Родерик Нэш и идея дикой природы 4 страница

Противопоставить или возразить что-либо древности Европы, привлекшей Ирвинга, было разумеется нечего, и все же кое-кто пытался представить это в ином свете. К 1830-м гг. некоторые интеллектуальные патриоты ухватились за саму идею отсутствия американской истории - ее дикую природу, как ответ на притязания Европы и свои собственные сомнения. Например, во время своего путешествия на Запад в 1833 г. Чарльз Фенно Хоффман сказал, что он почитает "седой дуб" более, чем "загнивающую колонну". Эти символы Нового и Старого Света вызывали и более эмоциональный контраст: "Разве могут сравниться храмы, воздвигнутые римскими грабителями, башни, где укреплялись феодалы-угнетатели, разве могут сравниться кровавое происхождение первых или деспотические суеверия вторых, с древними лесами, в которых чувствуется божья рука, и где природа, в ее ненарушаемой неприкосновенности, веками откладывала свои плоды и цветы на Его алтарь!" Дикая природа, как считал Хоффман, заменила Америке историю. Более того, сравнивая грабителей, кровь, деспотизм и варварство с алтарями и святынями, он не оставлял никаких сомнений относительно своей убежденности в том, что американское наследие является более невинным и моральным. Не в состоянии повторить европейские замки и костелы, Хоффман просто заменил их на природу.

После Ирвинга и Хоффмана путешественники с романтическими вкусами часто выражали ту идею, что дикая природа Америки превосходит природу других стран. Немногие из них, вроде поэта Джоэля Т. Хэдли, действительно видели Альпы. Он, кстати, также заявлял о том, что Адирондак их превосходит. Другие, менее путешествовавшие, все же были удовлетворены тем, что "Альпы настолько известные своей историей, и которыми восхищаются все путешественники и поклонники горных ландшафтов, не сравнятся по дикости, величию, романтичности, живописности и красоте, которая окружает озеро Тахое". Иногда защита американской природы обретала очень страстный характер: "Фигу вашей итальянской природе!, - кричал один патриот, - в нашей стране природа царит в ее девственной красоте..., природа нашей страны предстает во всем ее пышном очаровании..., первозданная красота и сила здешней природы заставляет душу распуститься подобно цветку". Природа оказывалась козырем националистов.

В начале XIX в. настолько много усилий было затрачено на призывы к созданию национального стиля, что, повидимому, на актуальное его сотворение сил практически не осталось. Однако, постепенно американская литература и искусство стали обретать свою отличительную характерность. "Темы" Нового Света были сущностными, и дикая природа оправдывала чаяния американцев. Романтики наделили ее ценностью, тогда как националисты вещали о ее уникальности. Творческие натуры вскоре нашли применение природе в поэзии, прозе и живописи.

Уильям Каллен Брайант был одним из первых главных американских писателей, обратившихся к дикой природе. В его стихотворении "Танатопсис" (1811) он говорит о "бескрайних лесах, где течет Орегон". Четыре года спустя Брайант выявил свою полную приверженность романтическому духу, советуя тем, кто видел уже достаточно "печали, преступлений и тревог" цивилизованной жизни, "отправиться в эти дикие леса и посмотреть на природные логова". Он также чувствовал моральное и религиозное значение природы: "Лесной гимн" (1825) начинается со слов: "Рощи были первыми божьими храмами", и Брайант говорил о своем собственном намерении удалиться в "дикие леса", чтобы обрести там спокойствие и возможность поклоняться Богу. Гордясь тем, что в его стране имеются такие места, Брайант заявлял в стихотворении, прославляющем гору Монумент в Беркшире, что "те, кто хочет увидеть красивое и дикое, смешанное в гармонии на лике природы, должны взобраться на наши скалистые горы". В 1833 г. в "Прериях" он прославлял уже изолированность и необъятность Великих Равнин. Заключает свое стихотворение он выражением восторга, который чувствует, пребывая на природе в одиночестве. Сорок лет спустя его энтузиазм вовсе не ослабел. В 1872 г. он отредактировал и написал вступление к "Живописной Америке", альбому с пейзажами, и заявил о том, что "у нас самые дикие и красивые пейзажи во всем мире". Зачем путешествовать в Швейцарию, считал Брайант, если на американском Западе имеется множество диких гор.

