XXXVIII 12 страница

– Я знаю один канал. Моса подготовил отход и основные детали плана сообщил мне. В одном из иранских портовых городов меня ждет рыбацкая шхуна.

– Вот как? Где?

– Название выпало у меня из памяти.

– Это в Персидском заливе?

– Нет‑нет. Где‑то на севере.

– На Каспийском море?

– Да. Но название места я не могу вспомнить.

– Может быть, Нур?

– Нет, точно нет. Я помню, что название было длинное.

– Махмудабад?

– Уф… не знаю… может быть, но я не уверен… Там вроде бы какие‑то развалины есть… связанные с кем‑то из Великих: то ли с Карлом, то ли с Александром…

– Стена Александра?

– Да… может быть… А вам это о чем‑нибудь говорит?

– Естественно. Стена Александра обороняла рубежи цивилизованного мира. Она проходила невдалеке от границы с нынешним Туркменистаном, протянувшись от горного Голестана до побережья Каспия. По крайней мере так гласит легенда. Стену воздвигли в VI веке.

– И поблизости от нее есть какой‑нибудь портовый город?

Ариана подошла к полке с книгами и вернулась на место с географическим атласом. Разложив фолиант на коленях, открыла его на странице с картой Ирана. Глаза ее внимательно двигались по побережью Каспийского моря, отыскивая ближайший к руинам стены Александра порт.

– Бендер‑Торкеман?

– …Кажется да. – Томаш сел к ней поближе и наклонился над картой. – Покажите, где это.

Иранка пальцем указала на точку, рядом с которой значилось произнесенное ею название.

– Вот здесь.

– Точно, – уже не сомневаясь, сказал Томаш и повторил название, – Бендер‑Торкеман.

– И что там в Бендер‑Торкемане?

– Шхуна под названием «Баку».

– В таком случае мы не должны терять время. Надо как можно скорее доставить вас туда.

Перед расставанием они дружески обнялись на глазах у Хамидэ и Саббара. Томаш отдал бы все на свете, чтобы хоть на один‑единственный миг остаться с Арианой наедине.

Он нежно поцеловал ее в обе щеки и с внутренним усилием отстранился.

– Вы мне напишете? – еле слышно спросила она и прикусила нижнюю губу.

– Да.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Поклянитесь Аллахом.

– Я клянусь вами.

– Мною?

– Да. Вы для меня значите больше, чем Аллах. Гораздо больше.

Он повернулся и, стараясь не оглядываться, быстро пошел прочь. Выйдя вместе с Саббаром из квартиры и направляясь к лифту, Томаш услышал позади себя звук закрывшейся двери.

Погруженный в себя и даже подавленный, Томаш вошел в кабину подъехавшего лифта. В руках он держал сложенный чедор, который мгновением раньше ему успела сунуть Хамидэ.

– Ариана ghashang, – сказал Саббар, когда лифт дернулся и начал спускаться.

– Что? – встрепенулся Томаш.

– Ариана ghashang, – повторил водитель, причмокнув губами. – Ghashang.

– Да, – меланхолично улыбнулся португалец, – она красивая, это так.

Саббар указал на покрывало, напоминая, что пора его надеть. Томаш нырнул головой в черную ткань, и на первом этаже из лифта вышла уже иранская матрона.

«Мерседес» с черепашьей скоростью пробирался через город в плотном транспортном потоке, превратившемся в этот час в одну сплошную пробку, которая медленно ползла по запутанным артериям иранской столицы. Миновав необъятную площадь Имама Хомейни, они углубились в лабиринт улиц, ведущих в восточные районы Тегерана. Томаш напряженно следил из авто за обстановкой. Внимание его обострилось настолько, что глаза, нервно бегавшие туда‑сюда, выхватывали из зрительного ряда даже невероятно мелкие детали. В каждой машине и каждом лице он ожидал увидеть угрозу; в любом звуке, будь то гудок клаксона или выкрик уличного торговца, готовился услышать сигнал тревоги; всякое резкое торможение воспринимал как прелюдию нападения.

