Мотив растревоженной совести в творчестве Шукшина Калина Красная. Самобытность образа чудика

Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензий, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря уже — потомку»,— писал И. Бродский.

Эстетитизация стиля. Довлатов блестящий стилист. Уже говорят об особом стиле-бренде в современной литературе — «Довлатов». Проза Довлатова продумана и сконструирована от начала до конца — несмотря на все обаяние ее естественности. Можно проверить любое его предложение: в нем не встречаются слова, начинающиеся с одной и той же буквы. Его стилевую манеру во многом определяет и опыт работы фельетонистом. Излюбленным художественным средством Довлатова — фельетониста становится перечень нелепостей (повтор однотипных предложений), достигающий кульминации в какой-нибудь очередной несообразности: «Зарецкий кричал на работников социального обеспечения. На медсестер в больнице. Он кричал даже на тараканов».

Россией — это проблемы семейные. Америка не в силах внести в них поправку. Америка тут вообще не причем». Русские образы Довлатова проходят через эмиграцию как через усилитель — и становятся еще ярче и даже роднее.

Довлатовская Америка,— пишет В. Курицын,— это, собственно, филиал России: все свои, все говорят на русском и о будущем России. Русская община на 108-ой улице Нью-Йорка очень напоминает еврейское местечко или большую ленинградскую коммуналку, где все друг друга знают, где старые заскорузлые счеты не мешают общим застольям, где у супермаркета можно узнать свежие сплетни. И внутренние, коммунальные проблемы — сколь бы драматичны они не были, сколь бы далеко не заходил антагонизм между почвенниками без почвы и западниками, достигшими искомого Запада и бредящими исключительно

Иностранка»: Америка как филиал России. В повести «Иностранка» главный собирательный персонаж — 108-я улица Нью-Йорка, населенная преимущественно эмигрантами третьей волны. И в процессе укоренения этих эмигрантов в чужом образе жизни писателя прежде всего интересует влияние свободы. Американская жизнь учит эмигрантов полагаться только на себя, учит жить их в свободном мире, где, например, такое качество, как личное обаяние, оказывается не менее нужным, чем вера в идеологические принципы.

И по отношению к Америке он выдерживает свою знаменитую толерантную примирительную позицию, среднюю между восхищением и презрением, влюбленностью и обидой. Он понял, что «Америка не рай. Оказывается, здесь есть все f2 дурное и хорошее. Потому что у свободы нет идеологии. Свобода в одинаковой мере благоприятствует хорошему и дурному. Свобода — как луна, безучастно освещающая дорогу хищнику и жертве». Главное для человека — победить себя. Преодолеть в себе раба и циника, труса и невежду, ханжу и карьериста.

Композиция довлатовских произведений мозаична, фрагментарна, раскована, как бы ориентирована на американскую технику письма (Хэмингуэя) с ее дробностью и минимализмом. Именно американцы, Сэллинджер, Апдайк, Белоу придумали способ реализации безысходности жизни в праздничной абсурди- зации текста. Повествование в довлатовских повестях — циклах делится не только на новеллы, но и на абзацы — микроновеллы, кирпичики его прозы — микроабсурды: «Я единственный сын»,— восклицает герой, прося пожалеть себя. «Брат в тюрьме, сестра замужем». Такая организация повествования отражает жанровое тяготение к анекдоту с его фольклорными истоками — демократичного и раскрепощенного сознания, противопоставлением нормы и абсурда, парадоксальностью. И позиция повествователя в анекдоте — не обличающая, а удивляющая, ошарашивающая, дразнящая. Юмор анекдота деканонизирует и оживляет советский имперский стиль, индивидуализирует литературу (делая ее более интимной, частной), выражает новое понимание искусства не как серьезного и ответственного отражения жизни, а как «самоза- конной» игры.

Тяга Довлатова, «поэта катастроф», к гармонии выражается не только в многоголосии жанровых фрагментов, но и в контрастном видении любого человека, положения, события, в упразднении иерархии «высокого и низкого», «смешного и трагического», «любви и ненависти»: «Таракан безобиден и по своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля. Таракан не в пример комару — молчалив,... таракан знает свое место и редко покидает кухню. Таракан не пахнет. Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы примириться с тараканом. Полюбить — это слишком. Но примириться, я думаю, можно. Я, например, мирюсь. И надеюсь, что это — взаимно». Герой-повествователь Довлатова занимает серединную позицию между человеком бунтующим и человеком играющим.

Во всех своих произведениях Довлатов, повествуя о собственной жизни как о цепи случайностей, восхваляет случай в противоположность «целеустремленности», столь высоко ценимой в Советском Союзе. В «Иностранке» союз Маруси Татарович с испанцем Рафой, как и большинство событий ее жизни, явился следствием случайностей, а не продуманных действий. Абсолютно лишенная целей и принципов, проявляющая нечто вроде сознательности только в редких случаях раздражения, Маруся — «природная иностранка». Она уезжает в Америку не за свободой или карьерой, а вообще непонятно зачем. Она принесла с собой в Америку ту необъяснимость, ту иррациональность русской женской натуры, о которой советская официальная литература начисто забыла. И рассказчик не пытается найти какое-либо объяснение своей героине. Внимание к теме случайности, вариативности судьбы — это выражение стремления Довлатова к деканонизации советской жизни и искусства, понимания мира как Хаоса и Абсурда.

