М. Д. Ройзману 1 страница

Не стратегом, не навархом.

Что воюют, люд губя,—

Лилипутным патриархом

Здесь я чувствую себя.

Авраамом длиннобрадым,

Что стада свои ведет

К водопою и к прохладам

На траве у мертвых вод...

Правда, часто стадо это

Склонно встретить пастуха

Не мычанием привета,

А булавками стиха.

Впрочем, разве эпиграмма.

Как ни остр ее конец,

Уязвляет Авраама?

Он мычащих всех, отец,—

Пролетарской синей блузы,

Пиджаков и галифе,

Всех, кого приводят Музы

К папе Ройзману в кафе.

{82} Брюсов заявил, что собирается гораздо шире пропа­гандировать поэзию разных направлений, как с эстрады нашего клуба, так и на открытых вечерах в Политехниче­ском музее, в консерватории и т. д. Он сказал, что для ор­ганизации вечеров у нас есть в правлении Ф. Е. Долидзе.

Федор Евсеевич еще в царское время возил по городам России выступавшего со своими рассказами А. И. Купри­на. После этого он стал разъезжать по нашей стране с рас­певающим свои поэзы Игорем Северянином. Если этот поэт завоевал себе имя, то этим он обязан Ф. Е. Долидзе. Достаточно вспомнить организованное им нашумевшее избрание «короля» поэтов в 1918 году в Политехническом музее, под председательством короля клоунов Владимира Дурова. Слушателям давали вместе с билетом специаль­ный талончик, где можно было написать фамилию канди­дата в «короли». В газетах писали, что у Игоря Северя­нина оказалось талончиков больше, чем было продано би­летов. (Не потому ли Маяковский занял второе место?)

Нельзя было сомневаться в организаторских способно­стях Долидзе, и правление поддержало предложение Ва­лерия Яковлевича. Первый же «Вечер современной поэ­зии» в Политехническом музее это доказал. Налицо был не только материальный успех, но и литературный. Председательствование и выступление Брюсова было безуко­ризненно. Кстати, на этом вечере впервые в открытой ау­дитории Есенин читал «Сорокоуст». В первой строфе бы­ла озорная строка, и слушатели встретили ее криками. Сергей сунул в рот три пальца, — раздался оглушитель­ный свист. Шершеневич своим мощным голосом закри­чал, покрывая шум и гул:

— Никто не будет выступать, пока вы не дадите Есенину прочитать его поэму!

Зрители продолжали неистовствовать. Тогда с места поднялся Валерий Яковлевич и стал ждать, когда все успокоятся. В этот момент он был похож на свой нарисо­ванный Врубелем портрет: строгий черный сюртук, скре­щенные на груди руки, спокойное монгольское лицо с обтянутыми белой кожей крупными скулами, черные запо­рошенные снегом волосы, пышные усы, борода и спокой­ные, чуть западающие глаза. Невероятная выдержка поэта восторжествовала: постепенно шум улегся, и наступила тишина. Брюсов опустил руки и громко сказал:

— Поверьте мне, Валерию Брюсову, что в стихах я {83} разбираюсь. Читал поэму Есенина и заявляю, что таких произведений в стихотворной форме не появлялось в те­чение последних трех лет! Прослушайте «Сорокоуст» до конца и сами в этом убедитесь!

Сергею дали прочесть всю поэму. Те же люди, которые шикали, орали: «Долой!» — теперь аплодировали, крича­ли «браво», а с задних скамеек, где сидела молодежь, до­неслось «ура».

Дня через три на заседании «Ордена имажинистов», в текущих делах, Мариенгоф спросил меня, почему я вы­ступал под рубрикой: «Вне групп», а не под рубрикой «Имажинисты». Я объяснил, что у всех имажинистов хо­рошие стихи и выступать мне в их компании, значит, обречь себя на провал. И расчихвостили меня так, что я готов был сквозь землю провалиться! Мало того: Есенин сказал, что Долидзе задумал устроить суд над имажини­стами, председательствовать будет Брюсов. Сейчас ищут литературных прокурора, истца, адвоката и т. п. На этом суде, даже если моей фамилии не будет на афише, я обя­зан присутствовать...

