Основи і правила стрільби 1 страница

I

Эта параллель между расколом первоначальной Британской империи и проверкой на прочность Союза штатов занимала меня еще с аспирантских лет, когда я посещал семинар покойного Дэвида М. Поттера. Он излагал нам то, что вскоре стало содержанием его известной статьи об использовании историком фактора национализма[13]. Приводя различные доводы, он отрицал идею национализма как основы Конфедерации южных штатов. Я тогда задумался, что получилось бы, если применить подобные аргументы и подходы к изучению мотивов поведения британских колоний в 1775-1783 годы. Но в 1959-1960 годах я еще не знал достаточно хорошо историю, чтобы спрашивать его об этом, и, вероятно, у меня не хватало смелости. Пока я ждал, он умер, и я так и не узнал его мнения, но полагаю, что мой вопрос был бы ему интересен.

Конечно же, эта идея была связана не только с именем Поттера. Подобные аргументы можно найти и у Дэвида Дональда, К. Ван Вудворда, Джона МакКарделла, Поля Эскотта, Кеннета Стэмпа и Джеймса Оукса[14]. Все они сходятся на том, что говорить о национализме Конфедерации не совсем корректно. Это был не национализм, а секционализм", доведенный до крайности из-за размежевания ключевых интересов Юга и Севера, и из-за того, что северные республиканцы установили свой контроль над президентской властью. Национальная идентичность штатов Конфедерации была поверхностной, эфемерной и преходящей. Только из-за этой эфемерности, пояснял Поттер, все данные события могли завершиться поражением Юга. Юг действительно прекратил борьбу в 1865 г., и был без особого труда втянут в Союз. В наши дни уже никто не сомневается, что белые южане являются обычными американцами[15].

На первый взгляд это положение не нуждается в доказательстве. Но на поверку оказывается, что оно не так уж и очевидно. Белые южане и в XX в. продолжают настаивать на том, что сецессия была необходима с моральной точки зрения и что славная цивилизация Юга погибла при Аппоматтоксе. Северяне уже соглашаются с тем, что солдаты Конфедерации сражались с чрезвычайной храбростью, но возражают против того, что дело южан было справедливым. "Секции" (т.е. Север и Юг. - С.Ж.) могли достичь согласия только в общем преклонении перед образом Роберта Ли[16]. Хотя вооруженная борьба закончилась в 1865 г., это не означало прекращения сопротивления южан требованиям северян. Ку-Клукс-Клан, большинство членов которого были либо ветеранами Конфедерации, либо их младшими братьями, либо сыновьями, превратился в одну из первых в мире парамилитаристских террористических организаций, которая вела вооруженную борьбу без излишнего шума и с изрядной долей успеха. Союз был восстановлен и рабство уничтожено, но Юг не сдался и не принял ценностей янки[17].

Человеку XVIII в., который познакомился бы с историографией Гражданской войны, эти аргументы показались бы удивительно схожими с доводами его времени. Что получилось бы в результате применения и к объединенным колониям (так автор называет американские колонии Англии. - С.Ж.) тех подходов, которые Поттер и другие историки использовали для доказательства неправомерности моральных претензий южных конфедератов? Конечно, мы должны при этом избегать так называемого исторического анахронизма. Национализм был гораздо более важной силой в XIX столетии, чем в XVIII. Конфедераты имели в своем распоряжении те средства легитимизации своих стремлений, которых не имели колонисты, а сами примеры 1776 и 1787 гг. облегчали задачу для поколения, жившего в 1861 г. Основатели Конфедерации смогли без особого труда и разногласий принять свою формальную конституцию в течение нескольких недель только потому, что у них был перед глазами текст федеральной Конституции 1787 г., и им требовалось внести в него лишь незначительные изменения. Они также знали о современных им национальных движениях в Италии и Германии и восхищались их организаторами[18].

Нет ничего удивительного в том, что мы находим более явную риторику в пользу национальной идентичности Конфедерации, а не объединенных колонистов. И все же проблема не исчезнет от того, что XIX век не походил на XVIII. Национальная идентичность существовала и в XVIII столетии, а в Англии (как, вероятно, и в большей части Великобритании) этот процесс уже приобрел характер осознанного национализма.