Писатели-романисты также не остались в стороне. В романе Джеймса Кирка Полдинга "Лесной житель" (1818) описывается, как один пастушок оставил Гудзонскую Долину, отправившись в "западную глушь". Этот роман заставил американских писателей задуматься о литературном потенциале границы. Обращение к Западу, а не Европе, по мнению Полдинга должно было "дать новизну темы". Сперва Фенимор Купер не обратил на это внимания. Его первый роман "Предосторожность" (1820) был явным подражательством английскому жанру. На следующий год появился "Шпион", повествовавший о событиях американской революции, и общественность приняла его намного лучше. Но настоящим литературным героем страны Купер стал с выходом "Пионеров" (1823). Благодаря этому своему первому бестселлеру и четырем другим очень популярным романам о Кожаном чулке, написанным в последующие 18 лет, он воспользовался литературными возможностями дикой природы. Дикие леса и прерии, которые Купер знал и прекрасно изображал, были неотъемлемой частью этих романов. Романы о Кожаном чулке и другие "лесные" романы Роберта Монтгомери Бирда, Тимоти Флинта и Уильяма Симмса были явно американской прозой, так как они отмечены печатью уникальности американской среды.

С точки зрения зарождающегося американского восхищения природой, важным было то, что хотя Купер и был "заинтересован" в распространении цивилизации на запад, он не изображал природу, как досадное препятствие, которое следует победить и покорить. Вместо этого Купер хотел показать ценность природы, как явление, оказывающее моральное воздействие, источник красоты и место волнующих приключений. Нэтти Бампо, или Кожаный чулок, стал глашатаем романтических веяний, касающихся возвышенности и святости природы. Сам Нэтти является лучшим наглядным тому свидетельством, так как долгое пребывание среди лесов сделало его добрым и моральным человеком. В силу своего благородства, он и многие дикари были вынуждены отступать перед злом белых поселенцев. В "Пионерах" Нэтти перебирается из города в уединение леса и говорит, что городской житель не знает "насколько часто божья рука видна в данной природе". Он также критикует Европу, утверждая в "Прериях" (1827), что в отличие от девственного Нового Света, Старый Свет следовало бы назвать "изношенным, изнасилованным и святотатственным". И Нэтти и Купер верили в "честность лесов".

Купер косвенно облагораживал природу, осуждая тех, кто был нечувствительным к их этическим и эстетическим ценностям. Хотя его романы о Кожаном чулке описывали события, происходящие на границе, эксплуатация природы в них не одобряется. Пионеры, бездумно уничтожающие природу и ее существа, такие как Билли Кирби в "Пионерах", семья Измаэля Буша в "Прериях" и Харри Хэрри в "Убийце оленей" (1841), занимают на общественной шкале Купера самые нижние позиции. Кожаный чулок, с другой стороны, был идеальным пионером, так как он почитал дикую природу и пользовался ею с уважением. Его устами Купер выражает осуждение эксплуататоров: "Они бичуют своими топорами саму землю. Те горы и охотничьи земли, которые я видел, лишены своих даров Господа безо всяких угрызений совести со стороны тех, кто это совершил!" Конец Нэтти был уже близок. Он ушел за Миссиссиппи, но волна переселенцев настигала его. На своем смертном одре он сказал: "Насколько ухудшенной оказалась красота природы за два коротких поколения".