И черт меня дернул выступать вне групп! Да, я сов­сем забыл рассказать, что представляли из себя поэтиче­ские группы, которые возникали в Союзе поэтов и появ­лялись на афишах.

Каждая поэтическая группа подавала в правление Союза поэтов свою декларацию, список своих членов, их стихи. Но были такие группы, в которых участвовали известные поэты, и они обходились без регистрации: на­пример, символисты Иван Новиков, И. Рукавишников; центрофугисты И. Аксенов, С. Бобров, К. Большаков, Б. Пастернак; неоромантики Н. Адуев, Арго, Л. Никулин; футуристы Н. Асеев, В. Каменский, А. Крученых.

Были группы, начавшие свою поэтическую жизнь в Союзе поэтов: конструктивисты И. Сельвинский, А. Чиче­рин, В. Инбер; «Московский парнас» — В. Ковалевский, В. Парнах, Я. Полонский, Б. Лапин; ничевоки — талант­ливый Сергей Садиков, написавший и читавший с эстрады союза свою хорошую поэму «Евангелие рук». Но и само название и многие строки поэмы были написаны не без {84} влияния Есенина. В 1922 году Садиков в Петербурге по­пал под трамвай и погиб.

Главой ничевоков был Рюрик Рок. В первом сборнике ничевоков «Вам» он, как, впрочем, и его соратники, подобострастно обращался к имажинистам:

«О, великий поэт, гигант и титан, последний борец из бывшей армии славных Вадим Шершеневич, радуйся и передал твою радость своему другу, автору высокочти­мой «Магдалины» Мариенгофу, шепни на ухо Есенину» и т. п.

Казалось, Рок преклонялся перед Шершеневичем, но в выпущенной книжонке стихов он перепевает Есенина:

Не напрасны, не напрасны стихов этих клочья,

из безруких, безногих выжатая кровь:

истинно говорю Вам: узрите воочию

он придет. Он придет Ласковый Сердцевед.

Так говорят пророки,

так говорит Рок...

Идея ничевоков выражена в другом сборнике ничево­ков: «Собачий ящик»:

...«Кризис в нас, в духе нашем. В поэтопроизведениях кризис этот разрешается истончением образа, метра, рит­ма, инструментовки, концовки... Ничевочество — это путь. Это путь, который в дальнейшем приведет к желанной цели: в ничего»...

Группа ничевоков просуществовала около трех лет, а исчезла буквально за тридцать минут. В начале 1923 года заседало правление Союза поэтов, вопросов было много. Около одиннадцати часов ночи представитель ничевоков Рюрик Рок спохватился, что запаздывает в гости, извинил­ся и выбежал из комнаты.

Когда после заседания мы собрались расходиться, кто-то обратил внимание на туго набитый портфель, лежащий на подоконнике. Чей он? Никто на этот вопрос ответить не мог. Тогда председатель ревизионной комиссии открыл портфель и извлек оттуда хлебные, продуктовые, промто­варные карточки, ордера на готовую обувь, головные убо­ры, мужскую и женскую одежду. Все дело объяснили вто­рые штамп и печать союза (первые хранились под зам­ком в ящике письменного стола в комнате президиума). Стало ясно: Рок заказал штамп и печать, подделал, под­пись председателя союза (в. тот год им был, И. А. Аксенов) {85} и написал требования на всевозможные карточки и ордера. Он мог сбыть их на Сухаревке.

Председатель ревизионной комиссии позвонил по те­лефону в уголовный розыск, оттуда приехали оператив­ные работники, составили акт, захватили с собой порт­фель. Той же ночью Рюрик Рок был арестован, и группа ничевоков распалась.

