Коупленд, Дуглас 2 страница

— Пока-пока, рыбки,— сказала она, глядя, как те, томно поводя хвостами, ушли на глубину,— Дайте слово, что не расстанетесь. У вас только один шанс, другого не будет.

-----------------------------

2. Донни

Донни был мелкий жулик, и жил он в конце ко­ридора в крохотной комнатушке рядом с туале­том. Он был молод и приветлив и иногда приглашал меня пообедать, правда, обед обычно сводился к мороженому на палочке, покрытому голубой глазурью, плавленому сыру и пиву в его грязной каморке, краска на стенах которой облупилась, так что можно было видеть все предыдущие слои. Из бытовой техники в комнате был только телефон и автоответчик, чтобы записыватьотклики на объявления, которые Донни да­вал в газету. Мне было страшно жаль его. И хоть сам я сидел на мели, время от времени я водил «то обедать в бистро.

-----------------------------

Донни был готов делать что угодно и с кем угодно, правда, по большей части, как он сам говорил, людям не так-то много было и надо. Шестнадцатилетняя девчонка попросила его по­сидеть с ней голым в горячей ванне; какая-то деловая особа постарше, из яппи, заплатила ему двести пятьдесят долларов только за то, что он согласился посмотреть с ней вместе «Бэтмен воз­вращается». Донни говорил, что именно такие вещи заставляют его всерьез задумываться над человеческой природой, а вовсе не те клиенты, которые напяливают кожаные маски и норовят отбить тебе почки.

Каждый день с наступлением темноты, когда оконные стекла становились зеркальными, Дон­ни выходил из ванной, встряхивая, как собака, своими короткими мокрыми черными волосами, спускался по скрипучей гостиничной лестнице и отправлялся на вечернее дело. Он говорил, что сам себя мыслит антрепренером; что уличные мальчишки прозвали его Путтано, или Потаскун; что все лучше, чем работа, которая была у него до этого,— водить автобус, курсировавший между аэропортом и одной из центральных гостиниц.

-----------------------------

Как ни странно, у Донни был свой бухгалтер по имени Мейер, двухметроворостый обитатель первого этажа, питавший пагубное пристрастие к разного рода сборищам. Мейер уговаривал Донни подавать объявления типа: «Я расскажу вам свои сокровеннейшие фантазии... Пошлите почтовым переводом двадцать долларов на имя „крутой мужик", абонентский ящик...» Объявле­ния помещались на тот случай, если налоговая инспекция решит прищучить Донни и ему при­дется отмывать свои деньги. Но куда там! Един­ственное, на что Донни мог бы, гипотетически, откладывать деньги, так это на осуществление своей мечты, о которой он упомянул один-един­ственный раз. Мечта состояла в том, чтобы «уст­роить большой солярий, где бы каждый лежак был подключен к компьютеру и чтобы малень­кие девочки нажимали мне кнопки за три долла­ра двадцать пять центов в час».

-----------------------------

Донни все время умудрялся где-нибудь напороть­ся на нож. Кожа его напоминала старую кожаную кушетку в зале ожидания автовокзала, но его это нимало не беспокоило. Однажды вечером после танцулек в одном баре и уличной стычки между шайками Алексиса и Кристла Донни заявился домой украшенный каллиграфическими кровавы­ми надписями по всему животу. Я пробовал угово­рить его пойти в больницу Св. Павла, где его могли бы зашить, но он отказался. Когда я спросил, не беспокоят ли его постоянные травмы, он тут же замкнулся и сдержанно ответил: «Это моя жизнь, мне и жить». Больше я к нему не приставал.

Собственно, Донни сам нарывался на поно­жовщину. Он утверждал, что удар ножом — вовсе не такое уж страшное дело, как может показать­ся, что, напротив, это довольно клево и что, ког­да это случается, «когда лезвие больно-больно входит в тебя, душа на секунду выпрыгивает из тела, как лосось из реки».