Хотя Купер и восхищался силой духа Нэтти, его собственное отношение было гораздо противоречивее. Влечением к природе и огорчением по поводу ее исчезновения его мысли не ограничивались. Купер знал, что цивилизация также обладает "правами", которые в итоге должны будут возобладать. Уничтожение природы было трагедией, но это была вынужденная трагедия, цивилизация была большим благом. Конечно, на пограничной стадии общество вряд ли будет иметь таких достойных людей, как Кожаный чулок и даже многие индейцы, но для Купера это была полуцивилизация. Со временем, как от считал, появятся утонченные джентльмены и леди, вроде капитана Миддлтона и Инез де Кераваллос из "Прерии", судьи Мармадьюк Тэмпла и Оливера Эффингема из "Пионеров", и можно подозревать, самого Купера. Это была элита, чье понимание красоты и закона возвысило человека над зверем. Даже Нэтти Бампо, несмотря на все его достоинства, недоставало общественного статуса, чтобы чувствовать себя на равных на таком уровне. Купер полагал, что ради такого общества стоило пожертвовать дикой природой. Выводов пионеров он достиг, не прибегая к их аргументации, и не осуждая дикую природу. Для Купера это было противопоставлением не добра злу и света тьме, а двух видов добра, при котором победителем выходит большее добро. Романы о Кожаном чулке заставили многих соотечественников Купера чувствовать себя и гордыми, и пристыженными в связи с покорением природы.

В 1833 г., когда были написаны "Пионеры" Купера, один молодой человек отказался от нестабильной карьеры портретиста и обратил свой значительный талант на изображение, как он сказал, "диких и великих черт природы: горных лесов, не знавших человека". В последующие несколько десятилетий Томас Коул привлекал широкое внимание, как человек, прославляющий природу Америки. Его пейзажи дополняли поэзию и прозу, явившись средством приучения американцев к великолепию родных ландшафтов. Но, как в случае с Купером, любовь Коула к природе временами омрачалась влечением к цивилизации. Коул - романтик-энтузиаст, пантеист и вдохновитель появления школы реки Гудзон, не был односторонним человеком. Он не только рисовал, но и писал, и в его письменных трудах раскрывается его душа, поглощенная диалогом с самой собою насчет преимуществ и "ограничений" американской природы.

Коул эмигрировал в США из Англии в 1818 г. в возрасте 17 лет и осел со своей семьей в Огайской Долине. Красота, которую он прочувствовал в лесах этого региона, глубоко его тронула и определила выбор его профессии. Надеясь перевести свои чувства в образы, Коул перебрался в Нью-Йорк и открыл для себя горы Кэтскилл. Три пейзажа, робко выставленные на выставке, привели поклонников искусства в восторг и поощрили Коула продолжить свое занятие. Следующие четыре года он путешествовал с блокнотом и тетрадью для скетчей по самым диким местам. Для него природа обрела как эстетическое, так и религиозное значение, и увиденное приводило его в романтическое исступление. Результатом кэтскиллского периода были такие картины, как "Восход на горе", "Пейзаж со стволами деревьев" и "Вид возле Тикондерога", драматические композиции, изображающие отрывистые утесы, темные ущелья и нависающие грозовые облака. Эти работы и "Северо-Западная бухта, озеро Виннепесоки, Н.Х." были непохожи на произведения в классической пейзажной традиции, так как в них не было каких либо следов человека и его трудов, или же они были уменьшены до муравьиных размеров. На этих полотнах доминировала дикая природа, и Купер с Брайантом присоединились к восхвалениям Коула, как человека, делавшего вклад в дело популяризации дикой природы и в американский национализм. Согласно одному из его друзей, Коул "старался воплотить то, что было характерным в удивительном величии и дикости горы, озера, леса и американской дикой природы".

Хотя в конце 1820 гг. Коул писал, что "на лоне дикой природы приятное встречается также часто, как и цветы" и заявлял о том, что он всегда из гор в город возвращается "с предчувствием зла", иногда он страшился диких мест. Грань между благоговением перед возвышенным и настоящим страхом была очень незначительной. Однажды в Кэтскиллс Коулу пришлось пережить бурную грозу. Сперва, как он пишет в журнале, он отдался стихии и объявил эту ситуацию "романтической". Но по мере усиления бури, его экстаз сменился на недобрые предчувствия. Когда же буря утихла, Коул с радостью увидел как "в долине внизу расположился домик, из которого спокойно курился голубой дымок". Осенью 1828 г. художник отправился в Белые Горы, где перед лицом дикой природы его охватили противоречивые чувства. В своем журнале он пишет: "Человек может стремиться к таким местам и находить удовольствие в их открытии, но на него находит мистический страх, который заставляет его побыстрее оттуда убраться. Величественные элементы природы слишком суровы, чтобы одинокий человек мог глядя на них быть счастливым". В более позднем, неопубликованном стихе "Духи дикой природы" говорится о том, что дикой природы для ободрения и воодушевления недостаточно, любовь и дружба также необходимы. Тяга к уединению в дикой природе и притягательность цивилизации разрывали Коула и его искусство в разные стороны.

