одним из самых глубоко укоренившихся в душе

народных масс предрассудков в большинстве стран, где жило сколь нибудь

значительное число евреев относительно общего населения. В наши дни этот род

ксенофобии под рационализирующим влиянием капиталистической эволюции частично

сдал свои позиции. Однако и сегодня остается немало людей, которые могут

обеспечить успех любому политическому деятелю, обращающемуся к ним с

антисемитской ритори­кой, способной затронуть самые чувствительные струны их

нату­ры. (Большая часть антикапиталистических движений нашего времени хорошо

усвоила этот урок воздействия на массы.) Тем не менее в средние века евреи

выжили благодаря (и это не преувеличение) защите церкви и королей, которые

оградили их от небла­гоприятного общественного мнения и в конце концов добились

их эмансипации [Покровительственное отношение римских пап может быть

проиллюстрировано на примере буллы Etsi Judoeis (1120 г.), повторное

подтверждение которой преемниками папы Каликста указывало как на продолжение

этой политики, так и на сопротивление ей со стороны прихожан. Покровительство

европейских монархов легко объяснимо, если припомнить, что изгнание или массовое

уничтожение евреев означало для них прежде всего потерю дохода, в котором они

всегда так нуждались.].

А теперь вернемся к нашему эксперименту. Давайте перенесемся в гипотетическую

страну, которая, руководствуясь демократическими принципами в управлении,

практикует тем не менее преследование христиан, сожжение на кострах ведьм и

резню евреев. Мы, конечно, не одобряли бы таких действий, хотя они

предпри­нимались бы в полном соответствии со всеми тонкостями демок­ратической

процедуры. Основной вопрос заключается в следующем: можем ли мы одобрить

демократическое устройство как та­ковое, если оно приносит столь плачевные

результаты, и отдать ему предпочтение перед недемократическим, которое избежало

бы их? Если нет, мы поведем себя в точности как правоверные социа­листы, для

которых капитализм еще хуже, чем охота на ведьм, и которые ради того, чтобы

покончить с ним, готовы использовать какие угодно антидемократические методы.

Поскольку дело обстоит именно таким образом, то в этом отношении мы и они

находимся в одной лодке. Несомненно, существуют фундаментальные идеалы, которые

даже наиболее стойкий демократ в душе ставит выше самой идеи демократии. Все,

что он понимает под демокра­тией, заключается для него в убеждении, что именно

она-то и будет надежной гарантией таких идеалов, как свобода мысли и слова,

справедливость, ответственное правительство и т.д.

Причина, почему дело обстоит именно так, лежит на поверхности. Демократия - это

всего лишь метод, так сказать, определенный тип институционального устройства

для достижения законодательных и административных политических решений. Отсюда -

она не способна быть целью сама по себе, безотносительно к тем решениям, которые

будут приниматься в конкретных обстоя­тельствах при ее посредстве. Это положение

должно быть отправным пунктом любой попытки дать ее точное определение.

Какой бы ни была главная отличительная черта демократического метода, только что

рассмотренные исторические примеры учат нас нескольким достаточно важным вещам.

Во-первых, эти примеры позволяют нам отклонить любую попытку опровергнуть наше

исходное положение о том, что, будучи политическим методом, демократия, как и

любой другой метод, не может быть конечной целью сама по себе. Вполне возможно

возражение, что демократия является совершенно особым, исключительным методом,

который все-таки можно рассматривать в качестве абсолютного идеала или

непреходящей ценности. В принципе действительно можно. Несомненно, есть люди,

способные пола­гать, что, как бы ни была преступна или глупа вещь, которую

мож­но насадить с помощью демократической процедуры, воля народа без всяких

исключений должна преобладать или, во всяком случае, ей нельзя

противодействовать иначе как способом, освященным теми же демократическими

принципами. Но в подобных обстоятельствах (о которых речь шла выше) гораздо

более естественным кажется говорить о толпе вместо народа и бороться с се

преступны­ми инстинктами или глупостью всеми средствами, находящимися в нашем

распоряжении. Во-вторых, если мы соглашаемся с тем, что безусловная

приверженность демократии может означать лишь безусловную приверженность

определенным интересам и идеалам, которым, как ожидается, она служит, то из

этого вытекает, что хотя демократия, возможно, и не является абсолютным идеа­лом

в полном смысле этого слова, но заменяет, замещает его в си­лу того факта, что

она с необходимостью всегда и везде служит определенным интересам или идеалам,

за которые мы готовы бороться и ради которых, безусловно, готовы умереть.

