Основы градостроения 4 страница

3.3 Персонификация: закрепление лиц

Первый прусский герцог Альбрехт, в бытность свою орденским магистром оставивший целый сборник строительных уложений, вошёл в историю как «строитель на троне», к которому не стеснялись обращаться за советом и граф Горка, и герцог Лигница, и польский король. Пусть богатство исполнения отставало от прочих германских владений – выросший в Нюрнберге, он призвал ко двору не только опытных художников и учёных с юга метрополии, но и молодые силы, так что стиль ренессанс в его владениях начался едва ли не раньше, чем в прочей Германии пока иные пробавлялись войною. Недостаток местных профессиональных сил он компенсировал собственным вниманием к строительству и технике. Завязав дипломатические и торговые связи с Голландией и Рейнландией, привлёк из Амстердама мастеров орнаментики, кирпичных дел и каналов, заложил собрание увражей и макетов архитектурно-инженерных образцов. Законтрактованного в Нюрнберге придворного живописца Криспина Герранта он просит привезти чертежи и виды построек «в итальянском духе», а придворного зодчего Фридриха Нусдорфера, верховного строителя герцогства и кёнигсбергского замка, снять чертежи важнейших новых зданий юго-западной Германии и Голландии. Не забывал он и об орденской старине – последовавшему в должности главного архитектора за Нусдорфером Кристиану Гофману прямо предписывалось обследовать замок Мариенбург, как почти столетием ранее своему придворному архитектору Аристотелю Фиоравенти следовать древнерусским образцам предписывал Иван III. Затем должность, по рекомендации венценосных собратьев (консультировали герцог Вильгельм Клевский, Филипп Гессенский и Мориц Саксонский) в 1555 году перешла к Кристофу Рамеру, потом к его сыну Давиду – впервые в восточно-прусской истории строительства мы стапкиваемся с плеядой зодчих, особо отмечаемых в хрониках, проектировщиками, а не руководителями строительных колонн. Архитектура, живопись и скульптура процветают при первом герцоге. По смерти Альбрехта вновь ослабевшая династия уступила власть коллегии дворянского Верховного совета: территория крестьянской вольности, опекаемой безличными администраторами ордена, превратилась в земли вольностей дворянской – редкое германское государство тех лет даровало своей знати столько прав. Попав при герцоге впервые в высшие круги, с орденских лет связанные с армией, прусские дворяне вскоре сочетали в своих руках и гражданское, и военное управление провинцией; лишь новая конституция курфюршества (1661 г.) уберегла страну от опасного сползания к «liberum veto». Благоприятной для градостроительства, требовавшего сильной центральной власти, такую ситуацию не назовёшь; сельское строительство в лице дворянских поместий, напротив, поднялось к небывалым вершинам. Поместное дворянство, а иногда – и зажиточное крестьянство, и потомок локатора и оплаченный землею за наёмническую службу в поздне-орденском войске ландскнехт, лишённые орденом же возможности политико-административного роста, всю свою энергию обращали на пожалованные угодья. Поместья цу Эйленбургов в Викене и Прассене, фон Шверинов – в Вильденхофе, фон Валленротов – в Вилькюнене, фон Рауттеров и фон Дёнхоффов – в Гросс-Вольфсдорфе и во Фридрихштейне, фон Лендорфов – в Гросс-Штейнорте, фон Шлибенов – в Зандиттене, цу Дона – в Шлобиттене, Раутенбурге, Финкенштейне и Шлодине превратились в полновесных местоблюстителей царственной династии, тем более, что ни тогда, ни позднее той в Восточной Пруссии резиденций не строилось. Не достигая ни тогда, ни позднее масштабов Потсдама или Версаля, их прусские аналоги, освобождённые от орденского ограничения максимума размера поместья, силой собственных своих колонистов (магдебургского права) или перешедших к ним орденских поселенцев-кульмцев образовывали новые, теперь уже не крестьянские, а дворянские парадизы, увенчанные, как и в России после Манифеста о вольности дворянства, усадьбами, парками, павильонами, библиотеками, а также 115 правильными помещечьими деревнями. Регулярностью планировки такие деревни вполне соответствовали орденскому преданию и даже привосходили его: обычно их составляли традиционные выгонные схемы, замыкавшиеся, однако, не парой полукрестьянских дворов, и не общинным амбаром, а господским домом. В иных случаях усадьбы, как и при «огораживаниях» Генриха VIII английского, сгоняли с места или не давали возобновить покинутую деревню – таких было 511. Неудивительно, что именно тогда разразилось единственное крестьянское восстание провинции, 1525 года Коронация Фридриха I в 1701 году открыла новую страницу в развитии провинции: что представляла собой новая держава? То немногое, что устояло перед набегами татар середины XVII века, забрала чума 1709 – 1711 годов, при вступлении Фридриха-Вильгельма I на престол в 1713 году 10834 двора стояли бесхозными и не возделывались, города, успешно росшие при ордене, замирали или даже сокращались: Ангербург (1621 г.) — 850 чел. Гильгенбург (1579 г.) — 570 Инстербург (1590 г.) — 1200 Растенбург (1620 г.) — 1500 Тильзит (1692 г.) — 868 Хайлигенбейль (1539 г.) — 119. Упадок был далеко не повсеместным: соседний Данциг, напротив, за те же годы разве что не удвоился (1577 г., 40000 жителей; 1650 г. – 77000!). Выморочные земли, по орденскому и герцогскому праву, возвращались в казну и могли быть пожалованы вновь, предстояла тяжёлая работа по заведению фермеров – откуда и чем привлечь их? Вновь чужие беды, политическая близорукость иных королевских дворов оказались к выгоде прагматичной Пруссии. «Мне новые сыны – вам щедрая отчизна», обращается Фридрих-Вильгельма к зальцбуржцам, и в его пределы спешат колонисты из Мазурии и Литвы, Силезии и Пфальца, Вюртемберга и Нассау, всего около 70000: тысяча лаузицких меноннитов, восемь тысяч гугенотов, две – швейцарцев и около