В 1829 г. Коул обрел финансового покровителя, готового оплатить его путешествие за океан, но его американские поклонники, и возможно сам Коул, испытывали неуверенность и сомнения. Не станет ли его пребывание за границей причиной перемены его художественных вкусов? Его друг Брайант понимал это и в 1829 г. написал "Коулу, художнику, отбывающему в Европу". Смысл этого произведения заключался в том, что во время своего путешествия Коул должен стараться "сохранить яркими ранние, дикие образы". Коул оставался за границей, главным образом в Лондоне, Париже и Флоренции и, как подозревал Брайант, величие Европы не прошло для него незамеченным. Хотя он не колеблясь раскритиковал нынешних художников, старые мастера были вне всякой конкуренции. Как и Ирвинг, Коул особенно остро воспринял те осязаемые пласты, которые история и традиция наложили на европейские пейзажи. "Хотя американские пейзажи часто очень хороши, - утверждал он, - нам не хватает того, что заставляет нас так ценить пейзаж в Старом Свете. Просто природы недостаточно. Чтобы пейзаж выглядел законченным, он должен содержать человеческий интерес, фактор и действие". И все же Коул почти с отчаянием продолжал сопротивляться "этому ходу мыслей". В 1832 г. он написал из Флоренции о том, что полотно, которое он посылает домой, заставит его соотечественников "похвалить меня за то, что я не позабыл эти величественные пейзажи дикой природы..., сцены, чье удивительное величие не имеет себе равных в этой части Европы". И все же, в то же самое время он продолжал рисовать замки, акведуки и разрушенные храмы. Вернувшись в Америку, Коул продолжал исследовать эти противоречия. Свои мысли он изложил в "Эссе об американском пейзаже", зачитанном 16 мая 1835 г. перед Национальной Академией дизайна. Он сказал: "В цивилизованной Европе первозданные элементы природы уже давным давно уничтожены или изменены... На утесах, которых нельзя было убрать, высятся башни и все долины упорядочены плугом. Повсюду ландшафты свидетельствуют о пребывании человека и его "героических делах". "Время и гений наложили свой неизгладимый отпечаток" на пейзажи Старого Света. Это действительно прекрасно, но Коул тут же добавляет, что американцам тоже есть чем похвалиться. Америке не хватает прошлого, но "ее пейзажи своим великолепием превосходят европейские. Наиболее характерным и самым "впечатляющим в американском пейзаже является дикая природа". Тем самым это означало то, что в родном пейзаже следует искать следы не человека, а "Творца". Дикая природа представляла собрание его "неиспорченных, первозданных деяний, и на ее лоне человек погружается в созерцание вечных вещей". А спустя несколько недель Коул написал: "Американская природа нова для искусства, она не избита и не измусолена кистями художников, ее леса, озера и водопады девственны".

Как националист, Коул защищает дикую природу, но как провинциал, он придерживается другой точки зрения. В том же самом обращении, в котором он радуется в связи с отсутствием в его стране пашен и горных замков, он с гордостью предсказывает будущее, подобное европейскому: "Там, где бродит волк, будет сверкать плуг, на серой скале встанет храм и башня - в бездорожной глуши будут совершены великие дела". В подобном духе Коул говорил о том времени, когда дикие берега Гудзона покроются "храмами, башнями и куполами различной красоты и великолепия". Рейн, по его мнению, во многом уступал американскому Гудзону.