Однако хорошо помню, как он говорил мне, что ему поднадоело, что его то и дело пыряют. Он сказал, что великая цель, которую он ставит перед собой в конце пути, это получить пулю. Ему не терпелось узнать, что при этом чувству­ешь. Чтобы облегчить задачу, он всегда ходил, как ходили в 1976-м,— грудь нараспашку.

-----------------------------

Донни появился уже ближе к концу моего пребы­вания в этой гостинице, когда я раздумывал, скоро ли у меня кончатся силы, которые почти цели­ком уходили на то, чтобы совладать с одиноче­ством.

Мне кажется, человек тратит поразительное количество энергии, чтобы убедить себя в том, что Единственная Навеки не поджидает его за ближайшим углом. И я думаю, нам никогда не удается убедить себя в этом до конца. Я по себе знаю, как день ото дня все тяжелее выдерживать' позу эмоциональной самодостаточности, лежа на своей кровати или сидя за столом, наблюдая за чайками, которые выписывают замысловатые узоры в облаках над мостами, баюкая самое себя, дыша теплым, шоколадно-водочным перегаром на розу, которую нашел на углу улицы, стараясь заставить ее распуститься.

Время проходит; мы взрослеем, стареем. Прежде чем осознаешь это, глядишь, прошло уже слишком много времени и ты упустил случай по­зволить другому причинить тебе боль. Мне моло­дому это казалось счастьем; мне повзрослевшему это кажется тихой трагедией.

-----------------------------

Случалось, Донни, Кэти и я, выбрав солнечный денек, просто слонялись по городу. Невинность этого занятия делала нашу жизнь чуть светлее. Мы покупали мороженое, Донни ходил на руках, а потом мы доводили до белого каления про­давцов в секс-шопах, прося нам показать что по­круче.

Как-то ранним вечером мы проходили мимо предсказателя — старого пьянчуги с седыми кос­мами, который жалко сгорбился за карточным столиком, вцепившись в колоду карт таро, ско­рей всего подобранную на какой-нибудь помой­ке; рядом висел японский бумажный фонарик в виде сазана с горящей внутри свечой. Мы стали подначивать Донни узнать свою судьбу, но он за­упрямился и наотрез отказался.

— Очень нужно, чтобы какой-то старый обо­рванец рассказывал мне про мое будущее. Живет небось в старом холодильнике под мостом Беррард. Сидит в своем холодильнике и цепляет малолетних теннисисток.

Настаивать мы не стали, а если предсказатель и слышал комментарии Донни, то виду не подал, и мы пошли дальше.

-----------------------------

Всего несколько недель спустя я увидел, как Донни весело и охотно выслушивает все того же старика-предсказателя. Я подошел к нему:

— Привет, Старик! А я уж было решил, ты не хочешь знать свое будущее.

— Привет! — ответил Донни как ни в чем не бывало.— Видел вывеску? — И он указал на над­пись, криво нацарапанную на куске картона ря­дом со свечой. Надпись гласила:

«ОБИЩАЮ НИ ГОВОРИТЬ ЧТО ВЫ УМРЕТЕ».

— Вот в чем вся штука, дружище. Вот что я все время хотел услышать. Продолжайте, мистер.

-----------------------------

История эта не из долгих. В конце концов жела­ние Донни исполнилось и его действительно застрелили — в самой что ни на есть дурацкой разборке из-за наркотиков на автостоянке в Ки­тайском квартале,— две пули угодили в затылок и одна в спину. Мне пришлось опознавать тело, так как про его семью никто ничего не знал. Выходит, его лосось выскочил из реки на берег, а река так и течет себе дальше.

Вскоре я покинул гостиницу, а после этого очень скоро влюбился. Любовь была пугающим чувством и причиняла боль — не только пока длилась, но и потом, когда прошла. Но это уже другая история.

Я хотел бы влюбиться снова, надеюсь только, что это не будет случаться слишком часто. Не хо­телось, чтобы это вошло в привычку — а то, чего доброго, потянет на что-нибудь еще похлеще — на что, я и сам не знаю.