Очевидно, что это не так [В особенности неверно, что демократия всегда, при

любых обстоятельствах будет защищать свободу совести лучше, чем автократия. Об

этом, в частности, свидетельствует наиболее известный из всех судебных

процессов, когда-либо происходивших на земле. С точки зрения евреев, Пилат,

несомненно, был представителем рим­ской автократии. Тем не менее именно он

пытался оказать покровительство свободе. Однако в конце концов ему пришлось

"умыть руки", уступив разнузданной демократии.]. Как и всякий другой метод, не

больше и не меньше, демократия всегда нацелена на достижение соответствующих

результатов и обеспечивает определенные интересы и идеалы. Рационально

обоснованная приверженность демократии таким образом предполагает не только

наличие системы надрациональных ценностей, но также достижение обществом такого

состояния, такой фазы своего развития, при которой демократия сможет приемлемо

функционировать. Предложения о совершенствовании демократии лишены всякого

смысла без ссылки на определенное время и конкретные обстоятельства [См. гл.

XXIV.]. К этому, собственно, во многом сводятся и аргументы ее противников.

В конце концов все это очевидно, и никого не должно удивлять или, хуже того,

шокировать. Страсти и достоинства, с которыми выражались демократические

убеждения в любой из рассмотренных выше конкретных ситуаций, это никоим образом

не обесцени­вает. Ясно осознавать относительную обоснованность собственных

убеждений и в то же время уметь непоколебимо отстаивать их в случае

необходимости - в этом и состоит отличие цивилизованного человека от варвара.

4. В поисках определения

Итак, мы имеем отправной пункт для продолжения нашего ис­следования. Однако само

определение демократии, без которого невозможен дальнейший анализ проблемы, до

сих пор выпадало из нашего поля зрения. Предварительно мы должны устранить

не­сколько препятствий

Нам не слишком поможет обращение к Аристотелю, который использовал термин

"демократия" для того, чтобы определить одну из разновидностей своего идеала

хорошо организованного обще­ства. Некоторый свет может быть пролит на все наши

сложности, если вспомнить, какое значение мы придавали термину "политический

метод". Под ним подразумевался такой метод, который ис­пользуется для принятия

решений на государственном уровне. Он характеризуется указанием на то, кем и как

принимаются соответствующие политические решения. Приравнивая понятие "приня­тие

решений" и "правление", мы могли бы определить демократию как правление народа.

Почему же такое определение не является достаточно точным?

Отнюдь не столько из-за многозначности понятия "народ" (греческий demos, римский

populus (до Сервия Туллия - плебс, толпа, затем гражданское общество, народ в

широком смысле)) и наличия огромного количества концепций "правления" (kratein)

самих по себе, сколько потому, что все эти определения и концепции на­прямую

связаны со спором о сущности демократии. Что касается первого из перечисленных

выше понятий, то из состава этого са­мого "народа" (populus) могут произвольно

полностью исключаться, например, рабы, а отчасти и другие члены данного

общества. За­кон может признавать любое количество классов, статусных групп

(status), находящихся между рабством и полным или даже приви­легированным

гражданством. Не обращая внимание на эту узаконенную дискриминацию, различные

группы населения в разное время отождествляли с этим термином и считали

"народом" имен­но себя [Смотри в связи с этим определение, данное Вольтером в

его "Letters Concerning the English Nation" (опубликованных в Англии в 1733 г.;

репринт первого издания опубликован П.Дэвисом в 1926 г. С. 49): "наиболее

многочисленная, полезнейшая, можно сказать самая добродетельная и, наконец,

почитаемая часть человечества состоит из тех, кто изучает науки и законы, из

торговцев, ремесленников, одним словом, из тех, кто не является тиранами; именно

они и составляют то огромное целое, которое называется словом народ". В

настоящее время термин "народ" означает скорее массы", однако определение,

данное Вольтером, ближе подходит к обозначению того круге людей, для которых

написана Конституция этой страны (США. - Прим.ред.).].