Коул, как и Купер, не мог полностью утвердить местную дикую природу. Как и предвидел Брайант, Европа затмевала "ранний дикий образ". Точнее, после посещения Европы, Коул стал идеализировать сочетание дикого с цивилизованным. Картина "Ярмо", изображающая вид на Коннектикутскую долину (1836), служит тому примером. Слева изображен суровый утес с разбросанными кучками деревьев, над которыми темнели грозовые облака, представляющие дикую природу. Справа же, вдоль дальней стороны реки, изображено сельское "благополучие". Аккуратные поля и рощи разделяют ухоженные долины и теплое солнышко согревает эту часть пейзажа приятным светом. В этом полотне воплощена идея, которую Торо считал аксиоматичной: оптимальной средой человека является сочетание дикой природы с цивилизацией. В своей работе из пяти картин "Ход империи" (1836) Коул представил эту идею по-другому. Здесь последовательно изображены дикая природа, уступающая место пасторальному обществу и затем - славной цивилизации. Но на четвертой картине новые дикари грабят великий город, и на пятой - дикая природа опять постепенно возвращается, восстанавливая тем самым цикл. Жизненность, по мнению Коула, исчезает по мере удаления общества от своих диких корней. Этим Коул хотел показать необходимость любовного отношения к природному наследию Америки.

Коул умер еще в зрелом возрасте в 1848 г., но к тому времени американская пейзажная живопись была уже совершенно готова к принятию американской дикой природы. В 1855 г. Ашур Б. Дюранд, вместе с Коулом "зачавший" школу реки Гудзон, призвал к "искусству дикой природы". "Не отправляйтесь за рубеж в поисках материала для упражнения ваших кистей, - писал он в "Карандаше", - так как дикое очарование нашей родной земли вполне заслуживает вашей глубочайшей любви". "Первозданная природа Америки, - продолжал Дюранд, - все еще избавленная от загрязнения цивилизацией, позволяет иметь репутацию оригинальности, которую везде ищут и не могут найти". В память же о Коуле Дюран нарисовал "Родственные души". На ней изображены художник и Уильям Каллен Брайант, обсуждающие красоты дикого горного ущелья.

В искусстве Фредерика Черча, ученика Коула, американская дикая природа стала изображаться с настоящим триумфом. Поворотным моментом в взглядах Черча, как художника, было его 8-ми дневное путешествие в 1856 г. в Катахдинский регион северного Мэна. Результатом этого путешествия стало создание "Захода солнца", изображающего озеро Мэн и окружающие его горы. На переднем плане - простая дорога и несколько овец являются единственным напоминанием о цивилизации. Четыре года спустя Черч нарисовал великолепные "Сумерки среди дикой природы", что во многом было олицетворением того, что американская среда является вдохновляющим фактором в искусстве. Все следы пасторальности исчезли, так как зритель "смотрит" с покрытого елями утеса на реку с виднеющимися вдали горами, похожими на Катахдинские. Сцена залита светом сияющего заката, навевающего мысль об апокалипсе, с которым также связывался и девственный континент.

Во второй половине XIX в. другое поколение пейзажистов перенесли свои палитры и тему национальной гордости через Миссисипи, дикая природа Запада смогла обеспечить их материалом и для первого и для второго. Спустя несколько лет после своего первого посещения реки Маунтэнс в 1858 г., Альберт Бирштадт стал изображать горы и каньоны этого региона на колосальных полотнах. Реагируя на общественную заинтересованность, Бирштадт изобразил все знаменитые места: Йосемит, Йеллоустоун и Гранд Каньон. Его преувеличенный, драматический стиль напрашивался на некоторую критику, но представлял искреннюю попытку передать его восхищение западным пейзажем.

Соперником Бирштадта в изображении дикой природы был Томас Моран. Он также, как и Бирштадт, использовал огромные полотна и яркие краски. Настоящий исследователь, Моран участвовал в Йеллоустоунской экспедиции Фердинанда Хэйдена (1871), и его искусство во многом помогло созданию национального парка. Моран много путешествовал по Западу, рисуя Тетонскую гряду Вайоминга (гора Моран носит его имя), Калифорнийскую Сьрру и гору Святой Крест в Колорадо. Когда в 1874 г. Конгресс приобрел за 10 тыс. долларов одну из картин Морана, чтобы вывесить ее в Сенатском вестибюле, американская дикая природа тем самым получила подтверждение того, что она является предметом национальной гордости. В одном из западных путешествий Морана в числе его спутников был Уильям Х. Джексон, первый пейзажный фотограф, талант которого вскоре полностью раскрылся, направляя внимание американцев к дикой природе, как к источнику национализма.