В проведенном Джеральдом Ньюменом впечатляющем анализе этого явления показано, что английский национализм развился из простейшей формы патриотизма после 1740 г. Постоянно подогреваемая войнами середины XVIII в. с Францией, эта глубинная идентичность проявилась в виде резкой критики подражавшей французам британской аристократии и политики клиентуры, которую сэр Роберт Уолпол оставил своим преемникам. Первые представители английской национальной идентичности проклинали французские манеры и тех англичан, которые культивировали их. Большинство этих критиков были политическими аутсайдерами, на несколько ступеней отдаленными от рычагов власти, но глубоко переживавшими атмосферу коррупции, которая пропитывала всю политическую жизнь. Они идеализировали простоту государственного строя англо-саксонской Англии, что являлось в основном их вымыслом, и бичевали норманское иго. В 1750-е годы только Уильям Питт-старший соответствовал их стандартам бескорыстного патриотизма. Большинство их с пониманием относилось к претензиям колонистов в период Американской революции, а в 1780-е годы они сплотились вокруг Питта-младшего и Георга III против Чарльза Джеймса Фокса и лорда Норта, которых презирали как неискренних патриотов и псевдореформаторов. Ньюмен никогда не пытался проводить систематических различий между английским и британским национализмом, хотя очевидно, что оба имели место, и в форме простой идентичности довольно долго существовали еще до 1740 г. Шотландцы боялись Франции гораздо меньше, чем англичане, и больше беспокоились по поводу влияния доморощенной английской коррупции на них самих, но те и другие говорили о насущной необходимости очищения политического центра страны и сомневались в том, что правящая аристократия сможет выполнить свое назначение[19].

По мнению Ньюмена, английский национализм был настолько оформившимся и до такой степени восторжествовал, что люди, выигравшие от него, даже не замечали его признаков. Вплоть до сегодняшнего дня не появилось никаких специальных исследований, где ставилась бы задача объяснить этот феномен, а большинство англичан, кажется, готовы верить, что национализм - это фактор, искажающий прошлое только других стран. Но специфика национализма в других странах, полагает Ньюмен, обусловлена главным образом тем, что он возник там значительно позже, чем в Англии. В то же время на протяжении всего XVIII в. и далее для Западной и Центральной Европы нормальной альтернативой национализму оставалась верность короне. Оба явления могли сочетаться и усиливать друг друга, как это было в случае с Британской монархией, но едва ли в те времена какие-то общества могли обходиться без того или другого феномена[20]. Американская революция явно отвергала династические и любые другие связи с Великобританией, и все же колонисты знали, что им необходимо объединиться во избежание неминуемого поражения. Они должны были подтвердить определенную степень национального единства.

Можно с уверенностью сказать, что уже к 1787-1788 гг. прилагательное "национальный" использовалось сторонниками централизации и, по крайней мере, некоторыми из их оппонентов для описания устройства власти, созданного Конституцией. «Нация без национального правительства, - заявил Александр Гамильтон в заключительном параграфе "Федералиста", - представляет собой, на мой взгляд, ужасающее зрелище»[21]. Конечно, "федеральное" оставалось единственно возможным антонимом "национальному". Виргинский (конституционный) план обычно описывал предполагаемое правительство как "национальное". Новоджерсийский план предполагал сделать "федеральную Конституцию" соответствующей нуждам "нации". Когда виргинский план трансформировался в Конституцию и прилагательное "национальная" полностью исчезло из текста, сторонники централизации одержали главную юридическую победу в ратификационной борьбе, использовав термин "федеральная"[22]. Подобные усилия заметны и в трудах видных сторонников Конфедерации 1861-1865 гг., которые верили, что создают южную нацию, однако настаивали, чтобы их правительство было конфедеративным, а не консолидированным.