16000 зальцбуржцев (1732 г.). Вместе они не только заполнили опустевшие хутора и восполнили утрату населения (с гарнизонами наравне), но и дали жизнь 13 новым городам: Арису (1725 г.) Биалле (1722 г.) Вилленбергу (1723 г.) Гумбиннену (1724–1772 гг.) Даркемену (1725 г.) Николаикену (1726 г.) Пиллау (1725 г.) Пиллау (1725 г.) Пилькаллену (1724 г.) Рагниту (1722 г.) Рейну (1723 г.) Тапиау (1722 г.) Ширвинту (1725 г.), Шталлупёнену (1722 г.). Рост поселений возобновился с новой силой, и к 1800 году некоторые уже пересекли двухтысячный рубеж: Ангербург Бартенштейн Бишофштейн Браунсберг Велау Гольдап Гумбиннен Гуттштадт Дренгфурт Инстербург Лабиау Мельзак Прейсиш-Голланд Растенбург Рёсель Кёнигсберг, вне категорий, насчитывал в 1770 году 53196 жителей. известную долю составили потомки судавов, надравов и шалавов, некогда бежавших от ордена в Литву4.1 Лучи: города Фридриха-Вильгельма I. В 1724 году Фридрих-Вильгельм I объединяет три кёнигсбергских города и несколько слобод в единый город. «Шведская» стена, хоть и стояла ещё в чистом поле – город дорастёт до неё лишь в 1820 году –, немало поспособствовала выработке общего духа и единого самосознания города, сломка же внутренних стен и ликвидация самоуправлений Альтштадта, Кнейпгофа, Лёбенихта и многих других стала основой разномерности прусских городов последовавших лет. Вместо группы автономных поселений, размерами сравнимых с любым иным городом Восточной Пруссии, и равных с ними правами и весом, возник «внекатегорийный» мегаполис. Уже звание единственного внешнеторгового порта урезанной страны превратило Кёнигсберг в недосягаемую для провинциальных городков величину, и королевское решение лишь оформило сложившуюся ситуацию. Показательны сходства и различия новых образований. Градостроитель Фридриха-Вильгельма, Йоахим Людвиг Шультхайс фон Унфрид, строивший кёнигсбергский замок и давший облик Биалле Гумбиннену Даркемену Рагниту Тапиау Ширвинту Шталлупёнену очевидно ценил орденские формы – но не мог не «улучшить» их в барочном духе. Восстанавливая Тапиау после пожаров 1661–1674–1689 годов, он сохранил систему параллельных улиц, ориентировал их на заречный замок и существенно развил, но пренебрёг вводом в город кёнигсбергской дороги, оставив её в двух кварталах от центральной площади – разительное отличие от его же композиции Шталлупёнена! Здесь та же дорога выросла в цепочку площадей, явственно отсылающих к системам римских императорских форумов: сравнение, наверняка польстившее утверждавшему тот проект королю. При въезде в город, треугольник Малого рынка шарниром поворачивает проезд на новую ось. Уже через квартал дома расступаются, восточная сторона улицы отступает и начинает Новый рынок, замкнутый церковной башней. Обогнув её, через ещё один квартал, улица выплёскивается в Старый рынок: в 1½ раза шире и длиннее, он симметричен к оси, но уже на южной стороне площади, наряду с продолжением новомодной осевой композиции, возвращается испытанный орденский мотив: кёнигсбергская дорога покидает город в дальнем углу площади, а пространственная ось барокко остаётся ведущей в никуда и даже не продолжается за пределами города. Лишь столетия спустя её замкнула водонапорная башня. Несколько менее явна многоплощадная схема Гердауэна, где сгоревшая ратуша не была восстановлена на центральном торге, а вынесена вовне, на иррегулярную треугольную площадь при въезде в город, где дорога ветвилась на две параллели к рынку и, далее, церкви. Исключительность положения подчёркивалась фланкированием композиции с обеих сторон водными зеркалами. Сведения параллельных улиц к единому выходу из городских пределов здесь не