Конечно, мы могли бы сказать, что невозможно назвать демократическим общество,

которое по крайней мере в государственных делах, таких, как, например,

предоставление права на участие в вы­борах, руководствуется подобным узким

толкованием понятия "на­род". Но, во-первых, существовали государства, открыто

практиковавшие дискриминацию различных статусных групп населения, о

многочисленных проявлениях которой выше уже упоминалось, и тем не менее

демонстрировавшие большинство характеристик, обычно связываемых с понятием

"демократия". Во-вторых, диск­риминации в той или иной форме вообще невозможно

полностью избежать. Например, ни в одной стране, какой бы демократической она ни

была, право голоса не распространяется на все население, а лишь на определенную

возрастную группу. Если мы пристальнее вглядимся в причины такого рода

ограничений, то обнаружим, что они распространяются на неопределенно большое

количество граждан выше данного возрастного рубежа. Если в данном государстве не

позволяют голосовать лицам моложе определенного возра­ста, мы не можем назвать

его недемократическим, как это происходит в случае, если аналогичные ограничения

распространяются на более широкие слои населения. Следует заметить, что не имеет

значения, признаем ли мы, сторонние наблюдатели, значимость причин или

обоснованность тех или иных практических правил, которые приводят к

существенному увеличению доли населения, не участвующего в политической жизни.

Проблема заключается в том, что принимает и признает их общество, о котором идет

речь. Не следует также утверждать, что эти ограничения применяются исключительно

на основании личного несоответствия определенной возрастной группы (в данном

случае несовершеннолетних) и неприменимы в массовом масштабе на каких-либо иных

основаниях помимо неспособности человека разумно использовать свое право голоса.

На самом деле критерии политической дееспособности отнюдь не однозначны. В

принципе определение соответствия им конкретного индивида должно основываться на

своде обычаев и правил. Безусловно, можно сказать, что универсальным критерием

является способность человека поддерживать свое существование. Однако в

государстве с сильными религиозными убеждения­ми несогласие с ними, как и

принадлежность к женскому полу в случае ярко выраженной антифеминистской

направленности общества, столь же безусловно исключают людей из круга

наделен­ных правом избирать или быть избранным. Нетерпимое в расовом отношении

общество может связывать право голоса с расовой принадлежностью и т.д. [Так, США

исключают из числа голосующих выходцев из азиатских стран, а Германия лишает

гражданских прав евреев; в южной части США негры также зачастую лишены нрава

голоса.]

Основной вопрос, повторим, заключается не в том, что мы ду­маем о некоторых или

даже обо всех перечисленных видах поли­тических ограничений. Основная проблема

заключается в том, что при соответствующих взглядах общества на те или иные

аспекты своего существования лишение прав на основании низкого экономического

статуса, неподходящего вероисповедания или по при­знаку пола воспринимается как

само собой разумеющееся и относится к тому же классу правовых ограничений,

которые всем нам представляются вполне совместимыми с демократией. Мы можем,

конечно, их осуждать. Но если мы так поступаем, то, руководствуясь подобной

логикой, мы должны осудить теории, утверждающие важность собственности,

принадлежности к той или иной религии, расе, полу, а не именовать подобные

общества недемократически­ми. Религиозный фанатизм, например, представляется нам

впол­не совместимым с существованием демократии, как бы мы не оп­ределяли

последнюю. Подобный тип глубоко религиозного отношения к миру нередко

характеризуется тем, что для его носителя еретик представляется большим злом,

чем сумасшедший. Однако из этого факта не должно вытекать, что еретика нужно

лишить возможности участвовать в принятии политических решений, так же как

человека невменяемого [Для большевика любой небольшевик то же самое, что еретик

для религиозного фанатика. Отсюда господство партии большевиков per sе (само по

себе) не дает нам права называть советский строй антидемократическим, мы можем

назвать его так только в том случае, если самой этой партией руководят

совершенно антидемократическим способом - что, собственно, и происходит на самом

деле.].

Не должны ли мы в таком случае предоставить каждому народу (populus) самому

определить, что же он из себя представляет?

Этого заключения обычно избегают, вводя произвольные допол­нения в теорию

демократического процесса; некоторые из них бу­дут обсуждены в последующих

главах. Тем временем мы лишь отметим, что подобное заключение существенно

проясняет ситуа­цию. Вдруг обнаруживается, что отношения между демократией и

свободой на деле являются более сложными, чем мы привыкли считать.