Были еще экспрессионисты И. Соколов, Б. Земенков, Гурий Сидоров (Окский). Из них обращал на себя вни­мание И. Соколов: он боялся заразиться через рукопожа­тие сыпным тифом и ходил, даже в июле, в черных пер­чатках. Эти поэты выпустили брошюрку: «Воззвание экспрессионистов о созыве первого Всероссийского конг­ресса поэтов», после которого, по их мнению, должен быть собран интернациональный. Ни тот, ни другой не состоялись.

Вторая брошюрка принадлежала «метру» экспрессио­нистов И. Соколову: «Ренессанс XX века. Манифест. Ве­ликие революции в философии, науке, искусстве». Соко­лов возвещал:

«Десять лет футуристы опустошали плодородные нивы человеческой души и превращали ее в Сахару, в пустыню, ибо только в пустыне можно услыхать Бога... Теперь я, русский Маринетти, с синайских высот мысли возвещаю. Сегодня, сегодня наступил Европейский Ренессанс XX века!»

В своей следующей брошюрке «Бунт экспрессиониста» этот «русский Маринетти» на первых шести страничках «похоронил в братской могиле» буквально все поэтические течения, в том числе имажинизм.

И вдруг через несколько месяцев выпустил брошюру об имажинизме (И. Соколов. Имажинистика. М., «Орднас», 1921). В ней он не скрывает своего подобостра­стия перед имажинистами и, в особенности, перед Шершеневичем:

«Тот путь, какой прошла русская поэзия за 192 года от первой сатиры Кантемира (А. Кантемир написал первые сатиры в 1729—1731 гг.; они опубликованы после его смерти, в 1762 г.) до наших дней, исчислен, взвешен и измерен: у Кантемира в первой его сатире «К уму своему» 1,1% троп, а у В. Шершеневича в отдельных местах: «Быстри» достигает процент троп до 60, а в неко­торых стихах из «Автомобильей поступи»—75. Процент {86}

троп увеличивается с каждым новым большим поэтом (И. Соколов. Имажинистика, стр. «в».).

Я не понимал, почему произошла такая перемена во взглядах «русского Маринетти». И вдруг узнал, что Шершеневич собирается провести его в члены ордена, хотя Соколов заявления не подавал. Вот тогда Есенин и решил взять быка за рога.

В конце очередного заседания ордена Сергей вынул из кармана три брошюрки Соколова и сказал, что ему их да­ли сегодня в книжной лавке.

— До конца я эти стихотворения не прочитал, да это и не нужно. Меня, повидавшего всякие виды, удивило. Вот «Полное собрание сочинений Соколова»,— продолжал Есенин, взяв тощую брошюрку в руки. — Напечатано:

«Том первый». Значит, жди второго, а то, гляди, третьего. На титульном листе напечатано: «Не стихи». Это вранье: белые стихи! Но какие? Посмотрим. Открываю страницу, на которой стоит не цифра, а буква «Ж». Стихотворение «Ночь»,— и Есенин прочитал вслух:

И плугом месяца вспахали небесный чернозем.

Борозды облаков засеяны пшеничными зернами звезд.

Все небо от оспы изрыто ямками.

Земля укутана медвежьей шкурой трав.

— Все натаскал из стихов Вадима, — продолжал Сер­гей.— Даже его любимый прием налицо: читай строчки сверху вниз, а можно снизу вверх...

— Ты, Сережа, кроешь Соколова, — сказал Шершеневич, — будто собираешься выкроить из него минимум «Бахчисарайский фонтан», максимум «Ниагарский во­допад». Соколов — начинающий поэт!

— Начинающий? — переспросил Есенин.— У него две книжонки стихов и одна теоретическая!

— У него их шесть! — вставил фразу Грузинов.

— Шесть! — повторил Сергей. — Ничего себе начина­ющий!.. Хотя, если хотите, начинающий. Только не по­эт. — Он стал листать одну из брошюр. — Вот я отчерк­нул. У него сказано:

Взгляды, как солдаты, выпрыгнули...

А в «Имажинистике» он же сам цитирует Шершеневича. — Есенин раскрыл брошюру и прочитал:

Когда взгляд любовника прыгнет...