УМЕЮЩИЕ ЛЕТАТЬ

Каждому, кому хоть раз

пришлось пережить

расставание

Воскресный вечер, я сижу в гостиной, сгорбив­шись над кофейным столиком, голова в тумане, потому что я только что проснулся после глубо­кого-глубокого сна на кушетке, которую делил с коробками из-под пиццы и раздавленными пластмассовыми стаканчиками из-под вишнево­го йогурта. Передо мной — телевизор с выклю­ченным звуком, по которому показывают какую-то викторину, лицо мое спрятано в ладонях, как будто я молюсь, но я не молюсь; я тру глаза, стараясь проснуться, волосы сметают со стола крошки, и я думаю про себя, что, несмотря на все случившееся в моей жизни, у меня никогда не проходило ощущение, что я нахожусь на пороге _;какого-то волшебного откровения, что если ^только я взгляну на мир пристальнее, то это вол­шебное откровение сразу придет ко мне,— если только удастся до конца проснуться, еще чуть-чуть и... впрочем, дайте-ка я сначала опишу, что случилось сегодня.

-----------------------------

А сегодня начиналось так: проснулся я около полудня; выпил растворимого кофе; посмотрел ток-шоу, викторину, кусочек футбола, что-то ре­лигиозное, после чего выключил телевизор. Вяло побродил по дому, из одной притихшей комнаты в другую, покрутил колеса двух горных велоси­педов, стоящих на распорках в коридоре, разо­брал в гостиной груду дисков, склеившихся, за­литых лимонадом. При этом мне казалось, что я действительно что-то делаю, но вообще-то это было не так.

Мои мозги перегрелись. Так много всего про­изошло в моей жизни за последнее время. После нескольких бесцельных часов я вынужден был признать, что больше ни минуты не могу вы­носить одиночество. И вот, смирив гордыню, я поехал к родителям, которые живут здесь же, на северном берегу, в гористой его части; вверх в гору, вверх — в лес, где стоит мой старый и, наверное, мой настоящий дом. Сегодня был первый день, когда стало окончательно ясно —

-----------------------------

лето кончилось. Холодный воздух искрился а гниющие кленовые листья испускали сильный запах словно снятые со сковородки блины.

-----------------------------

Там, на горе, мама возилась на кухне, готовила бутерброды с мягким сыром, какие готовили в 1947-м, с перцем и без корочки, чтобы заморо­зить, а потом скормить партнерам по бриджу. Папа сидел за кухонным столом, читая «Ванкувер Сан». Конечно, они знали о недавних событиях и поэтому ходили вокруг меня только что не на цыпочках. От этого я почувствовал себя странно, будто меня рассматривают в микро­скоп, пошел наверх, в гостевую комнату, и сел у окна, провожая взглядом крикливые клинья канадских гусей, летящих на юг, в сторону Со­единенных Штатов, из северной части Британ­ской Колумбии. Это было умиротворяющее зре­лище — так много летящих птиц, так много тех, кто умеет летать.

-----------------------------

Мама оставила телевизор включенным в спальне за стенкой. CNN сообщало, что Супермен обре­чен на этой неделе погибнуть в небе над Миннеа­полисом, и это моментально вывело меня из себя. Я решил, что это наверняка совпадение, ведь всего месяц назад я был в Миннеаполисе по работе: новый город, весь из стекла, весь сияю­щий, как кристалл кварца посреди кукурузных полей Среднего Запада. Если верить телевизору, Супермену предстояло погибнуть в воздушной битве над городом — битве с какой-то чрезвы­чайно злой силой, и хотя я понимал, что это все­го лишь дешевая рекламная уловка, чтобы про­дать побольше комиксов,— а я вот уже двадцать лет даже не читал комиксов о Супермене,— при мысли о предстоящем мне стало нехорошо.