происходит, на противоположной ратуше стороне города фридландская и замковая дороги отходят едва ли не под прямым углом, оставляя планировочную ось замыкаться третьей, тупиковой площадью – орденским храмовым двором. В Даркемене дорога приходит, по традиции, в угол рыночной площади – но продолжается уже как классическая осевая схема. Рынок, по традиции отведённый магистрату, нанизан на эту магистраль, причём если своей «почтовой» стороной она отвечает канонам барочной перспективы, и ведёт к ратушной башне, то за магистратом она вновь, как и в Тапиау, неожиданно обрывается неартикулированным поворотом к мосту всего лишь в квартале за площадью. Подобную же «неравноплечную» композицию рынка приобрёл и Пилькаллен, словно неожиданно проявивший «орденский» дух, проектанту неподвластный: перспективная дорога, направленная по оси дарованной королём церкви не смогла оспорить первенство ведшей в угол площади первоначально служебной улицы, и сама ужалась до размеров проулка, наподобие безымянных служебных проездов орденских лет. В Ширвинте фон Унфрид три стороны рынка посредине разрезал улицами – но при этом не забыл и испытанных наугольных улиц. Сильнейшее переоформление в барочном духе претерпел Гумбиннен: упорядочение затронуло не только торговые тракты, спрямлённые и перепроложенные строго ортогонально – фон Унфрид проложил новое русло реки, параллельное новым осям. Рыночная площадь, квадрат в центре поселения, уже не унаследованный от ордена, а полностью барочный владетельский символ: на таком рынке, с осевыми симметричными разрывами по серединам сторон, для торговли остались лишь квадранты по углам – функция оказалась подчинена форме. Здание правительственных учреждений, размещённое здесь же (ратуша переехала в «новый город» на другом берегу реки), заперло одну из осей перекрёстка, а вскоре и в самом средокрестии встал канонический памятник королю. Перепланировок классического периода, столь характерных для екатерининской России, Восточная Пруссия не знала. Особым поселением стал Пиллау, слитый воедино из населения деревень Пиллау и Вограм и заново построенный при заложенной шведами крепости-гавани. Собственной стены город не получил, а в 1768 году и сама пиллауская крепость была Фридрихом II расформирована и гарнизон снят. В 1780х годах город вновь оживился, в нём снова открылась верфь, и далее он рос несамостоятельным аванпортом Кёнигсберга: районы поглощались или закладывались вновь, вовсе не организуя цельной городской ткани, а следуя портовым или гарнизонным надобностям. Навряд ли случайно, что в те же годы, к середине XVIII века городское самоуправление развилось, усложнилось – и утратило последние черты выборности. Если ещё в регламенте Кёнигсбергской ратуши 1724 года предусматривается участие во власти горожан, хотя бы и посредством депутатов от гильдий, то уже установление 1783 года их вовсе не знает. Магистрат сам избирает своих членов, лишь на обербургомистра и только в Кёнигсберге подаются три кандидатуры на высочайшее имя – а ведь если бургомистру королевской резиденции подчинялись и все государственные учреждения города, а равно и все дворяне, будь то постоянно проживающие, или временно прибывающие сюда, то даже и в наименьшем городке к муниципальным относились и городовая стража (охраняли акцизные палисады, с соответствующими воротами), и судопроизводство! С другой стороны, не имей города милии, не вышло бы из них ополчение наполеоновских войн, не стали бы они силой германского объединения. Иронией истории звучат реформы фом и цум Штейна, порождёнными той самой войной, даровавшие выборные магистраты — и отобравшие у городов полицейские силы.