{87}

— Соколов — начинающий плагиатор, — продолжал Есенин. — Карманного вора поймают за руку, изобьют или посадят. А плагиатора выругают в печати, и все!

— Что же ты хочешь, Сережа? — спросил Мариенгоф.

— Закажи рецензию для «Гостиницы» на Соколова! Мы проголосовали за предложение Есенина (См.: «Гостиница», № 4; И. Грузинов, «Литературные ма­нифесты».)...

Через неделю Соколов стал выступать на эстраде клуба Союза поэтов, обвиняя Есенина в том, что он заимствовал свое «стихотворчество» у Райнера Марии Рильке. Но этот поэт был под влиянием символистов, был постимпрессионистом, а потом примкнул к реакционно-аристократичес­кой группе модернистов. При чем тут поэзия Есенина?

Однажды, когда Сергей ужинал с поэтессой Надей Вольпин, Соколов снова начал повторять свою клевету. Поэты и посетители кричали ему: «Заткнись! Долой! По­шел вон!» Но необоснованно платя Сергею той же моне­той, Соколов заорал, что Есенин — плагиатор. Сергей бы­стро поднялся на эстраду и дал русскому Маринетти по­щечину. Загрохотали рукоплескания...

Подтверждая этот эпизод, Н. Д. Вольпин пишет мне, что, провожая ее домой, Есенин говорил, что каждый на его месте поступил бы так же, и добавил: «Наверно, Риль­ке хороший поэт. Надо прочитать его стихи в переводе на русский...»

Было еще три-четыре человека, которые объявили себя фуистами. У них не хватило силенок на декларацию иди манифест, но они выпускали книжонки с забористыми названиями: «А», «Мозговой ражжиж» (орфография ав­торов), «Мужчинам родить» и т. п.

Фуист на эстраде уже во второй строфе душераздира­юще выкрикивал:

— Профессор, я хочу ребенка!

— Профессор, помогите мне!

... — Но вы — мужчина, как же так?

А я отважно и мятежно:

— Тем пламенней мечта!

Брюсов решительно высказался против фуистов: они больше не выступали на эстраде союза, их фамилии ни­когда не появлялись на афишах.

{88} Так же обстояло дело и с «Орденом дерзо-поэтов». Они выпустили брошюрку, где были освещены их идея, ре­шение, возвестие, постановления и т. п. Вот несколько параграфов из протокола «Учредительного совета»: главе ордена присваивается титул Дерзоарха; для направления всей совокупности творчества жизни и деятельности ис­кусств учреждается Верховный Гениат ордена; для нап­равления всей совокупности творческой жизни и деятель­ности знаний учреждается Верховный Гностиат ордена; первоверховному Совету ордена, с утверждения главы ордена, предоставляется право назначать посланников, послов и представителей ордена и т. д. и т. п.»

В Петрограде появились со своим манифестом биокосмисты: «В повестку дня необходимо поставить вопросы реализации личного бессмертия, — заявляли они. — Мы беременны новым словом... Мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из-за биокосмических междометий... родится биокос­мический язык, общий всей земле, всему космосу».

Помню, один приехавший в Москву биокосмист на про­бу читал свои аляповатые стихи. Брюсов стоял под аркой второго зала вместе с молодыми поэтами и поэтессами. Все хохотали. Из-за столика поднялся военный с тре­мя шпалами в петлицах и обратился к Валерию Яковле­вичу:

— Нельзя ли, товарищ Брюсов, предложить гражданину биокосмисту продолжить свое выступление во вто­ром этаже, над нами?

Во втором этаже, как об этом свидетельствовала ог­ромная вывеска, помещалась лечебница для душевнобольных...

Зойкина квартира. Г. Р. Колобов. «Святая троица»

Однажды в июле 1920 года я обедал в «Стойле Пегаса» с Есениным и Мариенгофом. Чувствуя, что у друзей хоро­шее настроение, я им сказал:

— Вы знаете, что по вечерам в клубе поэтов и в «Стой­ле» дежурят представители уголовного розыска. Так вот, {89} сотрудники МУРа просили вас предупредить, чтобы вы не ходили по злачным местам.