-----------------------------

Гуси пролетели, а я все сидел, глядя на голубой дымок, повисший над горными склонами,— на другом берегу реки Капилано жгли листья. Немного погодя я спустился вниз, и мы с папой посидели на кухне, возле раздвижной стеклян­ной двери, а потом покормили всякую живность на заднем дворе. У нас были зерно и кукуруза для летяг юнко и скворцов, жареные орехи для соек и черных и серых белок. Это было целое море жизни! И я был рад этому занятию, пото­му что есть что-то такое в животных, что помо­гает нам оторваться от самих себя, освободиться от времени, позволяет забыть о собственной жизни.

Папа положил початок на пень специально для соек, которые тут же затеяли вокруг него бесконечную перебранку. Еще мы бросали сой­кам орехи, и я подметил, что когда бросаю одной птице сразу два ореха, то она сидит между ними, не в силах решить, какой аппетитнее, и жадность настолько парализует ее, что она не прикасается ни к одному. Мы бросали орехи и белкам тоже, а они такие дурехи, что даже когда я попадал им орехом по голове, они не могли его потом

-----------------------------

найти. Просто не представляю, как им удалось выжить за столько миллионов лет. Папа рассы­пал по земле семечки для белки-летяги, которую прозвал Йо-йо и которая тоже живет на заднем дворе. Йо-йо спланировала вниз стремительно, как бильярдный шар.

Мама сказала, что люди интересуются птица­ми только постольку, поскольку те проявляют человеческие качества — жадность, глупость, сер­дитый нрав — и тем самым освобождают нас от печального груза нашей одинокой человечности. Она считает, что люди устали одни нести всю вину за пороки мира.

Я ответил маме, что у меня есть собственная теория насчет того, почему мы любим птиц: пти­цы — это чудо, потому что они доказывают нам, что существует более совершенный и простой способ бытия, которого мы можем попытаться достичь.

-----------------------------

Но как бы там ни было, настроение у меня снова испортилось, и я почувствовал, что маме с папой не по себе, потому что они боятся, что я могу в любую минуту окончательно раскиснуть. Я за­метил, как посветлели их лица, когда я смеялся над сойками, как будто я был болен и вдруг вы­здоровел; от этого на меня напало уныние, я по­чувствовал себя уродом, посмешищем и вернулся наверх, в комнату, где стоял телевизор, включил его и притаился. В голове вертелись мысли обо всех моих недавних неприятностях. А это, в'свою очередь, заставило меня вспомнить обо всем плохом, что я сделал людям в жизни, а плохого я сделал много. Мне стало стыдно; у меня было чувство, как будто все то хорошее, что я успел сделать, не имеет никакого смысла.

А по телевизору тоже показывали птиц! Такие славные, симпатичные создания, и я подумал — какие же мы счастливые, что у нас есть живот­ные. Что за доброе дело сделали люди когда-то, чтобы заслужить от Бога такую милость?

-----------------------------

Вот симпатичный серый длиннохвостый попу­гай, который научился распознавать человечьи вещи — предметы треугольной формы, ключи от Машины, синий цвет — и называть их словами. Этот длиннохвостый попугай столько трудился, чтобы запомнить эти вещи, и голос у него был похож на женский, далекий и деловитый, как у техасской телефонистки. Попугай заставил меня понять, как трудно научиться чему-либо в жизни, и даже тогда нет никакой гарантии, что твое умение тебе пригодится.

-----------------------------

По другому каналу показывали зоопарк в Майа­ми, штат Флорида, снесенный ураганом, уток и высоких изящных птиц, плававших среди разва­лин, вот только они не знали, что это развалины. Для них это был просто мир.

После этого в новостях повторили историю о гибели Супермена — только оказалось, что я пе­репутал город: предполагалось, что он погибнет над Метрополисом, а не Миннеаполисом. Но все равно это было грустно. Мне всегда нравилась мысль о Супермене, потому что мне всегда нра­вилась мысль о том, что в мире есть существо, ко­торое не делает ничего плохого. И что в мире есть хоть один человек, способный летать.