При всех этих допущениях один вопрос все же остается открытым. По всем сопоставимым критериям чувство национальной идентичности конфедератов оказывается более глубоким, более основательным, более пылким (что, без сомнения, характерно для национализма), чем узы, сплотившие тринадцать колоний в 1775-1783 гг. и позже. И все же колонисты выиграли революцию и добились независимости, а конфедераты проиграли войну и были вновь поглощены Соединенными Штатами. Здесь мы сталкиваемся со сложной задачей исторической интерпретации, к которой раньше не обращались из-за того хронологического деления американской истории, которое было принято у исследователей. Историки, которые пишут о революции XVIII в., никогда не обсуждают основательно Гражданскую войну, и наоборот.

Полное объяснение такого контраста выходит за пределы данной статьи, ибо потребовалось бы провести подробный анализ групповых привязанностей в обеих ситуациях, чтобы установить, каким общностям люди были лояльны, и как они выбирали свои приоритеты. В Америке середины XVIII в. человек мог испытывать достаточно сильное чувство привязанности к своей местности (селению, графству, городу), к своей колонии (Массачусетсу или Виргинии), к материку Северной Америки или к Британской империи. Век спустя империя исчезла, но другие привязанности остались, и появились новые региональные идентичности. Около 1780 г. какая-либо привязанность к Америке была самой слабой из четырех вышеназванных. Она могла побудить Бенджамина Франклина размышлять о демографическом потенциале континента, а Натаниэля Эймса - воспевать славное будущее Америки, но не создавала ни институциональной, ни исторической перспективы[23]. В отличие от привязанности к империи, верность Америке не давала людям ничего, что могло бы сберечь их лояльность. В наиболее гармоничном из всех возможных миров эти привязанности взаимно усиливались. Франклин как человек, преданный Филадельфии, старался сознательно служить Пенсильвании, даже если это означало сопротивление семье Пеннов. Он действительно предвидел великое будущее Северной Америки, но только в рамках великой Британской империи.

К середине 1770-х годов люди должны были выбирать между своими привязанностями. Франклин предпочел колонию (и, следовательно, Американский континент) империи, а Томас Хатчинсон предпочел империю колонии, тем самым изменив и континенту, и городу, хотя он и не признавал подобных последствий своей имперской ориентации. В верховьях р. Коннектикут многие поселенцы предпочли местность, где они жили, и Американский континент Британской империи, образовав в результате новый штат Вермонт, враждебный как Нью-Йорку, так и Британии. Точно так же и графство Беркшир угрожало отделением от Массачусетса в случае непринятия им соответствующей конституции[24].

Южане должны были сделать подобный выбор в начале 1860-х годов. Многие белые предпочитали местность, штат и регион более широкому континентальному союзу. В районе Аппалачей проживало многочисленное население, предпочитавшее оставаться в прежнем Союзе, тогда как часть его расселялась компактно и довольно близко к территории Союза, чтобы отделиться от существующего штата и создать Западную Виргинию. Полный анализ этих примеров требует больше данных, чем мне удалось извлечь из имеющейся литературы. Так, например, Дэвид Дональд подчеркивает сопротивление Северной Каролины и Джорджии требованиям правительства Конфедерации поставлять ему продовольствие и солдат. Эти проблемы были реальны и действительно волновали президента Конфедерации Дэвиса, но мне они представляются незначительными по сравнению с ужасными трудностями, парализовавшими деятельность Континентального конгресса в 1779-1781 гг. Без сомнения, чувство единства также было главной проблемой для Конфедерации, но ничто из прочитанного мной по этому вопросу не свидетельствует о том, что она равнозначна появлению лоялистов столетием ранее. Подумайте над этим фактом: лишь очень немногие белые южане взялись за оружие ради защиты Союза. Они сопротивлялись, а подчас и дезертировали из армии. В отличие от этого, к 1781 г. количество лоялистов, взявшихся за оружие в поддержку британских властей, значительно превосходило численность Континентальной армии, набранной Дж. Вашингтоном. При сходстве обеих ситуаций различия в масштабах были огромными[25].

Данная статья вовсе не претендует на решение всех этих проблем. Ее цель - лишь продемонстрировать то, что проблема противоречива, однако вполне реальна и, приводит к серьезным выводам. Если это так, нам может потребоваться новый подход к пониманию как революции, так и Гражданской войны.