Еще большие трудности встают в отношении ко второму эле­менту, входящему в

определение демократии, к правлению (kratein). Всегда трудно четко объяснить, в

чем заключаются сущ­ность и modus operandi (способ действия) той или иной формы

правления. Законной властью не всегда можно реально воспользоваться, но она

всегда задает важные ограничения. Определенное, хотя отнюдь не решающее значение

для ее нормального функционирования всегда имеет традиционный престиж. Личный

успех и отчасти независимый от успеха личный вес того или иного лица реализуется

как через правовые, так и через традиционные компоненты институциональной

структуры и в свою очередь находится под их воздействием. Ни монарх, ни

диктатор, ни группа олигархов никогда не обладают абсолютной властью. Они правят

не только сообразуясь с общей ситуацией в государстве, но и исходя из

не­обходимости активно сотрудничать с определенными людьми, ладить с другими,

нейтрализовывать активность третьих и подавлять остальных. Все это достигается

самыми разными конкретными действиями, совокупность которых и должна определять,

что озна­чает данный тип государственного устройства для страны, в которой он

принят, и для исследователя. В этом смысле говорить о монархии так, будто это

понятие в любых обстоятельствах означает совершенно определенную форму правления

с присущим ей обязательным набором методов властвования и управления, является

просто проявлением элементарного дилетантизма. И если уж именно народ, каким бы

образом его не определять, должен осуществлять правление, возникает еще один

неудобный вопрос. Как технически возможно правление "народа"?

Существует целый ряд случаев, в которых эта проблема не вста­ет по крайней мере

в острой форме. В небольших и примитивных сообществах с простой социальной

структурой [Небольшое количество членов и концентрация людей на небольшом

пространстве имеют в данном случае существенное значение. Примитивность

цивилизации и простота структуры важны в меньшей степени, но наличие этих

условий значительно облегчает функционирование механизма демократии.] не

существует больших разногласий между ее составляющими. В данном случае все

индивиды, составляющие народ, как его определяет конститу­ция, участвуют во всех

делах законодательства и управления. Конечно, определенные трудности остаются

даже в таких случаях, и специалист, занимающийся психологией группового

поведения, добавил бы к сказанному еще кое-что о лидерстве, способах

мани­пулирования общественным мнением и других существенных отличиях реальной

модели от популярного идеала демократии. Тем не менее здесь, очевидно, имело бы

смысл говорить о воле и о правлении народа, особенно в тех случаях, когда люди

приходят к политическим решениям посредством публичных дебатов, осуществля­емых

в присутствии каждого члена сообщества, как это было, скажем, в греческом полисе

или на городских собраниях Новой Англии. Эти последние примеры, иногда

квалифицируемые как проявления "прямой", "непосредственной" демократии,

послужили от­правным пунктом для размышлений на эту тему многих политологов.

Во всех остальных случаях неизбежно встает уже названная на­ми проблема - как

технически осуществить правление народа и осуществимо ли оно вообще. Можно было

бы несколько ослабить ее остроту, но при условии, что мы готовы отбросить в

сторону термин "правление народа" и заменить его понятием "правления,

одобренного народом". Многое нужно еще сказать по этому поводу.

Значительное число утверждений, привычно относимых нами на счет демократии, на

самом деле верны по отношению к самым разным формам правления, при которых

власти обладают поддерж­кой значительного большинства граждан или, еще лучше,

подавля­ющего большинства в каждой социальной группе или классе насе­ления. Это

же относится, в частности, и к преимуществам, как пра­вило, приписываемым

исключительно демократическому методу. В их число входят обеспечение достоинства

личности, удовлетворение от чувства сопричастности к решению сложных

политичес­ких проблем, от согласования большой политики с общественным мнением,

доверие граждан своему правительству и сотрудничество с ним и одновременно

возможность последнего положиться на от­ветственность и поддержку человека с

улицы. Все это и многое другое, что зачастую кажется нам самым существом

демократии, достаточно полно описывается понятием "правления, одобренного

народом". И поскольку совершенно очевидно, что, исключая слу­чаи "прямой

демократии", народ как таковой не в состоянии на практике непосредственно

управлять или руководить страной, это определение, казалось бы, не нуждается в

дополнительном обосновании.

И тем не менее мы не можем принять его. Большинство реальных исторических

случаев автократического правления (и освя­щенного божьей милостью (Dei gratia),

и диктаторского), конститу­ционных монархий или аристократических и

плутократических олигархий, как правило, характеризовались безусловной, часто

горячей и ревностной поддержкой подавляющего большинства всех классов общества.