Он уже несколько раз повторял себе, что все в порядке и воображение оказывает ему дурную услугу. Они с Арианой решили, что ехать в Бендер‑Торкеман на автомобиле рискованно, поскольку власти наверняка объявили беглеца в розыск и запросто могли перекрыть шоссейные дороги. А потому выбор пал на общественный транспорт. Облаченному в чадор Томашу отводилась роль благочестивой мусульманки, соблюдающей обет молчания, а Саббар выступал в качестве ее проводника и посредника в общении с окружающими.

В полном соответствии с планом, примерно через полчаса езды в хаосе предвечернего движения они достигли первой промежуточной цели.

– Terminal e‑shargh, – объявил Саббар, припарковывая «мерседес» на противоположной стороне.

Восточный автовокзал связывал столицу с густонаселенными провинциями Хорасана и прикаспийской области. Поэтому, посмотрев на него, Томаш не мог не удивиться его малым, если не сказать убогим размерам.

Перейдя улицу, они вошли на станцию, заполненную людьми с поклажей, которые суетились и гомонили вокруг рычащих дизелями и чадящих выхлопами автобусов, и направились к кассам. Саббар купил билеты и знаком попросил Томаша поторопиться, поскольку до отправления их рейса оставались считанные минуты. Автобус оказался грязным и очень старым, он был набит битком крестьянами и рыбаками с темными от загара физиономиями, а также женщинами в чадорах.

Всякий европеец с трудом удержался бы от гримасы отвращения: на полу в проходе валялись объедки и мусор, громоздились клетки с курами, утками, цыплятами. В воздухе стоял крепкий запах птичьего корма и помета, человеческой мочи и пота, а ко всему этому примешивался висевший над автовокзалом тошнотворный смрад солярки.

Ровно в шесть автобус отправился в путь. Дергаясь и подпрыгивая, извергая из выхлопной трубы густые клубы черного дыма, он с яростным ревом влился в транспортный поток Тегерана – адское столпотворение безумно маневрирующих, гудящих и резко тормозящих машин. Потребовалось почти два часа, чтобы, поминутно останавливаясь и снова трогаясь, пробраться сквозь окраинные районы. Выбравшись наконец за городскую черту, автобус покатил по почти пустому шоссе к подножью гор.

Вскоре начались бесконечные зигзаги, подъемы и спуски горного серпантина. На крутых виражах за кромкой дорожного полотна свет фар выхватывал из темноты покрытые снегом обрывы. От беспрестанной болтанки, удушливого запаха горючего и ощущения, что чадор кольцом сдавливает голову, Томаша стало укачивать, и, пытаясь справиться с подступавшей тошнотой, он приоткрыл окно, чтобы подышать холодным разреженным воздухом Эльбурских гор.

К одиннадцати ночи они прибыли в Сари, город на севере Ирана, и сразу же разместились в маленькой гостинице под названием «Постоялый двор». Саббар попросил, чтобы ужин им подали в комнаты, и каждый ушел к себе. Сидя на кровати уже без чадора, Томаш поедал «кебаб» и любовался в окно спящим городом и причудливой белой башней с часами на центральной площади.

На следующее утро они сели на автобус, идущий в Горган, и при свете утреннего солнца Томаш впервые смог оценить красоты местности этого прилегающего к Каспию района. Пейзаж тут разительно отличался от тегеранского. Если из столицы вид открывался на суровые горы с островерхими снежными пиками, перед которыми лежали каменистые бесплодные земли, то здесь росли пышные и густые, почти тропические леса, порождение микроклимата, образовавшегося между мощной горной грядой и спокойной гладью моря.