4.2 Точки: колонии Фридриха II

Землеустройство Фридриха II не произвело на свет городов: в те годы был создан восточнопрусский ландшафт. Объявленной целью короля была автаркия: всё, что можно было бы производить в пределах его земель, не должно было ввозиться. Тому служили и заградительные сборы на таможнях, и основание мануфактур, льнопрядилен и шерстовален, вообще повышение культуры (сельского) хозяйства, где избыток сырья или площадей к тому приглашал. И то, и то нуждалось в притоке рабочей силы: Семилетняя война пожрала слишком многое и многих. Эти силы следовало привлечь: где – у соседей, где – из своих провинций. Заселение сельских местностей и городов Пруссии уже с орденских времён отличала планомерность государственных нужд, но многое отдавалось на волю локаторов: лишь Фридрих II стал системно набирать новых крестьян. В Восточную Пруссию им предстояло нести новые методы хозяйствования и, в двух случаях, работать на новых предприятиях. Растворяться среди прежних жителей, сколько бы их ни оставалось, они не хотели и не должны были: только в совместном хозяйствовании колонисты были бы они достаточно результативны и тем убедительны. Новые производственные коллективы возникали по соседству, или, особенно в Восточной Пруссии, прямо на месте своих одряхлевших орденских предшественников, также как и те, в своё время, занимали места деревень прусов, перенимали их имена, если от такой деревни оставалось лишь точка на карте. Ново-старые колонии напоминали орденские города и методом построения, и местом расположения, и привилегиями, и обязанностями – задумай орден такие же, всенепременно обнёс бы их крепостными стенами – но большинство из 460 колоний были, скорее, хуторами:

Ангербург:

3 колонии, 19 дворов

Браунсберг:

1 колония, 6 дворов

Гейльсберг:

1 колония, 14 дворов

Гумбиннен:

4 колонии, 33 двора

Даркемен:

6 колоний, 61 двор

Зенсбург:

2 колонии, 16 дворов

Инстербург:

10 колоний, 73 двора

Кёнигсберг:

2 колонии, 31 двор

Лабиау:

17 колоний, 144 двора

Лёцен:

3 колонии, 8 дворов

Маргграбова:

1 колония, 62 двора

Мемель:

2 колонии, 18 дворов

Морунген:

3 колонии, 29 дворов

Нейденбург:

6 колоний, 121 двор

Низина:

8 колоний, 89 дворов

Ортельсбург:

21 колония, 276 дворов

Остероде:

3 колонии, 39 дворов

Пилькаллен:

15 колоний, от 114 дворов

Прейсиш-Голланд:

2 колонии, 31 двор

Рёсель:

2 колонии, 14 дворов

Тильзит:

12 колоний, 251 двор

Шталлупёнен:

4 колонии, 21 двор

Особую категорию составили колонии фабрично-заводские-«полукрестьянские», ведь рост производительности труда требовал как обеспечения колониста должным количеством подсобных рабочих в сельскохозяйственный сезон, так и обеспечение рабочей силой новосозданные мануфактуры. Как удержать рабочего на селе или в промышленности, не дать ему уйти в и не дать ему вырасти до самостоятельного хуторянина, которому опять бы потребовались свои рабочие? Ещё и в нацистских проектах переустройства крестьянского сословия мы находим тот же вопрос – Фридрих отвечает на них созданием «полукрестьян», с половинными или даже меньшими наделами, заставляя такого крестьянина батрачить у соседа. В Кёнигсберге, где к 1786 году работали уже 50 фабрик и 6000 рабочих, известны две промышленные колонии – «Нассер гартен», и «Мюленгоф». «Мюленгоф» составили 14 домов мельников, сплавщиков и пильщиков непосредственно рядом с пильными мельницами, отделённые от них и тут же слитые воедино аллеей бульвара. Проезжая дорога не рассекает колонию какого бы то ни было рода осевой композицией, до которых столь охоч был XIX век, а лежит в стороне; тут же и «сад отдыха» с прудом: отсюда уже недалеко до промышленных парков наших дней. Фридрих II даровал колонистам инвентарь и скот, освобождал от налогов на период обзаведения хозяйством: устройство собственного двора не было больше привилегией деревенского богатея. Размер выплат варьировался, согласно государственным резонам, нужде в результатах труда того или иного колониста. Дома единообразно строились казною, из казённых материалов, хотя и с участием жильцов – буде им позволят собственные их силы и не будет чрезмерной нагрузка на осушение или корчевание отведённых полей. Подчас единственным расходом самого крестьянина или ремёсленника были подготовка соломы для крыши – и глины для битья стен. Неудивительно, что сперва заключались не купчие на «вечное владение и наследование», а наследные арендные договора. Они могли расторгаться государством, если колонист не соответствовал ожиданиям, ленился или пытался спекулировать землёй, а оттого выдворялся вов – с потерей всего, что было бы выдано ему казной. Лишь по завершении «естественного отсева» выдавали «королевские конфирмации», но и они сохраняли право королевского вмешательства, как было то принято в ордене или позднее, в жилищных товариществах городов-садов XIX–XX века. Предписанные планы домов и строительные материалы никак не учитывали происхождение своих крестьян. Не в силах обеспечить действенный строительный надзор в каждой деревне, государство публиковало образцовые чертежей фасадов и декоративных элементов, с примерными решениями карнизов и профилей, для каждого ордера и этажа, наличников, воротных арок и пр. Тут же доступно разъяснялось – вполне в духе «благородной простоты» просвещения – что чрезмерно сложные (барочные) крыши не придают домам красоты, а добавляют лишь спеси; давались рецепты штукатурок и покраски. Считалось, что отдельно стоящие здания могли быть более цветисто раскрашены, чем те, что стояли бы в ряду уличной застройки, а подражание цветам растительности и листвы, например, вовсе недопустимо. Достойными считались сочетания тёмно-красного с зелёным, жёлтого со светло-зелёным, серого с белым, а также цвета песчаников, от жёлто-коричневого до красно-коричневого и жёлто-зелёного. Украшения рекомендовалось красить