Довлатовский абсурд не делает мир постижимым, он делает мир понятным. И это, пожалуй, самый удивительный парадокс довлатовской поэтики

Парадоксальная эпичность, вырастающая на почве абсурда, становится отличительной чертой довлатовского стиля. Но как абсурд может стать материалом для эпоса, если эпос предполагает масштабные связи, соединяющие человека с мирозданием, а абсурд как раз характеризует отсутствие каких бы то ни было связей — полную бессвязность? Эпос созидает, а абсурд распыляет. Эпос центростремителен, абсурд — центробежен. Эпос тяготеет к монументальности, абсурд — к фрагментарности и минимализму. Оригинальность довлатовской поэтики объясняется именно тем, что она строится на этом оксюморонном сочетании абсурдности и эпичности. Довлатовские повторения, быть может, самое характерное воплощение этого странного синтеза. Кроме того, абсурд у Довлатова обладает особой «скрытой теплотой», обнаруживающей (или подтверждающей) человеческое родство.

Абсурд у Довлатова приобретает черты постмодернистского компромисса между несовместимо полярными состояниями и понятиями. Абсурд одновременно оказывается уникальным и универсальным, он примиряет повторяемость и неповторимость. Благодаря абсурду эпический мир Дов-латова наполняется лирическим смыслом, и наоборот: все лирическое предстает в виде эпического предания,

Проблема автора и героя. Довлатовские персонажи могут быть наделены самыми дурными чертами характера, они могут быть лгунами, косноязычными бездарностями, но их душевные изъяны всегда невелики — по сравнению с пороками рассказчика. Довла- товский автор, выступающий часто в роли персонажа своего произведения, совсем не ангел. Он утверждает, что в его повествовании никакой морали не заключено, так как сам автор не знает, для чего живут люди. В этом обстоятельстве прозаик видел разницу между собой, рассказчиком, и классическим типом писателя, осведомленного о высших целях. Довлатовский автор- рассказчик не может «изменить» своих персонажей, поскольку речь идет как бы о реальных людях, наделенных свободой воли. «Персонажи неизменно выше своего творца, хотя бы уже потому, что не он ими распоряжается. Наоборот, они им командуют»,— писал Довлатов в своих «Записных книжках». Такое умаление автора по сравнению со своими героями — характерная примета прозы конца XX века, когда писатель выступает уже не в роли Бога и Судии над своими персонажами, а только в качестве наблюдателя, считающего себя не в праве давать категоричные оценки персонажам, так как сам он — только человек.

Излюбленный герой С. Довлатова — снова «лишний человек». И этот герой уже в новых социальных условиях — опять изгой. Довлатов вообще питает слабость к плебсу, изгоям, предпочитая их обществу «приличных» людей. В его прозе прорисовывается своя собственная модификация лишнего человека — так называемого «честного подлеца», но подлеца — только в восприятии насквозь пропитанного ханжеством советского официоза. Редактор газеты «Молодость Эстонии» из повести Довлатова «Компромисс» читает Довлатову-герою мораль: «У тебя все действующие лица — подлецы. Если уж герой — подлец, ты должен логикой рассказа вести его к моральному краху. Или к возмездию. А у тебя подлецы нечто естественное, как дождь и снег». Довлатовский «честный подлец» — это просто тип откровенного в своих недостатках человека, гораздо более нравственно привлекательного, чем так называемый благопристойный советский гражданин, в котором кипят все те же страсти, но не дай бог в них сознаться! Довлатов сочувствует своим героям в их маленьких человеческих слабостях, а не бичует их. Его авторский голос примиряет с жизнью.

Приблизиться к проблеме идентификации автора и героя позволяют «Записные книжки», приоткрывающие творческую лабораторию писателя. Абрикосов и Ковригин (из повести «Филиал») там фигурируют как Лимонов и Коржавин. А сам автор называет себя то Долматовым (в «Филиале»), то Докла- довым и Заплатовым (в «Компромиссе»), то Алихановым (в «Зоне»). Еще В. Шаламов теоретически обосновал «новую прозу»: «Читатель XX столетия не хочет читать выдуманные истории, у него нет времени на бесконечные выдуманные судьбы...». Вымышленный сюжет и вымышленный герой стали как бы помехой в общении автора и читателя: вымысел, которому уже никто не верит, должен смениться правдивой исповедью писателя перед лицом читателя, которого теперь только этим и можно увлечь.