Через три часа они добрались до Горгана и остались на автостанции ждать пересадки на новый маршрут. Площадь Энкелаб, где находилась конечная станция, плавилась от палящей жары, но сесть на автобус удалось лишь к обеду. Эта старая развалюха, подпрыгивая на колдобинах, тащилась по глубокой колее грунтовых дорог, проложенных прямо через буйную прибрежную растительность. Через два часа тряского пути Томаш увидел вдалеке первые признаки жизни – небольшие строения, четко вырисовывавшиеся на фоне пронзительно синего Каспийского моря.

Это был Бендер‑Торкеман.

Городок состоял из почти одинаковых приземистых домишек, зато его жители, в основном туркмены, были необычайно живописны. Сойдя с автобуса, Томаш с интересом смотрел на мужчин и женщин в яркой одежде, праздно разгуливавших по улицам. Рынок был открыт, но ассортимент товаров разнообразием не отличался: немного рыбы, кое‑какая одежда и развалы кустарно сработанной обуви.

По заброшенной узкоколейке со сгнившими шпалами они двинулись в направлении нефтехранилища. Впереди шествовал Саббар, за ним – Томаш, задыхаясь в своем чадоре. Миновав вонявшие машинным маслом и бензином резервуары, путники встали как вкопанные – их глазам открылось море и деревянные сваи причалов.

Три рыбацких шхуны плавно покачивались на зеркальной поверхности Горганского залива. Воздух у берега пах солью и йодом, над подернутой легкой зыбью водой разносились крики чаек. И хотя никогда раньше на Каспии Томаш не бывал, знакомые с детства запахи и звуки делали это место близким его сердцу.

Португалец приблизился к кромке прибоя и сквозь сетку чадора попытался разобрать названия суденышек.

«Анахита».

Нет, не то.

Томаш продвинулся на сотню шагов в сторону второго судна – выкрашенного в красный и белый цвета небольшого рыболовецкого траулера, который стоял на якоре невдалеке от берега. Над его развешенными для просушки сетями с клекотом носились чайки. На борту значилось: «Баку».

Томаш содрал с себя чадор и бросил на землю. Легкий бриз приятно овеял распаренное лицо, взлохматил волосы. Испытывая непередаваемое облегчение, португалец зажмурился и поднял к небу лицо. Ноздри его глубоко вдыхали соленый аромат, грудь наполнялась вольным морским воздухом, ноги утопали в белоснежной пене прибоя. Дуновения ветра представились ему в эту минуту дыханием Бога.

Наконец Томаш открыл глаза и посмотрел на кораблик.

– Э‑ге‑гей! – сложив рупором ладони, крикнул он.

Разнесшийся над умиротворенной водной гладью возглас вспугнул чаек. Птицы облачком взметнулись вверх и, грациозно взмахивая крыльями, описали в небе широкий круг.

– Э‑ге‑гей! – закричал снова Томаш.

– Chikar mikonin? – донеслось с борта.

Томаш набрал воздуха в легкие и что было силы заорал:

– Мохаммед!

Рыбак немного поколебался.

– Ye lahze shabr konin, – ответил он наконец и жестом велел подождать.

Томаш замер в ожидании, молясь про себя, чтобы все вышло, как задумано. Судно хрупкой скорлупкой покачивалось в такт штилевой зыби, убаюкиваемое криками чаек и шорохом прибойной волны.

Спустя полминуты на палубе появились двое – рыбак и другой мужчина, который по‑английски обратился к стоявшим на берегу:

– Меня зовут Мохаммед. Я могу вам помочь?

Томаш чуть не подскочил от радости.

– Да, можете! – воскликнул он с улыбкой облегчения. – Вы собираетесь на хадж в Мекку?

Несмотря на разделявшее их расстояние, историк видел, как Мохаммед улыбнулся.

– Иншаллах!