-----------------------------

Мне часто снятся сны, в которых я летаю, но со­всем не так, как Супермен. Я просто вытягиваю руки вдоль тела и вроде как плыву. Стоит ли го­ворить, что это мой любимый сон.

-----------------------------

А по телевизору уже показывали журавлей, ис­полнявших брачный танец: они были такие милые и грациозные, и я подумал: «Если бы толь­ко я мог стать журавлем и умел плавать и летать, как они, это было бы похоже на состояние по­стоянной влюбленности».

-----------------------------

К тут мне стало так одиноко и так скверно от •сего дурного в моей жизни и вообще в мире, ч»о я сказал про себя: «Пожалуйста, Господи, пре­врати меня в птицу — это все, чего мне всегда по-настоящему хотелось,— белую грациозную птицу, не ведающую стыда, пороков и страха одино­чества, и дай мне в спутники других белых птиц, с которыми я летал бы вместе, и еще дай мне небо, такое большое-пребольшое, чтобы я мог, если бы пожелал, никогда не опускаться на зем­лю*.

Но вместо этого Господь дал мне эти слова, которые я здесь говорю.

-----------------------------

А в виде заключения добавлю, что когда вечером я вернулся домой, то вошел в комнату и, стараясь ни на что не наступить, добрел до кушетки, сва­лился на нее и уснул, а потом мне приснился сон: мне снилось, что я снова в Миннеаполисе, снова рядом с кукурузными полями. Мне снилось, что я поднимаюсь в стеклянном лифте наверх, на самый верхний этаж одного из зеленых стеклян­ных небоскребов и, словно обезумев, мечусь по этому этажу из конца в конец, гляжу сквозь огромные стеклянные панели, пытаясь найти способ спасти Супермена.

HE TO СОЛНЦЕ

1 Думая о солнце

Впервые я попал в ресторан «Макдональдс» дожд­ливым субботним днем 6 ноября 1971 года. От­мечали десятый день рождения Брюса Лемке, а ресторан находился на углу Пембертон-авеню и Мэрин-драйв в Северном Ванкувере, Британ­ская Колумбия. А назвать эту дату так точно я могу потому, что в тот же день и час на Амчитке, одном из Алеутских островов, было произведено ядерное испытание — боеголовка ракеты «Спар­та» мощностью от четырех до пяти мегатонн была взорвана в полуторамильной вертикальной шахте, пробуренной на этом острове штата Аляс­ка. Пресса подняла невероятный шум вокруг этого взрыва, так как он был приблизительно в четыре раза мощнее, чем все предшествовав­шие подземные испытания.

Тогда все боялись, что взрыв может пробу­дить сейсмическую активность в районе Ванку­вера и вызвать цепную реакцию, которая, в свою очередь, приведет в действие механизм чудовищ­ных землетрясений. Торговый центр в Парк-Роял расколется напополам и заполыхает пожаром,

-----------------------------

кливлендская плотина в верховьях Капилано рухнет, затопив всех, кто случайно уцелеет при пожаре. Хлипкие консольные конструкции со­временных зданий с их «Кухнями завтрашнего дня» превратятся в груду мусора, который часов шесть спустя смоет поднявшееся цунами.

-----------------------------

Помню, как я сидел на ярко-красном виниловом стуле, не в состоянии есть, то и дело глядя в окно в ожидании вспышки, в ожидании того, как ма­шины начнут взлетать на воздух, как расплавится памятник Гамбургеру, как по плиточному полу побегут трещины и в них покажется лава.

Разумеется, ничего этого не случилось. Через полчаса мы уже ехали в фургоне миссис Лемке в киноцентр Парк-Рояла смотреть «Детей железной дороги». И все же в голове у меня установились мысленные связи — связи, которые трудно порвать даже сейчас, двадцать лет спустя: во-первых, что «Макдональдс» — это зло, а во-вторых, что техни­ка — это не всегда показатель прогресса.