— По каким злачным местам? — спросил Сергей.

— По разным столовкам, открытым на частных квар­тирах!

— Мы же ходим не одни! — воскликнул Мариен­гоф, — Нас туда водит Гриша Колобов!

— У него такой мандатище, — поддержал Анатолия Есенин. — Закачаешься!

— Сережа,— возможно убедительней сказал я,— ес­ли попадете в облаву, никакой мандатище не спасет!..

Через несколько дней в разговоре со мной подруга Колобова красавица Лидия Эрн пожаловалась:

— Григорий Романович ужасно пьет. Ходит по разным притонам. Недавно потащил с собой Сергея Александро­вича и Анатолия Борисовича, и все попали в засаду.

Я не стал об этом спрашивать ни Есенина, ни Мариен­гофа, а тем более Колобова. В «Романе без вранья» Ана­толий пишет о том, как он, Сергей и Колобов пошли в подпольную столовку и что из этого вышло (А. Мариенгоф. Роман без вранья. Л., «Прибой», 1927; стр. 102.). Упоминает об этом в одном из своих писем и Есенин (С. Есенин, Собр. соч., т., 5, стр. 147.).

В 1929 году, сидя в приемной у зубного врача, я стал перелистывать наваленные на столике журналы и напал на истерзанный «Огонек» того же года. В нем была поме­щена статья начальника отряда ВЧК Т. Самсонова: «Ро­ман без вранья» + «Зойкина квартира». (Михаил Булгаков написал сатирическую пьесу «Зойкина квартира», 1926г.).

Вот что пишет Т. Самсонов:

«У Никитских ворот, в большом красного кирпича до­ме, на, седьмом этаже они (гости. — М. Р.) посещали квар­тиру небезызвестной по тому времени содержательницы популярного среди преступного мира, литературной боге­мы, спекулянтов, растратчиков и контрреволюционеров специального «салона» для «интимных» встреч — Зои Шаговой.

Квартиру Шаговой мог навестить не всякий. Она не для всех была открыта и, доступна, а только для избран­ных. «Свои» попадали в «Зойкину квартиру» конспира­тивно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В салон Зои Шаговой писатель А. Мариенгоф ходил {90} вдохновляться; некий Левка-инженер с другим проходим­цем — Почем соль (прозвище Г. Р. Колобова. — М. Р.) привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и рас­пивали здесь «старое бургундское и черный английский ром».

ВЧК были посланы «люди при наганах» в квартиру Шаговой вовсе не из-за кишмишного «инженера Левки» и ему подобной мути... Враждебные Советской власти элементы собирались сюда, как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу. Здесь производились спекулянтские сделки; купля и про­дажа золота и высокоценных и редких изделий.

«Когда Есенин, Почем соль и Анатолий Мариенгоф пришли к Шаговой, обыск уже заканчивался, — пишет Т. Самсонов. — Настроение их далеко не было таким за­бавным и потешным, как это изображает Мариенгоф в своем «Романе без вранья». Оно и понятно. Кому охота встретиться в квартире Зойки Шатовой с представителя­ми ВЧК!.. Более строптивым, насколько помнится, ока­зался Почем соль... Располагая длинными мандатами от правительственных учреждений, он размахивал ими перед моими глазами и шумно кричал, что он важная персона, что он никак не может позволить, чтоб его задержали «какие-то агенты ВЧК». У меня произошел с ним такой любопытный разговор:

—...Я хочу посмотреть ваши полномочия.

— Пожалуйста!

Я протянул ему ордер за подписью того, кого уже нет, но от чьего имени трепетали капиталисты всего мира и все враги трудящихся.

— Ко мне это не относится, — заявил Почем киш­миш. — Я ответственный работник, меня задерживать ни­кто не может, и всякий, кто это сделает, будет за это су­рово отвечать.

— Буду ли я отвечать, потом посмотрим, а сейчас вы задержаны. Прошу дать мне ваши документы.