Рыболовецкая шхуна, рассекая носом потемневшую каспийскую воду, направлялась в открытое море. Фигура Саббара на берегу быстро уменьшилась до размера точки, а затем и вовсе пропала из виду. Чайки на небольшой высоте летели за кормой, сопровождая судно в напрасной надежде, что кто‑нибудь бросит им рыбину. Но часы досуга, когда моряки забавлялись, играя с птицами, кончились, и сейчас все были заняты работой.

Томаш почувствовал, что к нему кто‑то подошел. Обернувшись, он увидел Мохаммеда, который молча смотрел на удалявшийся песчаный берег, где уже не было видно Саббара. Капитан корабля, азербайджанец с седеющей бородой, аккуратно подстриженными шелковистыми волосами и ухоженными, безупречно чистыми ногтями, нисколько не походил на рыбака. Внешность выдавала в нем не чуждого сибаритству городского жителя.

– Еще бы немного, – начал разговор Мохаммед, – еще один день, и мы бы ушли без вас. Вам повезло, что вы нас застали. – Мохаммед кивнул подбородком в сторону, где недавно виднелся силуэт Саббара, и спросил: – Он тоже из наших?

Томаш отрицательно покачал головой.

– Кто же он?

– Просто водитель.

– Водитель? – бровь у Мохаммеда поползла вверх. – А его проверяли?

– Это длинная история, – Томаш устало вздохнул. – Одно вам скажу: Саббар – один из тех, кто спасли мне жизнь.

Крепчавший бриз еще негромко шумел в снастях, но уже почти заглушал крик чаек и мерное урчание судового двигателя. К серо‑голубому цвету неба примешивались теплые оттенки, но берег, вдоль которого, разрывая горизонт, простиралась цепь Эльбурских гор, озарялся ледяным светом, отраженном снегами вершин. Солнце стремительно катилось вниз, словно желая слиться с морем.

Опускалась ночь.

Капитан, осознав бесполезность усилий согреться энергичным растиранием рук, сдался перед Бореем и, обернувшись, известил:

– Я пошел вниз. Тем более что пора включать телефон и связываться с центром.

Ночь упала на Каспийское море как плотное покрывало, окутав шхуну непроглядной, бездонной тьмой. Лишь изредка у самого горизонта из густой чернильной мглы выныривали пляшущие на водной ряби огоньки, выдавая присутствие рыбацких судов или паромов, перевозивших пассажиров и грузы с одного берега на другой.

Не чувствуя холода, Томаш остался на палубе и перебрался на нос. Три дня он провел заживо погребенным в бетонном склепе, и теперь никакой студеный ветер, бьющий в лицо, и уж тем более просто темная ночь не мешали ему ощущать всеми фибрами души бесконечную огромность неба.

Дверь рубки открылась, и на палубу вышел один из говоривших по‑английски морячков.

– Мистер, идите сюда, – сказал он. – Вас зовет капитан.

В рубке работал обогреватель и горел яркий свет, но накурено было так, что хоть топор вешай. Морячок указал на крутые ступеньки. Спустившись по ним, Томаш попал в небольшое помещение. Мохаммед сидел в наушниках с микрофоном. Провод от гарнитуры соединялся с электронным устройством, установленным в стенной переборке.

– Вы звали меня?

Мохаммед жестом пригласил его сесть.

– Лэнгли на связи.

Португалец уселся и стал ждать. Капитан диктовал в микрофон нескончаемые цифры, перемежаемые словами типа «fox trots», «papa», «kilos»[16]. Завершив сеанс радиосвязи, он снял гарнитуру и передал ее Томашу.

– Они хотят переговорить с вами, – сообщил Мохаммед.

– Кто «они»?

– Берти Сисмондини, сотрудник оперативного директората, курирующий деятельность в Иране.

Томаш надел наушники, приладил микрофон.

– Hello!

– Профессор Норона?

Невидимый собеседник говорил с типично американским произношением, слегка гнусавя, и, как большинство англосаксов, произнес его фамилию неправильно.

– Да, это я.