-----------------------------

Второй эпизод, связанный с ядерным оружием, излюбленное семейное предание. Вечером 20 ок­тября 1962 года моя мать пошла на танцы в офи­церский клуб канадской военно-воздушной базы в Баден-Золингене, Западная Германия, месте, где я появился на свет. Мне 294 дня от роду. Отец мой по служебным делам находится в Швейца­рии. В самый разгар танцев в зале появляется адъютант и начинает шептать что-то летчикам-истребителям. Через несколько минут летчиков как ветром сдувает с танцплощадки и переносит на взлетную полосу, где, забравшись в свои истребители и застегнув ремни, они заступают на круглосуточное дежурство, а сконфуженные дамы остаются в одиночестве в своих платьях от Диора в стиле «нью-лук». В растерянности они разбредаются обратно по своим квартирам для семейных — так называемым КС,— где расплачи­ваются с няньками и принимаются шарить по буфетам в поисках запасов сухого молока. Корот­коволновые радиоприемники «Зенит» включены повсеместно и не выключаются трое суток под­ряд.

-----------------------------

На следующий день закрылся военный мага­зин. Матери посменно присматривают за детьми, которые копаются в песочницах, и несут вахту у радиоприемников. Возможно, они даже спокой­нее отнеслись к ситуации, чем жены граждан­ских мужей, окажись те на их месте. Офицерские жены уже пережили разные кризисы и тревоги, хотя такой серьезной еще не было. В 1962 году по всей Европе бушевали страхи. В стороне от автобана, меж тощих елок Шварцвальда, затаились тысячи закамуфлированных танков. Гул истреби­телей не смолкал над базой. Никогда железный занавес так не напоминал цистерну с бензином.

Кризис разрастается. Впервые женщин пре­проводили в «бункеры» — неиспользуемые храни­лища для мебели с окнами на уровне первого этажа КС. Внутри — никакой мебели, еды, вообще ничего: нет пеленок, транквилизаторов, перевя­зочных материалов, даже чистой воды. Однако, как ни странно, в углу сложено шесть банок чер­ной икры. В ответ на жалобы женщин началь­ство базы уведомляет их, что они, как небоеспо­собные единицы, никого не интересуют. «Вам следовало бы знать об этом, прежде чем отправ­ляться вслед за своими мужьями за тридевять земель».

Женщины сидят в полутьме и под детский плач настраивают приемники. Женщины смотрят в небо, гадая, что их ждет. Наконец из «Зенита» доносятся успокоительные слова: «Судя по всему, советские корабли разворачиваются». Жизнь сдвигается с мертвой точки; как и время.

-----------------------------

Разрозненные воспоминания: школа, выпускной класс — Западный Ванкувер, Британская Колум­бия — склон горы, обращенный к городу Ванку­веру, урок физики, рев реактивного самолета в небе, невольно, украдкой поворачиваю голову, ожидая вспышки света, которая сокрушит город.

-----------------------------

Мне восемь лет: сирены воют на углу Стивенс-драйв и Боннимьюир-драйв — учебная тревога гражданской обороны,— но все ведут себя так, будто ничего не слышат.

-----------------------------

1970-е, фильмы-катастрофы: я впервые смотрю «Случай с „Посейдоном"» — первая картина, на которую я рискнул выбраться самостоятельно в один из центральных кинотеатров, «Орфей», чтобы увидеть, как мир переворачивается вверх тормашками. «Землетрясение», «Человек „Омега"», «Туманность Андромеды», «Увядшая листва», «Ад в поднебесье», «Молчаливый бег» — таких филь­мов никто больше не ставит, потому что они слишком живо запечатлеваются у нас в памяти, и мы чувствуем себя последними обитателями миров, бесследно исчезнувших в пламени, разру­шенных, обезлюдевших.

-----------------------------

Лет десять назад в художественной школе я узнал, что лучше всего запомнить пейзаж можно так: на несколько секунд закрыть глаза, а затем моргнуть наоборот. То есть открыть глаза на один миг, чтобы картинка впечаталась в сетчатку. Этот спо­соб лучше, чем долго всматриваться. Я упоминаю об этом потому, что здесь действует тот же са­мый принцип, что и когда мир озаряет вспышка ядерного взрыва.