светлее стен, а многоэтажные здания разбивать покраской по этажам. Повсеместно применявшиеся строительные сборники подобного рода значительно упростили ведение работ и приёмку готовых зданий окружными архитекторами, обеспечили взаимное согласие типов построек, уже тогда считавшееся характерной чертой восточнопрусской архитектуры. Центром сельского поселения бывала улица-выгон, камертоном раздваивавшаяся на входе в деревню, как и в параллельной двухуличной схеме орденских городов. Отстояние между двумя линиями достигало 25 м и больше;в замкнутых в плане деревнях, не завязанных на проходившие вдоль них тракты деревенская улица нередко превращается площадь пятидесятиметровой ширины. Казной построенные колонии всегда были замкнутой формы – и было их большинство. Подобное создало, со временем, впечатление о Восточной Пруссии как о провинции, где и города, и сёла соответствовали бы одному и тому же градостроительному типу. Из за него же многие деревни были, с учётом их «орденской» геометрии, необоснованно отнесены в гораздо более далёкие года, чем это соответствовало их возрасту. Первоначально некоторое различие обещали линии кровель: в городах предпочитали фронтонную застройку, а сёлах – скатную, но после чумы начала XVIII века и города пришли к статности. Век XIX по всей Европе знаменовался забвением градостроительства как искусства и науки. Крайний либерализм, введённый в Пруссии государственными реформами 1807 – 1810 годов, сумел нарушить градостроительные традиции, не обрывавшиеся ни при реформации, ни при смене светских властей, ни при смене стилей. Появились несколько «параллельно» существовавших структур: город пара, город армии, город отдыха...Унаследованный от дореформенного королевства и герцогства кооптационный магистрат, орган столь же безжизненных к тому моменту цехов, оказался бессилен перед вызовами нового века. Наполеоновское нашествие пробудило в горожанах гражданский дух – и они отняли бразды управления у прежнего градоначальства. Гимном бюргерской активности, от которой исходила бы всякая инициатива, и стали реформы отмена крепостного права, свобода ремёсел, выборное самоуправление, причём не по куриям и не по гильдиям, а по месту жительства… Горожанин обязывался делать всё возможное для процветания города, должен был вмешиваться и участвовать: период градских уложений окочился. Впервые власть не вмешивалась в право горожанина-землевладельца на распоряжение своим участком, ни кульмскими, ни фридриховыми статутами. «Благопристойность» или «сообразность», к которым можно было отсылать в прежние века, некая высшая инстанция с помазанным или осенённым некими степенями посвящения земными представителями утратила право на окончательный приговор. Одним из первых это испытал на себе кронпринц Вильгельм, будущий император, пытавшийся сохранить старую берлинскую ратушу, апеллируя к её историческому и художественному значению: общепрусское Городовое право (с 1853 г.) таких понятий не знало, и ратушу снесли. Пожертвованные прогрессу, транспорту, канализации, пожарной охране и общественной безопасности – но только на улицах, до тротуаров и дверных звонков включительно – «берлинской ратушей» Кёнигсберга явились Штейндамские ворота. Устоявшие века, в городе в начале XX века были снесены последние средневековые дома, а беседки-миловиды, выросшие за столетия у их входов и составлявшие своими террассами и верандами неотъемлемую часть городского променада отсзейских городов, уже в 1860е года были повсеместно пожертвованы трубам водопровода и канализации, конке или трамваю. Новый фасон окончательно утвердил 1882 год, когда в Берлине были объявлены неправомочными видовые линии на Крейцбергский монумент. По злой иронии судьбы он был памятником той самой победе над Наполеоном, что штейновы реформы и породили. Либерализм торжествовал. «Edikt betr. den erleichterten Besitz der Grundeigentümer sowie die persönlichen Verhältnisse der Landbewohner» 1807 г., «Städteordnung» 1808 г.