– С вами говорит Берти Сисмондини, я отвечаю за операции агентурной сети в Иране. Прежде чем мы начнем, хочу заверить вас, что для нашего разговора используется защищенный канал связи.

– Очень хорошо, – ответил Томаш, которому, по большому счету, не было до этого никакого дела. – Я готов.

– Профессор, несколько дней назад исчез наш ведущий тегеранский агент, который должен был осуществить совместно с вами операцию и организовать ваш выезд из страны. Наш человек перестал передавать информацию. Кроме того, мы потеряли след еще одного агента, а в довершение ко всему вы тоже все это время находились вне поля нашего зрения. Здесь очень обеспокоены этими обстоятельствами. Не могли бы вы объяснить, что произошло?

– Видите ли, один ваш агент, по‑видимому, погиб.

На кругом конце канала связи возникла пауза.

– Вы уверены?

– Собственными глазами я видел только, как иранцы кучей навалились на него, и слышал, как прогремело несколько выстрелов. И все. Потом мне сказали, что он якобы получил ранение и умер в больнице. Что же касается второго, Бабака, то о нем мне ничего не известно.

Томаш подробно рассказал обо всем, что произошло в министерстве, а также о своем заключении в Эвине. Описал, как его освободили во время перевозки в другую тюрьму, пересказал то, о чем ему поведала Ариана, особо отметил ее содействие в обеспечении его выезда из Ирана.

– Эта барышня – прямо находка, – выслушав его до конца, высказал свое мнение Сисмондини. – Как вы полагаете, не согласится ли она поработать на нас?

– Даже и не думайте об этом! – возвысил голос Томаш.

– Окей, – уступил американец, удивленный решительным отпором. – Это была только идея, успокойтесь.

Удивительно, с какой легкостью и бесцеремонностью ответственные лица американского разведывательного ведомства распоряжаются чужими жизнями, не утруждая себя выбором средств. Войдя в раж, Томаш решил разом разобраться с тем, что гвоздем сидело у него в голове все последние дни.

– Послушайте, – сказал он. – У меня есть к вам вопрос. Вы давали распоряжение вашему агенту… с которым мы были в министерстве, вы приказывали ему… убить меня, если нам будет грозить задержание?

– Как вы сказали?

– Когда в министерстве нас обложили со всех сторон, Моса настаивал, чтобы я сделал себе укол какого‑то яда. Вы давали ему такой приказ?

– Видите ли, подобная норма распространяется на все операции, имеющие особое значение, так что…

– Я понял, – подвел черту Томаш. – И хотел бы еще поинтересоваться, почему меня не сочли нужным предупредить о подобной возможности?

– По одной простой причине: если бы вам была известна данная норма безопасности, вы никогда не согласились бы участвовать в операции. Сожалею, но в крайних случаях подобная мера предусмотрена. Хотите вы того или нет, но жизнь одного человека – ничто по сравнению с национальной безопасностью Соединенных Штатов.

– Знаете, лично для меня это не так.

– Все зависит от точки зрения, – продолжил Сисмондини. – И, как видите, наш человек в Тегеране поступил строго в соответствии с нормами безопасности – не дал захватить себя живым.

– Вообще‑то, как я сказал, он, кажется, был жив, когда его взяли. А умер позже, в больнице.

– В сухом остатке это одно и то же. Вот если бы он выжил и его стали допрашивать… Иранцы нашли бы способ развязать ему язык, выудить всю информацию, и тегеранская операция серьезно скомпрометировала бы имидж США. Поэтому для нас столь важны все детали произошедшего. Да, кстати, и с вами иранцы сделали бы то же самое.

– Но не сделали.

– Не успели, слава богу. – Американец, очевидно, уже намеревался завершить разговор, но вместо этого вдруг произнес несколько изменившимся тоном: – Извините, подождите минутку… Я прощаюсь, и… тут есть еще одно лицо, желающее с вами переговорить, окей?

– Хорошо.

– Минутку.