— Не дам!!! Вы что тут делаете? Зачем сюда попали?

— Зачем я сюда попал, это вполне ясно. Но вот зачем вы сюда попали, этого я никак в толк не возьму. А доку­менты все-таки отдать придется.

— Послушайте, на сколько времени вы намерены ме­ня задержать? — спросил он.

— А на сколько понадобится.

{91}

— То есть что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вы уйдете отсюда не раньше, чем это позволят обстоятельства.

— Меня внизу ждет правительственная машина. Вы должны мне разрешить отпустить ее в гараж.

— Не беспокойтесь, мы об этом заранее знали, — ска­зал я. — На вашей машине уже поехали наши товарищи в ВЧК с извещением о вашем задержании. Они, кстати, и машину поставят в гараж ВЧК, чтобы на ней не разъез­жали те, кому она не предназначена...»

Почему я остановился на этом эпизоде? Мне хочется показать «друзей», которые, как Г. Колобов, сыграли зло­вещую роль в жизни Сергея.

Спор Есенина с Грузиновым. Есенин рассказывает о себе.

«Гаврилиада» А. С. Пушкина. Сборник Госиздата

Есенин пришел ко мне с Грузиновым. Очевидно, по доро­ге они спорили, потому что, как только сняли пальто, Сергей сказал Ивану:

— Да, поэзия наша грустна. Это наша болезнь. Толь­ко вот сам не знаю, кто я?

— Ты, безусловно, по цвету волос, по лицу, по гла­зам — настоящий финн!

— А ты?

— А я Грузинов, то есть грузин. Кровь у меня восточ­ная...

— Кровь—это самое главное. Но не забывай и о про­странстве земли, на которой живут люди.

— Пожалуй, это правда, — согласился Иван.—Про­странство играет свою роль.

— Как же не играть? — пожал плечами Есенин.— Возьми еврейскую поэзию, песни, даже танцы. Во всем найдешь скорбь. Почему? Евреи рассеяны по всему лицу земного шара...

Как ни интересно было мне слушать дальнейший спор, я все же побежал на кухню к матери, прося приго­товить чай и что-нибудь закусить. Мать сказала, что у нее готов обед и через четверть часа она попросит мо­их гостей в столовую.

{92} Когда вернулся в мою комнату, на коленях у Сергея сидел наш серый с белыми пятнами кот Барс, очень своенравный и неохотно идущий на руки к чужим лю­дям. Есенин почесывал его за ушами, под подбородком. Кот от наслаждения закрыл глаза и запел свою мурлыкающую песню. Грузинов ходил из угла в угол по ком­нате, вынимал из кармашка часы и посматривал на них, как будто читал лекцию и опасался не закончить ее во время. Он говорил:

— В «Сорокоусте» и слепому ясно, что ты восстаешь против машины в сельском хозяйстве. Иван прочитал:

Никуда вам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом

Тянет к глоткам равнин пятерню.

С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 2, стр. 44.

— Ты прямо предрекаешь нашу гибель от трактора, — закончил Грузинов.

У Есенина на губах заиграла лукавая улыбка, и, он дипломатично ушел от спора, спросив:

— А знаешь, как эти же строки толкует Берлин?

Павел Абрамович Берлин был связан с разными из­дательствами, а впоследствии сотрудничал в, «Современ­ной России».

Берлин запомнился мне в зимней Москве, заваленной снежными сугробами. Он был высокий, худой, со впалыми щеками, глаза его блестели от голода. Был он в длин­ной потертой шубе, с полинявшим воротником, держал туго набитый портфель и перекладывал его из одной ру­ки в другую. В портфеле были рукописи и книги. Он любил ссылаться на талмуд, и Павла Абрамовича про­звали талмудистом...

Сергей рассказал, что Берлин говорил: враг, о кото­ром Есенин пишет в «Сорокоусте», — Германия. Она выставит не одну «с железным брюхом» пушку «Берту». Тысячи их выставит. «Никуда вам не скрыться от гибе­ли!»

— Здорово талмудист загнул! — засмеялся Иван...