П

На Юге все еще, без сомнения, проживают потомки нераскаявшихся сторонников Конфедерации, которые убеждены, что она была правым делом, что Юг был прав, а Гражданская война стала ужасной трагедией только потому, что выиграла другая сторона. Но не только историки-южане доказывают это не протяжении последней четверти нашего столетия. Убежденные марксисты настаивают на том, что национальные отличия Конфедерации были реальными и ощутимыми, поскольку соответствовали сплочению докапиталистического общества перед угрозой посягательств со стороны "денежных интересов" северной индустриальной цивилизации. Юджин Дженовезе сделал подобную интерпретацию популярной, выпустив серию книг, кульминацией которых стала монография "Кати свои воды, Иордан"[26]. Итальянский марксист Раймондо Лураджи настолько увлекся описанием того, как мятежники громили этих буржуазных янки, что едва ли заметил, что Конфедерация была все-таки рабовладельческим обществом и негры Юга вовсе не разделяли бы его энтузиазма[27].

За некоторым исключением, немарксистские историки утверждали совершенно обратное. Как консервативные (Поттер и Дональд), так и либеральные исследователи отрицали распространенность и истинность национальной идентичности южан. Южный секционализм был достаточно реальным, но не более резким или необычным, чем, например, его новоанглийский эквивалент, который чуть не привел этот регион на грань отделения во время войны 1812 г. Во многих местах своего замечательного исследования, посвященного Джефферсону Дэвису, Пол Эскот обосновывал не реальность или отсутствие национальной идентичности Юга, а лишь степень ее интенсивности. Насколько сильным было давление на южный национализм, прежде чем он рухнул? В конце концов этот национализм также опустился до категорий, установленных Поттером. Эскот пришел к выводу, что Дэвис проиграл войну потому, что был чрезмерным, националистом. Он лучше бы служил своим избирателям, если постарался добиться компромисса с Союзом ради сохранения института рабства. Одним словом, ему следовало быть секционалистом, а не националистом[28].

Среди немарксистских исследований только в двух недавних работах постоянно используются понятия сильного и слабого, а не реального или мнимого национализма. Для Эмори Томаса он был, без сомнения, реальностью, но Конфедерации штатов Юга недоставало ресурсов и силы, чтобы выстоять в борьбе с Союзом[29]. Группа из четырех авторов доводит этот аргумент до другой крайности, объясняя причины поражения Юга. В их интерпретации национализм южан действительно выглядит слабым, особенно если сравнивать Конфедерацию с ее соперником, Союзом, или с другими успешными национальными движениями прошедших двух столетий.

Конфедерация, утверждают они, все еще имела достаточно сил, чтобы сопротивляться и в 1865 г., но ей не хватило национальной воли продолжать борьбу. Они сравнивают поражение Конфедерации со стремлением Франции продолжать борьбу с Германией и даже наступать в 1918 г. после тяжелых потерь. Другие авторы напоминали о тех муках, которые претерпела нацистская Германия накануне своего поражения, а также о сопротивлении Парагвая более мощному союзу Бразилии, Уругвая и Аргентины на протяжении длительной войны 1865-1871 гг. Никто не собирается оспаривать парагвайский пример, за исключением того, имеем ли мы в данном случае дело с национализмом или с распространенным в разных частях Америки паниндейским сопротивлением вторжению переселенцев. Тем не менее по окончании этой борьбы население Парагвая сократилось с полумиллиона до 220 тыс. человек. Среди выжившего взрослого населения соотношение женщин и мужчин составило 4:1.