Глава V
Генри Торо. Философ

Из лесной пустоши
доносятся тонизирующие звуки,
укрепляющие человечество.
Генри Торо

23 апреля 1851 г. Генри Торо, легкий и сутулый, взошел на лекторскую трибуну Конкорд-лицея. "Я хочу, - начал он, - сказать слово в пользу дикой природы, абсолютной чистоты и свободы". Торо пообещал, что его утверждение будет категорическим в попытке ответить многочисленным поборникам цивилизации. "Дайте мне жить, где я живу, - провозгласил он, - с одной стороны город, с другой - дикие просторы. Каждый раз, когда я покидаю город, все больше и больше ухожу в дикие просторы". Заканчивая послание, в конце он сконцентрировал свою мысль в изречении: "В дикости находится сохранение мира".

Ничего подобного американцы еще не слышали. Предшествующие этому дискуссии велись главным образом с использованием романтических или националистических стереотипов. Учитывая важность вопроса, Торо отбросил их при попытке приблизиться к истине дикой природы. Работая в этом направлении, он четко обозначил результат, который другими различался слабо. В то же время он перекрыл иные каналы, по которым протекала значительная часть тогдашних размышлений о дикой природе.

Комплекс подходов к человеку, природе и Богу, известный как трансцендентализм, был одним из важных факторов, повлиявших на формирование идей Торо относительно дикой природы. В традициях идеалистов, таких как Платон и Кант, американские трансценденталисты утверждали существование действительности, высшей физической. Ядром трансцендентализма было убеждение в существовании адекватности или параллелизма между сферой духовной истины и нижней - материальных объектов. По этой причине объекты природы приобретают большое значение, потому что если правильно посмотреть, они отображают одухотворенность вселенной. Именно это побудило Ральфа Эмерсона провозгласить в своем манифесте 1836 г., что "... природа есть символ духа.... Мир есть символичен".

Трансценденталисты имели четкую концепцию о месте человека во Вселенной, разделенном между объектом и сущностью. Его физическое существование приковывает его к материальной части, подобно всем объектам природы, но его душа дала ему... подняться выше этого состояния. С помощью интуиции или воображения (как это понимает рационализм), человек может проникать в духовные истины. Таким же образом он может открыть свое собственное соответствие божественному бытию и оценить свое могущество для морального усовершенствования. Как подчеркивают трансценденталисты, каждый индивид имеет эту способность, но процесс самосознания настолько тяжел и деликатен, что редко используется. Подавляющее большинство было безучастным, но даже те, кто искал высшие истины, интуитивно находили их лишь разрушительные всплески. Однако Торо подчеркивает: "Человеку не под силу быть натуралистом для непосредственного созерцания природы..., он должен смотреть сквозь и через нее".

По способу осмысления человека и природы, трансцендентализм имел существенные привязки к американскому пониманию дикой природы. Доктрина пришла к кульминации и дала мощный подъем давнишним идеям, что существо выше божественного в мире природы. Отбрасывая допущения деистов о силе разума, трасценденталисты соглашались с ними в том, что природа была средой для религий. Они даже больше совпадали с английскими поэтами-романтиками, такими как Вильям Вордсворт, который верил в моральные "импульсы", излучаемые полями и лесами. Теоретически, трансценденталисты оставили мало места ранним идеям об аморальности дикой природы. Вместо того, дикая природа, как контраст городу, рассматривалась как среда, где духовные истины менее всего были искажены. Развивая эту мысль, Эмерсон писал: "В дикой природе я нахожу что-то более дорогое и натуральное, нежели в улицах или селах..., в лесах мы возвращаемся к вере и благоразумию".