На линии послышались шорохи и щелчки, затем заиграла музыка: очевидно, связь переключили на нового абонента. Спустя пару секунд он вступил в разговор.

– Хэллоу, Томаш.

Португалец мгновенно узнал этот хрипловатый немного тягучий голос, этот обманчиво спокойный тон, таящий угрозу и плохо скрытую агрессию.

– Мистер Беллами?

– You’re a fucking genius.

Не оставалось никаких сомнений – с ним говорил Фрэнк Беллами, шеф научно‑технического директората.

– Как поживаете, мистер Беллами?

– Даже не знаю, что сказать. Вы провалили дело.

– Ха, вот оно что! Но это не совсем так…

– Рукопись у вас с собой?

– Нет.

– Вы ее читали?

– Н‑нет, но…

– Значит, вы провалили дело, – перебил его Беллами голосом твердым и холодным, как лед. – По основным параметрам задача не выполнена.

– Во‑первых, я не могу нести ответственность за операцию по похищению рукописи. Не знаю, помните ли вы, что я не являюсь сотрудником вашей гребаной конторы и не готовился для участия в вооруженных налетах. Если операция и провалена, то только потому, что ваш человек был недостаточно профессионален, чтобы осуществить ее успешно.

– Ладно вам, – ослабил нажим цэрэушный босс. – Моему коллеге из оперативного директората, думаю, это небезынтересно услышать.

– Во‑вторых, у меня есть предположения о местонахождении профессора Сизы. Отель «Орчард».

Беллами сделал паузу.

– А где это? – спросил он.

– Не знаю. Кроме названия других данных у меня нет.

– Хорошо, я дам указания навести справки.

– В‑третьих, хотя иранцы так и не позволили мне ознакомиться с рукописью, я знаю, что сами они пребывают в растерянности по поводу ее содержания и не имеют представления, как толковать текст.

– Кто вам это сказал?

– Что?

– Кто из иранцев сообщил вам, что они растеряны и не могут понять рукопись?

– Ариана Пакраван.

– А, исфаханская красавица. – Фрэнк Беллами снова сделал паузу. – Она действительно божественна в постели?

– Что, извините?

– Вы меня прекрасно слышали.

– Отвечать на подобного рода дурацкие вопросы считаю ниже своего достоинства.

Беллами разразился хохотом.

– Какие мы чувствительные! Я вижу, вы в плену страсти…

– Хватит! – запротестовал Томаш. – Вы будете слушать то, что я хочу сказать?

Американец тотчас сменил тон.

– Вы утверждаете, что иранцы испытывают растерянность по поводу документа.

– Судя по всему, они не представляют, что с ним делать. Насколько я понял, по их мнению, ключ к пониманию рукописи кроется в оставленных Эйнштейном двух зашифрованных сообщениях. К этим двум сообщениям я имел доступ. И они у меня с собой. А одно я расшифровал.

Возникло недолгое молчание.

– Ну что я говорил? – воскликнул Беллами. – You’re a fucking genius!

Томаш рассмеялся.

– Вы не ошиблись.

– И что открылось в расшифрованном сообщении?

– Вообще… если быть полностью откровенным, я и сам толком не понял.

– Что вы хотите этим сказать? Так вы его расшифровали или не расшифровали?

– Да, расшифровал, – подтвердил португалец, – но у меня такое впечатление, что расшифрованное сообщение тоже является шифром, – объяснил он. – Это как многослойный пирог из шифров, понимаете? Расшифровав каждое последующее сообщение, каждый раз опять сталкиваешься с новым шифром.

– А вы чего хотели? Не забывайте, автор этого документа – самый умный человек из всех когда‑либо живших на земле. Поэтому загадки, придуманные им, не могут не быть чрезвычайно сложными.

– Возможно, вы и правы.

– Ясно, что прав. Но мы опять отвлеклись. Скажите, что же говорится в сообщении, которое вы расшифровали?

– Минутку.