Другие сравнения менее убедительны. Авторы используют данные только о потерях в боях, а не о смертности в период войн по всем остальным причинам. До XX в. все армии теряли больше людей от болезней, чем в сражениях. Если мы примем чаще употребляемую цифру в 260 тыс. человек убитых конфедератов, а не 1,2 млн., предпочитаемую авторами, то потери Конфедерации вырастут до 4,7% белого населения - более чем на треть больше, чем 3,3% потерь во Франции за такое же приблизительно время полстолетия спустя. Необходимо учесть и то, что у Конфедерации не было союзников, чтобы положиться на них во время окончательного наступления, тогда как Франция могла рассчитывать на Британию и Соединенные Штаты в 1918 г. Фактически французская армия перестала быть эффективной наступательной силой уже к весне 1917 г., и ее возможности обороняться весной 1918 г. были не так велики. Потери Конфедерации приближались к потерям нацистской Германии (5%) и были явно выше среди военнослужащих, а проигравший войну Юг не сталкивался с такими жесткими условиями заключения мира, как безоговорочная капитуляция Германии. "Неудовлетворенный национализм (Конфедерации) не смог пережить напряжения, вызванного длительной враждой", - заключают Ричард И. Берринджер и его соавторы. Разумеется, он прав. В условиях Северной Америки, как мы увидим далее, ни одна другая нация не понесла подобного наказания[30].

Для Поттера и, вероятно, для Дональда выбор между реальным и мнимым (иначе говоря, националистским и секционалистским) вместо факторов сильной или слабой национальной привязанности имел глубокое моральное значение. Будь национализм Конфедерации истинным, настоящие южане должны были бы придти к выводу, что их лишили права на самоопределение. Слушая Поттера в 1959 г., я даже удивлялся, не снятся ли ему кошмары, в которых суровый долг заставлял бы его вести террор против Соединенных Штатов, саботируя правительство, взрывая железные дороги, угрожая жизням невинных. Поттер был самым мягким человеком из всех, кого я знал, и его семинар стал важнейшим интеллектуальным опытом для всех, кто посещал его. Его чувство нюанса и аналитические способности завораживали нас. И все же его статья о факторах национализма в истории показалась мне, после некоторого размышления, скорее ответом на моральную дилемму, чем разрешением определенной исторической проблемы.

Кеннет Стэмп, северянин и законченный неоаболиционист, не должен был делать столь трагического выбора. Но и его позиция целиком и полностью моралистична. Южане, утверждает он, действительно стремились проиграть Гражданскую войну, потому что все особенности Конфедерации основывались на рабстве. "Я верю в то, что многие из них чувствовали", - пишет он, - "а именно в то, что плоды поражения были бы не так горьки, как победа"[31]. Но не является ли недосказанное чем-то более важным, чем то, что утверждается открыто? Поттер должен был бы найти этический базис для отказа сопротивления правительству, захватившему родину южан. Стэмп же, я думаю, нуждался в сильном моральном основании для разрешения Югу присоединиться к Союзу. Даже сам факт победы северян не удовлетворял ни одного из них. Но наши симпатии к глубоким человеческим дилеммам, разрешаемым Поттером и Стэмпом, не должны, тем не менее, скрывать от нас историческую невозможность самого главного из их аргументов. Ни одна армия, которая бы оказалась в положении наступающих войск Пи-кетта, не испытывала бы серьезных моральных колебаний в том, что она делала.

Сдержанность Джона МакКарделла по поводу серьезности южного национализма основывается на более практичных соображениях. Ни один регион, доказывал он, не мог принять то, что составляло жизнеспособную экономику независимого Юга. Следовало ли ему быть самостоятельным и тем самым поощрять рост железных дорог и местной промышленности? Или ему следовало предпочесть экспорт сельскохозяйственной продукции для продажи на мировом рынке? Этот спор начался задолго до сецессии и никогда не был решен. Но утверждать, что национальная идентичность Конфедерации не могла быть реальной потому, что она не смогла преодолеть эти трудности, совсем другое дело. Помещать этот спор в контекст XVIII в. есть не что иное, как утверждать, что Соединенные Штаты не выжили бы в 1790-е годы как новая страна, имея внутри таких соперников, как Гамильтон и Джефферсон. Южане даже провели восемь региональных экономических совещаний в 1849-1859 гг. и несколько встреч до этого, чтобы обсудить данную проблему. Бесполезно искать что-либо подобное в колониальный период[32].