5.1 Город войска

Уже в 1815 году на валах Кёнигсберга, объявленного «открытым городом», силами «Общества благоустройства» доктора Кесселя были устроены променады и высажены аллеи: Европа избавлялась от крепостных оков. Зубцы стен отходили в прошлое, города распахивались к новому веку кольцами бульваров, ожерельями императорско-королевских форумов на месте низложенных стен, недолго оставалось ждать парижских бульваров и венской Рингштрассе – но и противоположное движение не заставило себя ждать. Военная доктрина теперь предписывала не держаться, при нападении, за каждый город и не строить засечных линий, а сконцентрироваться на некоторых лишь стратегически избранных узловых точках. В Восточной Пруссии единственной такой точкой являлся Кёнигсберг и, не успев укрепления снять, вооружился вновь. Кёнигсбержцы уже в 1834 году от променадов «устали» – или же впечатлились свежевозведёнными укреплениями Лиона и Парижа – требовали у трона усиления и расширения стен, и своего добились: в 1843 году началось строительство новых валов и бастионов, продлившееся до 1862 года. Псевдоготические ворота по сей день служат символами города, кирпич с зеленью – цветовой маркой прусского города, без периметра стен себя не мыслящего. Весь XVIII век городской гарнизон был вторым, позднее – третьим в Германии по величине: три гренадёрских полка, два полка полевой и один полк пешей артиллерии, пехота, кирасиры, два сапёрных батальона – значительная градообразующая сила! В других городах — та же картина: в Инстербурге изрядную долю районов, выросших в 1880–1913 годах, составили регулярные в плане пехотные, артиллерийские и уланские казармы, склады, офицерские собрания и плац-парады, в жизни города непосредственно не участвовавшие. На юге, в Алленштейне им с 1884 года отвечал пятитысячный «военный город», площадью, а равно и населением, ничуть не уступавший «городу гражданских». Прочие не отставали, в Ангербурге: конные егеря в Гольдапе: конные егеря и пехота в Гумбиннене: полевая артиллерия, фузилеры и уланы в Даркемене: пехота в Ортельсбурге: егеря в Пиллау: пехота в Растенбурге: гренадёрыв Тильзите: драгуны и пехота в Шталлупёнене: кавалерия. Многие полки занимали несколько гарнизонов единовременно, пусть XIX век и не достигал памятного 1780 года, когда целых войска квартировали в 46 городах провинции. Почти сразу же по завершении кёнигсбергских валов оказалось, что ворот недостаточно ни по количеству, ни по ширине: 318 гектаров шведского ещё оборонительного пояса, некогда свободно опоясывавшие городские кварталы, обернулись ошейником новых бастионов, казематов, казарм — и город, славный просторной застройкой вширь, стал расти ввысь, застраивать пустоши, засыпать каналы и протоки. Лишь в 1906 году магистрат Кёнигсберга добился точечного прокола у башни Врангеля, где немедленно стали расти коттеджного стиля «Марауненгоф» и «Пальве», и настаивал на раскрытии у Штейндамских ворот, к «Амалиенау» и «Ратсгофу». Трагхеймские (1911 г.) и Штейндамские ворота (1912 г.) здесь пали жертвой горожан. Градоначальство другой крепости, Пиллау (с 1791 г., подтверждёна в 1903 г.), напротив, видело в гарнизоне и фортах деятельную силу городского благоустройства, используя военные городки точно так же, как другие использовали пар или морской прибой. Формы расселения оказались полностью подчинены портовой и защитной функциям, простиравшимися и вовне его пределов; да и сами пределы описывались как «земли и воды, ограниченные молами и валами». Непосредственно перед Первой мировой войной (1913 г.) гарнизон ещё раз расширился.