Эта вспыхнувшая на миг картинка — повто­ряющийся мотив моих ежедневных мыслей и мира моих снов. В наиболее часто повторяющемся ви­дении дело происходит в 70-е годы, я сижу на верхнем, двадцатом этаже бетонной многоэтаж­ки в Западном Ванкувере, выходящей окнами на океан. Кто-то в комнате говорит: «Смотри-ка»,— и я вижу, что солнце очень быстро увеличивается в размерах, как вдруг полыхнувшая оранжевым фольга резко раскрывшейся упаковки кукуруз­ных хлопьев, как накаляющаяся спираль элект­рической плиты. И тут я просыпаюсь.

-----------------------------

Еще одно повторяющееся видение: урок физ­культуры на нашем школьном футбольном поле. Издали доносится рев, забытый мяч улетает в сторону,— вся команда подходит к проволоч­ной изгороди и глядит сквозь нее на юг, далеко за горизонт, где в 110 милях от нас, как мы зна­ем, должен быть расположен Сиэтл. Вместо Сиэт­ла мы видим вздымающийся к небесам столб серой пыли и обломков, столб земли, с такой си­лой заброшенной в космос, что она уже никогда не опустится,— и земля становится небом.

-----------------------------

Третье повторяющееся видение, очень простое: дом моих родителей, из выходящего на улицу окна гостиной, обрамленного ветвями и ягодами пироканта, я смотрю на растущий на лужайке перед домом клен; вспышка; я просыпаюсь.

-----------------------------

Когда вы молоды, вы постоянно ожидаете конца света. Потом вы взрослеете, а мир, по-прежнему пыхтя, катится себе дальше, и вам приходится пересмотреть вашу позицию в отношении апока­липсиса, равно как и ваше отношение ко време­ни и смерти. Вы понимаете, что жизнь так или иначе будет продолжаться, с вами или без вас и мелькающих у вас в голове картинок. Поэтому вы переключаетесь на картинки.

-----------------------------

В современной культуре среднего класса боль­шая часть людей в раннем возрасте не ведает по­нятия смерти, и это создает своего рода психиче­ский вакуум. Для многих мысли о ядерном про­тивостоянии — их первое легкое прикосновение к небытию, и, будучи первым, оно может ока­заться самым сильным и неизгладимым. И по­зднее в жизни даже более хитроумные формулы смерти никогда не затмят яркость первого впе­чатления — ни современное понятие о сексе как о смерти, ни загадочные опухоли, ни умопомеша­тельство друзей, ни реальная смерть любимых — ни один из горьких даров жизни. По крайней мере именно это я сам себе повторяю, стараясь объяснить картинки, неотвязно засевшие у меня в голове.

-----------------------------

Видения — вещь более обыденная, чем мне каза­лось раньше, и посещают не только меня. Я рас­спрашивал многих своих приятелей, заводил раз­говор с незнакомцами и выслушивал их истории, рассказы о том, как они моргают наоборот. И хотя картинки у разных людей сильно отличаются друг от друга — некоторые встречают вспышку вместе со своими домочадцами, другие с возлюб­ленными, третьи — с незнакомцами, иные — с лю­бимой собакой или кошкой, многие — в одиноч­ку, но во всех видениях есть одна общая черта, а именно: вспышка может произойти над при­городами в дельте реки Фрэйзер, над Ричмондом и над Уайт-Роком; вспышка может произойти за ванкуверской гаванью, над проливом Хуан-де-Фука, над Тихим океаном; вспышка может про­изойти над американской границей, над Сиэтлом, Бремертоном, Такомой, Анакортом или Беллин­гемом. Но Вспышка — яркая, заставляющая нас в единый миг вспомнить все былое, преиспол­няющая преждевременной ностальгией,— всегда вспыхивает на юге — всегда на юге, высоко в небе, где, как мы знаем, должно находиться солнце.

-----------------------------

Дата добавления: 2015-05-08