— А что? — откликнулся Сергей.—Может быть, это будут и не пушки, а что-нибудь пострашнее. С Германией не раз воевали, и эта война не последняя!

{93}

—Это же совсем другое дело! — не унимался Грузи­нов. — Ты же в «Сорокоусте» пишешь о «беде над по­лем».

— Поля бывают разные! Разве не может быть беды на поле брани? — слукавил Есенин.

Шагающий по комнате Грузинов опешил и остановил­ся. Сергей залился хохотом.

В это время мать позвала нас обедать. Конечно, обед был только сносный: две нарезанные кусочками воблы, бутылка пива, мясной суп с рыжей лапшой; тушеное мясо с мороженой морковкой, урюком.

Мы ели молча. Когда Есенин стал жевать отрезанный кусочек мяса, он сказал, что это хорошая грудинка. Мать спросила, где он научился разбираться в мясе. Сергей ответил, что ему пришлось служить в конторе мясной лавки.

— И долго вы работали? — спросила мать.

— Нет. Жена хозяина была строптивая. Как войдет в лавку, все приказчики должны встать, повернуться к ней лицом и кланяться. А я в то время Гоголем зачиты­вался. Была у меня книга с картинками. Художник на­рисовал сваху Феклу из «Женитьбы». Сваха — вылитая наша хозяйка. Я и показал картинку приказчикам. Хо­зяйка придет, они вскочат, стоят и смехом давятся. Один не выдержал и прыснул. Все и открылось!..

— Должно быть, вы были сорванцом? — сказала мать.

— Был и остался. Еще в детстве слыл первым драчу­ном на селе. Почти каждый день с ребятами дрался, домой приходил в синяках, а то и с расквашенным носом. Баб­ка меня бранила, а дед заступался. Один раз бабка ушла, а дед говорит, что сейчас покажет мне, как драться, — всех одолею!

Сергей рассказал, как его дед — Федор Андреевич Титов — сложил особым образом кулак, показал, как нужно размахнуться и хватить наотмашь по уху противника, Однако так, чтобы задеть и висок. Только бить точно, в определенное место. Он, внук, и кулак сложил, а дед поправил, и размахнулся, а дед правильно поставил его ру­ку. И всё шло хорошо. Но Сергей усомнился, — сможет ли он с одного удара повалить мальчишку. Тогда дед легонько дал внуку по уху.

Очнулся он, внук, когда над ним, браня деда, хлопота­ла бабка...

{94}

— Постой, — прервал Есенина Грузинов, — Значит, ты того бродягу дедовским ударом?

— Какой он бродяга? — возразил Сергей. — Он же с финкой на меня полез.

Оказалось, что он и Иван возвращались ночью домой. За углом бандит потребовал, чтоб Есенин отдал ему свой бумажник, пригрозил ножом. Отвлекая внимание граби­теля, Сергей полез в карман пиджака левой рукой, а пра­вую сложил в кулак, как учил дед, и хватил бандюгу по уху и виску. Тот кувырнулся на тротуар и не поднял­ся...

Мать принесла бутылку хлебного кваса, который сама готовила, и, когда стали запивать обед, спросила у Есени­на, давно ли он живет в Москве. Он ответил, что живет с 1912 года, а в 1915 ездил в Петроград пробивать дорогу своим стихам. Там редакции журналов стихи его приня­ли, познакомился он с Городецким, с Блоком, бывал в кружке молодых поэтов на квартире Ларисы Рейснер (Ин. Оксенов. Лариса Рейснер. Л., «Прибой», 1927, стр. 40), его ввели в литературные салоны.

— Пришел я в салон Мережковских. Навстречу мне его жена, поэтесса Зинаида Гиппиус. Я пришел одетым по-деревенски, в валенках. А эта дама берет меня под ру­ку, подводит к Мережковскому: познакомьтесь, говорит, мой муж Дмитрий Сергеевич! Я кланяюсь, пожимаю ру­ку. Подводит меня Гиппиус к Философову: «Познакомь­тесь, мой муж Дмитрий Владимирович!»