III

Многие современные историки Юга настаивают на том, что Центростремительные силы были более важными и более постоянными, чем те, что вывели Юг из состава Союза на короткий четырехлетний период. Узы, связывавшие американцев, оказались сильнее всех различий между ними, и в частности, тех, что разобщали белых южан и северян. Примерами таких родственных связей являются единый язык, единое религиозное наследие, коренившееся во второе Великом Пробуждении и в евангелизме XIX в., общая политическая культура, выросшая из единых институтов, и принадлежность к одной и той же истории, а в первую очередь - тесные экономические связи. Торговля между Югом и городами Нью-Йорк или Бостон была, конечно, гораздо более важным фактором в 1860-х, чем в 1790-х или 1820-х годах. Подлинно континентальная экономика появляется в Соединенных Штатах только после 1840 г.

Все эти аргументы правдивы и весомы. Но что получится, если мы применим каждый из них к положению североамериканских колоний накануне революции XVIII в.? Очевидно, что в Британской империи существовал единый язык. Но революция означала подтверждение идентичности независимо от языка, реальность, столь потрясшую Ноя Уэбстера, что он потратил жизнь на то, чтобы дать Американской республике ее собственный, американский английский[33]. Если рассматривать мятеж Конфедерации против Соединенных Штатов с точки зрения лингвистики, то он может показаться еще менее удивительным, чем первый разрыв единства англоговорящих народов в XVIII в. Если уж Гражданская война выглядела противоестественной с данной точки зрения, то революция была еще более противоестественной. В период между этими событиями Латинская Америка совершила революции и добилась независимости в пределах одной языковой группы и в одном политическом регионе. Это уже стало нормой и для Южной, и для Северной Америки. То, что не имело важного прецедента в 1775 г., стало типичным к 1861 г.[34]

Аргументы из области общего религиозного наследия ведут к аналогичному заключению. То, что второе Великое Пробуждение сделало для Соединенных Штатов, первое сделало для империи. Оно потрясло как Британские острова, так и Северную Америку не в одно и то же историческое время. В 1730-е и 1740-е годы оно послало гигантские ударные волны через Шотландию, Новую Англию и Среднеатлантический регион, но на той стадии оно воздействовало на Юг и на Вест-Индию лишь поверхностно. Только с прибытием большого числа баптистов и методистов в 1760-х и 1770-х годах Юг начал вписываться в движение религиозной волны. Но даже после этого Пробуждение на Юге никогда не могло приобрести той систематической кальвинистской теологии, которой характеризовалось это движение в северных колониях, Шотландии и среди последователей Джорджа Уитфилда в Англии (необходимо правильно произносить это имя - Уитфилд, а не Уайтфилд, как было принято в прежней отечественной литературе. - С.Ж.). Нарождающееся уэслианское движение (т.е. христианского методизма, последователей британского священника Джона Уэсли. - С.Ж.) на Юге, призванное приобрести огромный размах сразу после завоевания независимости, имело, конечно, отношение и к методистскому движению в Англии. Однако простые случаи религиозных размежеваний никогда не предвещали немедленного раскола империи. Первое Великое Пробуждение не привело к разрыву между Британией и ее колониями[35].

Иначе обстояло дело на американском Юге в XIX столетии. Несмотря на силу второй волны Великого Пробуждения, оно не могло помешать основным евангелическим церквам (пресвитериан, методистов и баптистов) размежеваться по секционным линиям в 1830-х и 1840-х годах. Неевангелические деноминации, такие, как епископальная и католическая церковь, не разделились. Если житейская мудрость верна, то первые были более склонны придерживаться своих особых вероучений, вторые больше стремились изменить мир в соответствии со своими ценностями. Религиозная жизнь в Америке первой половины XIX в. стала более точным барометром политических разногласий и наступающей Гражданской войны, чем аналогичные разногласия столетием раньше. Религиозный опыт Британской империи был гораздо менее ориентирован на "раскол", нежели опыт республики[36].