Из этого следует, что применительно к конкрет­ным историческим условиям они

преуспевали в защите того, что, по убеждению большинства из нас, должен

отстаивать только демократический строй. Нам следует подчеркнуть это

обстоятельст­во и признать наличие значительного элемента демократии - в данном

смысле - даже в самых автократических на первый взгляд режимах. Такое

противоядие от культа слишком простых и ясных форм и упрощенной фразеологии было

бы весьма кстати. Но при­нимая все эти рассуждения, мы окончательно потеряли бы

тот феномен, который хотим определить: демократией станет называться гораздо

более широкий класс форм государственного и полити­ческого устройства, среди

которых есть и значительное количество форм явно недемократического оттенка.

Наша неудача учит нас по крайней мере одной вещи. За пределами "прямой",

"непосредственной" демократии лежит бесконечное множество возможных форм, в

рамках которых народ способен принимать участие в делах государственного

управления или же влиять на него и контролировать тех, кто на самом деле его

осуществляет. Ни одной из таких форм, особенно это касается реально

функционирующих, не может быть предоставлено исключительное право носить

название "правление народа". Можно присвоить этот титул некоторым из них, только

оговорив предварительно значение, какое мы придаем в таком случае термину

"правление". И хотя в действительности народ никогда не правит, в принципе мы

можем договориться, что он, по определению, делает это всегда.

Правовые (legal) теории демократии, появившиеся в XVII-XVIII вв., были

ориентированы исключительно на то, чтобы дать такое определение, которое связало

бы реальные и идеальные формы политического устройства с исповедуемой авторами

идеологией "народовластия". Почему эта идеология оставила такой за­метный след в

европейской общественно-политической мысли, понять несложно. В это самое время,

по крайней мере в том, что касается государств Западной Европы, мистический

покров божественного помазания и предназначения быстро спадал с плеч абсолютных

монархий ["Patriarcha" сэра Роберта Филмера (опубликован в 1680 г.) можно

рассматривать в качестве последнего заметного проявления доктрины божественного

права в английской политической философии.].

Этот процесс, разумеется, начался гораздо раньше, а закончил­ся он тем, что

после падения авторитета абсолютизма "воля народа", или "суверенная власть"

народа, заняла освободившееся место. Для такого склада мышления, который уже мог

расстаться с харизмой абсолютной власти, но не был в состоянии существовать без

всякой харизмы вообще, подобная замена оказалась наиболее при­емлемой

одновременно и с этической точки зрения, и в качестве объяснительного принципа.

Итак, проблема была поставлена, и правовая мысль начала поиск средств, с помощью

которых она могла бы примирить базовый постулат о верховенстве "воли народа" с

существующими моделя­ми политического устройства. Воображаемый общественный

договор о подчинении государю свободного землепашца [Эти договоры были

искусственно созданной юристами конструкцией (fictiones juris et de jure). Но

они имели реальную историческую аналогию, а именно добровольное подчинение

фригольдера средневековому феодалу, широко практиковавшееся в Англии между VI и

XII вв. Фригольдер принимал на себя определенные экономические обязательства и

находился под юрисдикцией феодала. Он терял при этом свой статус абсолютно

свободного человека, а в обмен получал защиту со стороны феодала и некоторые

другие преимущества.], посредством которого, как подразумевалось, суверенный

народ уступил свою свободу и власть, или не менее фиктивное соглашение о

делегировании властных полномочий или, во всяком случае, ряда прерога­тив

избранным представителям - вот к чему свелось философски-правовое творчество

ученых мужей того времени. Как бы хорошо ни служили все эти выдумки определенным

практическим целям, они абсолютно лишены для нас какой-либо научной или

практи­ческой ценности. Их невозможно даже серьезно защищать с юридической точки

зрения.

Для того чтобы придать всем этим концепциям делегирования и представительства

какой-то смысл, приходится апеллировать не к отдельным гражданам, а к народу как

целому. Предполагает­ся, что этот самый народ делегирует свою власть, скажем,

парламенту, который и является органом представительства. Однако только

отдельная личность, автономная физически и морально, способна на основании

закона передать свои полномочия или быть кем-то представленной. Таким образом,

на Континентальных кон­грессах, проходивших с 1774 г. в Филадельфии (так

называемые "революционные конгрессы"), фактически были представлены американские

Дата добавления: 2015-05-22