— Как же это так, — удивилась мать, — два мужа!

— Жила с обоими. Меня, деревенского, смутить хоте­ла. Но я и в ус не дую! Подвела бы меня к третьему му­жу, тоже не оторопел бы...

Сергей смеется, мы вслед за ним...

Когда обед кончился, мы, трое, пошли в мою комнату. Печка-буржуйка еле теплилась, я подбросил в нее напи­ленных чурбачков. Потом напечатал Грузинову справку в Карточное бюро. Он взял ее, посмотрел на свои карман­ные часы и сказал Есенину, что спешит: как бы бюро не закрылось, а ему надо сегодня же отдать справку. Попрощавшись, он ушел, а я напечатал удостоверение Сергею о том, что он является председателем «Ассоциации воль­нодумцев» и имеет такие-то издательские, редакторские и другие права. {95}

Положив удостоверение в карман, Есенин спросил, знает ли моя мать об его «Сорокоусте»? Я объяснил, что Анатолий давал мне на правку экземпляр первой коррек­туры сборника «Имажинисты». Мать увидела ее на столе и прочитала «Сорокоуст».

— Что она сказала? — спросил Сергей.

— Поэма ей понравилась, но она не поняла, зачем ты написал о мерине.

— А ты что?

— Я ответил, что многие писатели прибегают к раз­ным приемам для того, чтобы их вещь была прочитана от корки до корки. Мать знает старую литературу, и я со­слался на Эмиля Золя. С этой целью он в свои произве­дения вводил эротический сюжет!

— Эмиль Золя?— воскликнул Есенин.— Куда хватил! Все гораздо ближе. Ты «Гаврилиаду» читал?

— Да. С предисловием Брюсова. — Какое издание?

— Второе! — Это совсем не то!

Он подошел к его висящей на вешалке шубе, вынул из кармана завернутую в белую бумагу «Гаврилиаду». Это было первое издание «Альционы».

— Читай! — Сергей положил передо мной поэму, а сам сел на кушетку.

Я читал прелестные пушкинские строфы, в которых был заключен богоборческий остроумный сюжет, сопро­вождаемый озорными словами. Замечательная поэма, за которую Александр Сергеевич чуть не попал в царскую опалу, убивала веру и в бога, и Христа, и арханге­лов.

— Это Александр написал сто лет назад без малого! — сказал Есенин, пряча книгу в карман шубы. — Спасибо Брюсову, что он добился издания «Гаврилиады»! Застав­лю Мариенгофа прочесть!

Сомнений нет, что Сергей это сделал: в скором времени Анатолий написал на библейскую тему фарс: «Вавилон­ский адвокат» (семь старцев и Сусанна) (Первоначальное название «Возлюбленная пророка».), поставленную в Камерном театре. В 1936 году, когда я работая редакто­ром в сценарном отделе киностудии «Межрабпомфильм», дирекция поручила мне просмотреть и снять фривольные {96} места в фильме: «О странностях любви», поставленном Я А. Протазановым по сценарию Мариенгофа, того же названия. Анатолий мог прочесть эти слова только в «Гаврилиаде»:

Поговорим о странностях любви.

«Гаврилиада». Изд. второе. Альциона, 1919, стр, 59, стих. 101.

Над этой книгой воспоминаний я работал не один год, и цель была одна: снять с Есенина то, что несправедливо приписывали ему, не только из-за незнания некоторых фактов его жизни, но и по причине его натуры: он любил от одних все скрывать, другим описывать то, что случи­лось с ним, в мажорных тонах, третьим в минорных, чет­вертых разыгрывать. При этом он совершал это непринуж­денно, с большой достоверностью, что как теперь пони­маю, свидетельствовало о его незаурядном актерском да­ровании.

Однако были и другие привходящие причины, кото­рые мешали мемуаристам — даже близко знающим Сер­гея — донести до читателей истину о великом поэте. Об одном случае я хочу рассказать.

Дата добавления: 2015-06-30