Подобные примеры, хотя, быть может, и не вполне убедительные, можно найти и среди схожих политических культур. Практически все, что мы сейчас знаем о политической жизни дореволюционной Северной Америки, основывается на положении, что британская политическая культура XVIII в. влияла на американские поселения по-разному. Если колонисты воспринимали мир как вечную борьбу между властью и свободой и били тревогу по поводу каждого признака возможной коррупции, то они унаследовали эту чувствительность от метрополии. И британцы, и колонисты чтили Славную революцию 1688 г. как одно из величайших событий мировой истории, событий, закрепивших триумф британских ценностей. Многое из этой риторики досталось в наследство Американской республике и использовалось для идеализации Американской революции, но с одной существенной разницей. Война за независимость сопровождалась большим насилием, чем Славная революция. События 1688 г. стали "славными" главным образом потому, что тогда пролилось очень мало крови. Но союз колоний был достигнут ценой большого кровопролития, и воспоминания американцев XIX в. об их опыте совместной борьбы оказались сильнее благоговения колонистов перед людьми и событиями 1688-1689 гг.[37]

Наконец, еще одно сравнение из области политики. "Глубокий Юг" первым отделился от Союза и начал войну, чтобы утвердить свою независимость. Колонисты же почти до самого последнего момента доказывали, что добиваются только одного - признания за ними традиционных прав англичан, что они хотят остаться хорошими и верными подданными короля Георга III. Сопротивление британским требованиям привело в апреле 1775 г. к войне, необходимость которой обусловила появление через 15 месяцев Декларации независимости. Но "глубокий Юг" был первым регионом, провозгласившим себя отдельной нацией и развязавшим войну, чтобы защитить себя в качестве свободного народа.

Когда Линкольн принял вызов, призвав Север к оружию, "верхний Юг" (к тому моменту половина рабовладельческих штатов все еще оставалась в Союзе) также отделился и присоединился к Конфедерации. Это дало ей большую часть промышленных предприятий и почти удвоило ее белое население. В преамбуле своей Конституции Конфедерация называлась "вечным" союзом, хотя она и создана была людьми, которые провозгласили право на отделение. Конституция же Соединенных Штатов ничего не говорила по этому поводу. Статьи Конфедерации 1781 г., конечно, провозгласили "вечный" союз, но на ратификацию этого документа потребовалось более трех лет. Когда революционная война закончилась и проблемы Союза стали более очевидными, разговоры о внутренних разногласиях стали обычным явлением, начиная с 1783 г. Даже об этом сторонники Конфедерации 1861 г. имели более ясное представление, чем их революционные предки[38].

И наконец, тесные экономические узы, связывавшие Север и Юг в одно целое до Гражданской войны, уже имели прецедент в период Британской империи поле 1740 г. Торговля колоний с Англией стала ощутимо расти, и поэтому прибыли сократились к неудовольствию многих ее участников. Торговый баланс сдвигался в пользу американской продукции в ущерб британской — цены британского экспорта падали, тогда как американского - росли. Импорт на душу населения накануне Войны за независимость резко возрос, и нечто похожее на сложный рынок земли и труда в имперском масштабе появилось и быстро росло после 1760 г. Многие регионы Шотландии и Ирландии буквально опустели, ибо Северная Америка привлекала их обитателей. И все же ни один из этих интегрирующих процессов не оказался достаточно мощным, чтобы предупредить революцию[39].

Короче говоря, все основные доводы, используемые для дискредитации национальной идентичности Конфедерации штатов Юга, применимы в полной мере или даже более и к Соединенным колониям 1775 г. Если Поттер, Стэмп, Дональд и МакКарделл не ошибаются по поводу Юга, то мы должны будем сделать вывод, что американская национальная идентичность была поверхностной, эфемерной и ей недоставало легитимности. Но есть еще одна неувязка. Ведь никто после 1783 г. не стремился начать войну за возвращение Америки под власть Британской короны и империи. Американская национальная идентичность была действительно слаба на протяжении 1770-х годов, и как только Америка добилась независимости и приобрела безопасные границы, в пределах которых могла расти, она уже просто существовала такой, какой была. Союз, конечно, не стал достаточно сильным, чтобы помешать отделению 11 южных штатов в 1861 г. А если сформулировать вопрос иначе? Если бы Роберт Ли разбил армию Джорджа Гордона Мида в Геттисберге и двинулся на Вашингтон, чтобы закончить войну несколькими неделями позже, сомневались бы мы тогда в энергии и преданности белых южан национализму Конфедерации?

Дата добавления: 2017-01-14