В «Иностранке», по наблюдению литературоведа И.Сухих, Довлатов хочет как бы заговорить, переиграть трагедию эмиграции. История удачливого замужества Маруси, посвященная «одиноким русским женщинам в Америке — с любовью, грустью и надеждой», постепенно погружается в атмосферу неприкрытой, экзальтированной сентиментальности. Как в сказке — на последней странице свадебный пир горой и лимузин в подарок новобрачным. Жизнь — сумасшедший дом, бытие — абсурд, обратившийся на мгновение идиллией и объяснением в любви своим героям и родной речи: «Я автор, вы - мои герои. И живых, я не любил бы вас так сильно. Веришь ли, я иногда почти кричу: «О, Господи! Какая честь. Какая незаслуженная милость. Я знаю русский алфавит. Короче, мы в расчете. Дай вам Бог удачи! И так далее. А если Бога нет, придется, Маруся, действовать самой. На этом ставим точку. Точка».

Утрируя, преувеличивая и постоянно акцентируя пороки своих персонажей (как бы ленивых, апатичных имморалистов), Довлатов хочет восполнить недостаток биологического в советском герое, реабилитировать «человека естественного», имеющего право на маленькие человеческие слабости — в пику приторно-положительному, нереально безгрешному советскому герою. Поэтому попытка утверждения и реализации внутренней свободы выводят автора и героя Довлатова неизбежно к свободе внешней — к эмиграции.

Внутренняя оппозиция режиму чревата и эмиграцией более сущностной — в творчество: «Почему же все-таки российские таланты на родине вечно в оппозиции? Не потому ли, что их цель — идеал?» «Если кто-то проиграл что-то в своей жизни на родине, значит он победит в какой-то другой, невидимой игре». В творчестве, но не в эмиграции. Потому что Америка, куда эмигрировал Довлатов и его персонажи, любит сильных, красивых, нахальных. Неудачников американцы дружно презирают. А у эмигрантов из СССР вечный комплекс неполноценности. Соответственно, романтическое противостояние дов- латовского героя и общества (теперь уже и американского) продолжается. И в эмиграции довлатовские персонажи и автор- герой переживают гораздо острее любовь к своей родине-мачехе, «нашей любимой и ужасной стране». Ведь на самом деле советские эмигранты очень похожи на вытолкнувшую их родину, «нищую, голодную, безумную и спившуюся».

Проблема художественного метода. Творчество Довлатова исследователи считают частью русского постмодернизма. Столкновение различных версий событий, смешение жанров и стилей, голоса героев и равноправного им голоса автора, пародийность, сильный игровой импульс — все это художественные принципы постмодернистской литературы. Специфически русские черты этого метода в творчестве Довлатова — гуманистический пафос, который в XX веке в западной прозе исчерпал себя. Довлатов- автор как бы живет в совместной со своими персонажами реальности, испытывая общие с ними беды и неподдельно сострадая им. И самое главное для него — искренняя интонация.

Неторопливая авторская манера в «Иностранке» соответствует безалаберности героини повести, обеспечивает необходимый размах сказочному развитию довлатовских фантазий. Обыденность и простота, гениально сымитированные писателем, лежат в основе стиля «Зоны», отражая стремление к толерантности, норме, «мере». «Довлатовский ритм приливов и отливов,— пишет 3. Абдуллаева,— передает равновесие природы, не успокоение, а неизменность, мерность жизненных циклов». Необычайно короткая фраза, линейная композиция (без композиционных отступлений, извивов) — все это приметы западной стилистической техники. «Я вырос на американской прозе, вольно или невольно подражал американским писателям»,— говорил Довлатов. Однако американские писатели прежде всего видят в его творчестве «мини-сагу о современной русской душе».

По киноповести "Калина красная" В. Шукшин снял лучший свой фильм, получивший всенародное признание. Здесь, как и в некоторых других его вещах, писателя интересует трагическая судьба крестьянина.

Эта повесть и фильм о ценности человеческой жизни, о попытке человека, нарушившего нравственный закон, расстаться со своим прошлым. В сцене встречи главного героя Егора Прокудина, по кличке Горе, с матерью вершится беспощадный суд над ним, поправшим все нормы человеческой морали, но в повести есть и сострадание – народное отношение к горю, трагедии. После выхода в свет "Калины красной" В. Шукшин писал, что Егор умер от того, что понял: ни от людей, ни от себя прощения ему не будет. По признанию Шукшина, показать самоубийство у него духу не хватило, пришлось закончить нелепостью – мобилизовать бандюжек – застрелили. На протяжении всего произведения Егор проходит трудный путь постижения того, что жизнь земная предназначена не для праздников, а для исправления и спасения наших исковерканных душ.

Рассказ В. Шукшина "Чудик" (1967) – о тридцатидевятилетнем сельском механике Василии Егоровиче Князеве. Отталкиваясь от названия, автор сразу же начинает повествование о самом герое: "Жена называла его – Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось".

Дата добавления: 2017-01-13