5.2 Город пара

Гордость поясом стен была быстротечна, в 1853 году в город вошла новая сила и заставила считаться с собою: вокзал Восточной дороги без единого выстрела взял валы. Тонким ниточкам ранних дорог, перерезанным притом железнодорожными воротами на Восточной и на Пиллауской ветках (Берлин не продвинулся далее проектирования таких ворот) вскоре последовало обширное вокзальное хозяйство, поглотившее и юго-западные бастионы, и крепость Фридрихсбург. Железные дороги пришли в Восточную Пруссию сравнительно поздно, пусть мощёные шоссе их опередили и совсем ненамного, и разом перевернули всё и вся. Исчезла химера отсутствия вывоза, грозившая и самый лучший урожай превратить из награды в обузу; облегчился привоз, будь то угля для локомобилей или газовых заводов, будь то удобрений и мануфактуры. Перерабатывающая промышленность, ранее невозможная или технически отсталая, стала распространяться по прежде исключительно аграрной Восточной Пруссии. Промышленность требовала рабочих, рабочие – дома, дома – новые кварталы; города осветились и обзавелись, через 400 лет после орденского, современным водопроводом...Пар стал другой животворящей градостроительной силой, а обеспечение магистрали к своему городу – делом жизни и смерти многих магистратов. Лучше любой пропаганды действовал пример Пиллау, после открытия сквозного движения по Восточной железной дороге в 1865 году ставшего едва ли не главным зимним портом России. В борьбе за стальную нить магистраты шли до последнего: лоббирование при проектировании ветки от Кёнигсберга на Вержболово затянуло работы настолько, что первоначальный маршрут Восточной железной дороги через Гердауэн был директивно спрямлён через Инстербург. Второй магистральной веткой стал в 1874 году обходной круго-кёнигсбергский маршрут Восточной железной дороги Торн – Яблоново – Алленштейн – Коршен – Инстербург. Последние два стали крупными железнодорожными узлами: Коршен уже был станцией Южной дороги, через Инстербург проходил главный путь Восточной дороги и в нём же с 1865 года заканчивалась ветка из Тильзита, а с 1875 года – Мемеля. Города и округа, обойдённые магистральными ветками, строили подвозные узкоколейные сети; вскоре последнему уголку был доступен большой свет. Почти трамвайные рельсы посреди мостовых придавали городкам вполне столичный вид. Были и несогласные: возчики Шиппенбейля предотвратили станцию, опасаясь конкуренции; Рёсель также предпочёл быть обойдён путями. Магистральные линии прокладывались на расстоянии от городов, те вытягивались к своим далёким вокзалам побегами новых улиц, но градостроительно законченное сочетание города и дороги создавалось лишь тогда, когда массив поселения создавался одновременно с прокладкой путей. Такими «одновременными» поселениями стали пригородные посёлки Кёнигсберга, чьё развитие силами частных предпринимателей не было бы возможным без быстрой связи со столицей. В подобной же связи с центром — здесь, помимо Кёнигсберга, ими были и Берлин, и Вильно, и С.-Петербург — были и более дальние пригороды, курорты, отражавшие столичные, а не собственные свои градостроительные формы. Живописно распланированные, с коттеджной и островной малоэтажной застройкой, обычно – в фахверковой традиции, позднее — в «норвежском стиле»; с прорезными фронтонами и обильными верандами, они не отличались цельностью планировочной формы. Их улицы следовали линиям ландшафта, сбегались к достопримечательностям, кургаузам, променадам набережных. Краткосрочность пребывания в них отдыхающих, сравнительная однородность их запросов не требовали тщательного решения градостроительных проблем, характерных для самостоятельных и самодостаточных поселений. Каждый следующий заезд позволял начать с чистого листа.

Дата добавления: 2017-01-13