Трансцендентальная концепция человека косвенно прибавилась к привлекательности дикой природы. Вместо оседания зла в каждом сердце, которое было постулатом кальвинизма, Эмерсон, Торо и их коллеги распознавали искру божественности. Под влиянием Кальвина пуритане боялись, что первичная греховность человеческой природы выйдет у него из под контроля, если ее оставить в вакууме дикой природы. Люди дегенерируют в животных, или еще хуже, сделав шаг в лес. Трансценденталисты, наоборот, не видели никакой опасности в дикой природе, поскольку верили в первоначальную доброту человека. В противоположность пуританским предположениям, они доказывали, что возможность достижения морального совершенства и познания Бога максимализируется с возвращением к дикой природе.

Другим фактором, который формировал отношение Торо к дикой природе, было его отношение к цивилизации. В середине столетия американская жизнь ускорила темп и приобрела материалистическую окраску, что побуждало Торо и многих его современников чувствовать себя неспокойными и незащищенными. Официальная вера в прогресс была сильна. Но идея, что технологическая цивилизация и наступление прогресса уничтожает старое, лучшие образцы жизни, не могла быть полностью отброшена. Механизированный стиль жизни казался границей простоты и хорошего вкуса. "Вещи в седле, - шутил Эмерсон, - и едут верхом на человечестве". Торо негодовал из-за невозможности приобрести тетрадь для записей, единственным, что могли предложить ему в Конкорде, были бухгалтерские книги для учета долларов и центов. В Гарварде, на ежегодном присуждении стипендий в 1837 г. он говорил про "коммерческий вирус", который инфицировал его эпоху. Развитие философии дикой природы Торо приобретает наибольший смысл при сопоставлении с чувством неудовлетворенности от своего общества.

Торо начал формировать свою концепцию значимости дикого от самонаблюдений. В 23 года, в 1841 г., он написал другу: "Я становлюсь все более диким каждый день, как будто ем сырое мясо, и моя прирученность - только перерыв в дикости". Несколько месяцев позже он признается в своем журнале, что "кажется, я имею очень дикую натуру, которая тянется ко всему дикому". Путешествуя на природе в Конкорде он восхищался, находя индейские наконечники стрел, дикие яблони и животных в лесной пустоши, таких, как рысь. Они были свидетелями, "что не все является садом и культивированными огородными посадками, что есть в Миддлсексе места, также примитивные, какими они были тысячу лет тому - маленькие оазисы дикой природы в пустыне нашей цивилизации". Для Торо наличие этой дикой природы имеет немалое значение. "Наша жизнь, - пишет он в своей первой книге в 1849 г., - требует освобождения (дикой природой), где сосна цветет и пронзительно кричит сойка". Когда Торо не мог найти достаточно дикого окружения возле Конкорда, он путешествовал к Майну и Канаде. Только нахождение на краю незаселенной и в большинстве необследованной дикой природы, которая простиралась до Хадсон-Бей, ободряло Торо. Сами только названия "Грейт Слейв Лейк" и "Эскимос" обнадеживали и веселили его. Раскрывая свою любовь к Конкорду, Торо отмечает, как он радовался, "когда открыл в океанах и дикой природе, в далеких краях материалы, из которых можно сделать миллион Конкордов. Еще до того, как я открою их, я потеряю себя".

В отличие от многих современников - романтиков, Торо не был доволен только провозглашением своей страсти к дикой природе. Он хотел понять ее ценность. Речь 1851 г. в Конкорд-лицее дала возможность защитить предложения, что "лес и дикая природа" заменяют "тонизирующие вещества и хину, которые ободряют мир". Торо базировал свои аргументы на идее, что дикая природа была источником силы, вдохновения. Торо считал, что по отношению к культуре или индивидуальности потерянный контакт людей с дикой природой делает их слабыми и глупыми.

Это было сложно объяснить лицею в тот апрельский день. Ища иллюстрации в истории литературы, Торо делает вывод, что "в литературе нас привлекает только дикое", что привлекало в Гамлете, Илиаде, Библии - "нецивилизованное, свободное и дикое мышление". Эти книги были "также дикими и естественными, как природа, таинственными и прекрасными, благовонными и плодородными, как плесень (грибок)". "Современные поэты и философы, - добавил Торо, - также получают выгоду, поддерживая контакт с дикой природой. Как неисчерпаемый оплодотворитель интеллекта, она не имеет себе равных".

Дата добавления: 2015-06-27