Поэтому очень похожими оказываются автор и герой у Довлатова — они оба роковые, а не только социальные аутсайдеры. Жизнь как автора, так и героя, в условиях советского абсурда сплошь состоит из незначительных событий, работа оборачивается халтурой, имитацией труда, семья — вечной неустроенностью. Активное вмешательство в жизнь застойного общества невозможно, любая деятельность терпит крах. Но довлатовский автор-герой не винит в этом среду, социальную систему или плохие времена. Он говорит только о собственной предрасположенности к неуспеху. Застой, например, для Довлатова — фикция. Бывали годы и хуже — послевоенные, например. Бывали и лучше — 60-е. Но жизнь на самом деле всегда одна и та же. Люди всегда хотят лишь выжить, как-то приладиться. «Усвоив, что ад — это мы сами, Родина — это мы сами, Советская власть — это мы сами, остается пенять на себя». Довлатов дает каждому читателю надежду на самосовершенствование: «Когда- то Иосифа Бродского спросили:— Над чем работаете? Поэт ответил:— Над собой».

«Зона» — традиции и новаторство в лагерной прозе. В дов- латовских сочинениях снята проблема героя — антигероя. И вообще снята проблема антагонистических различий — национальных, половых, социальных. Главное — что все одновременно охотники и жертвы. В этом — основная идея повести Довлатова «Зона». «Зона» — мемуары надзирателя конвойной охраны, цикл тюремных рассказов, которые Довлатов начал писать в начале 60 годов. Если бы цикл новелл был опубликован в эпоху его изгнания, он прекрасно бы лег в матрицу времени. В лучшем рассказе этого цикла «Представление к... летаю Октября» зеки в упоении изображают Ленина с Дзержинским. Трудно подобрать более точную и глубокую метафору советской страны, где кари-катура граничит с высокой драмой, где в конце повествования все с воодушевлением поют Интернационал: «Вдруг у меня болезненно сжалось горло,- комментирует рассказчик.- Впервые я был частью особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, пошлости, злобы... От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил».

Бывший студент, боксер, ныне надзиратель штрафного изолятора, повествователь тоже — узник обстоятельств. Невольное «хождение в народ» не приносит ему радости. Он не живет — выживает. «Он был чужд для всех. Для зэков, солдат, офицеров и вольных лагерных работяг. Даже караульные псы считали его чужим. На лице его постоянно блуждала рассеянная и одно-временно тревожная улыбка. Интеллигента легко узнать по ней даже в тайге». Алиханов воюет с зеками и охранниками, то сливаясь с серым фоном лагерной жизни, то снова «вырываясь на поверхность» благодаря творчеству. «Литература не роскошь, а способ выживания. Изображение придает смысл и самой жизни, и человеку, ее запечатлевшему» — такова суть открытия героя.

В 1982 году, впервые издав «Зону», Довлатов стал и первым ее комментатором, сочетая в своем тексте и художественное, и аналитическое начало. Он полемизирует с многими своими предшественниками по лагерной теме, начиная с «Мертвого дома» и кончая «ГУЛАГом», упоминая Чехова, Шаламова, Синявского, всю «полицейскую» литературу «от Честертона до Агаты Кристи». Довлатов в лагерной теме открывает свой, «третий» путь, ко-торый видит в отсутствии разницы между охранниками и заключенными: «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей... По обе стороны запретен расстилался единый и бездушный мир».

«Амбивалентность,— писал И. Бродский,— это главная характеристика нашего народа. Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой». Дело в том, что «Лагерь представляет собой довольно точную модель государства», это советское по духу, по сути учреждение. И если Солженицын утверждал, что «тюрьма — это ад», то Довлатов понял, что «ад — это мы сами». Довлатовское творчество гораздо более экзистенциально, чем политизировано. Ему интересен человек, свободный от «общих тенденций исторического момента», от «тяжелой длани государства».

Для Довлатова свобода — экзистенциальное понятие. На фоне вечности вообще все относительно: удачи и неудачи, карьера и политика. Привычный образ поэта-отщепенца приобретает у него дополнительную черту, источник объективности — способность смотреть на мир с разных точек зрения. Идеальный тип героя очерчен Довлатовым в «Заповеднике» — это олимпийски равнодушный (т. е. свободный от предвзятого взгляда на мир) Пушкин, готовый принять и выразить любую точку зрения. Отсюда и противопоставления писателю рассказчика, который не может принять на себя функцию учителя жизни. Рассказчик воспитал в себе возвышающее чувство неприятия категорических оценок. Зная, что человеку,— и в первую очередь ему самому, автору,— свойственны слабости, он лишь просит, чтобы Бог дал людям стойкость и мужество. А еще лучше — обстоятельств времени и места, располагающих к добру.

Дата добавления: 2017-01-13