Томаш принялся лихорадочно хлопать себя по карманам, однако, как ни удивительно, сложенный вчетверо листок оказался там, куда он его и положил. Тюремщики Эвина были изощренными садистами, но его одежду они почему‑то не обыскали. Или, может, просто не ожидали, что арестант так внезапно их покинет.

– Сколько можно ждать? – раздраженно спросил Беллами.

– Да‑да, сейчас, – Томаш развернул листок.

– Так читайте!

Историк пробежал глазами нацарапанные на бумаге строки.

– Итак, расшифрованная мной загадка – это четверостишие, написанное на титульном листе рукописи сразу под заглавием.

– Что‑то вроде эпиграфа?

– Да, точно. Эпиграф. Вещь довольно мрачная, – заметил Томаш. – Слушайте, – он прокашлялся и зачитал: – «Terra if fin, de terrors tight, Sabbath fore, Christ nite».

– Я уже читал это! – возмутился Беллами. – Наш человек прислал мне этот стих неделю или две назад.

– Ну да, это я передал ему текст. И я расшифровал сообщение, скрытое в этих стихах.

– Говорите.

Томаш перевел глаза на текст на немецком языке.

– Я обнаружил, что это анаграмма. В стихах на английском языке скрывалось сообщение на немецком. И гласит оно следующее. – Томаш попытался подражать немецкому произношению: – «Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht».

На другом гонце линии возникла пауза.

– Вы можете повторить? – попросил Беллами изменившимся голосом.

– «Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht», – прочел Томаш. – Это означает: «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен».

– Это невероятно! – воскликнул Беллами.

Томашу показалась странной столь эмоциональная реакция собеседника.

– Это в самом деле удивительно…

– Удивительно? Нет… более чем удивительно! Настолько, что мне даже трудно поверить!

– Ну да, фраза действительно…

– Вы не понимаете, – перебил Томаша собеседник. – Я уже слышал эту фразу из уст самого Эйнштейна. В 1951 году, во время встречи в Принстоне с тогдашним премьер‑министром Израиля, Эйнштейн произнес именно эти слова. Я был там и все слышал. – Пауза. – Вот. Передо мной запись разговора Эйнштейна и Бен‑Гуриона. В какой‑то момент они перешли на немецкий. Эйнштейн сказал: «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен».

– В ответ Бен‑Гурион спросил: «Что вы хотите этим сказать?» Эйнштейн: «Природа скрывает свою тайну в силу собственного величия, а не из коварства».

Томаш Норонья, увидев вдруг выросшую слева от шоссе Коимбру, образ которой ассоциировался у него с замком на вершине меловой горы, чуть не закричал от радости. Город на берегу Мондегу словно светился внутренним светом, наслаждаясь лучами веселого солнца и веявшим с реки приятным ветерком. Белые фасады и кирпично‑красные крыши придавали древнему бургу какой‑то уютный, почти домашний вид. И действительно, ни в каком другом месте Томаш не чувствовал себя так хорошо и удобно, как здесь, где был его родной очаг. Сама эта земля и стоящие на ней дома, казалось, принимают его в распростертые объятия, как встречающая сына мать.

Последние трое суток прошли в сплошных переездах. Сначала историк пересек в северном направлении Каспийское море, завершив плавание в Баку. В столице Азербайджана Мохаммед постарался достать ему билет на ближайший рейс до Москвы, и Томаш вылетел туда без задержки на первом же Ту‑154. Переночевав в красивом отеле в самом центре города, рядом с Кремлем, на следующее утро он покинул российскую столицу и, пролетев надо всей Европой с востока на запад, в середине того же дня приземлился в Лиссабоне. В обычных обстоятельствах он бы из аэропорта поехал прямо к себе, но сейчас, несмотря на усталость и нервное переутомление, такую возможность даже не рассматривал. Учитывая состояние здоровья отца, своим первейшим долгом Томаш считал повидаться с ним.

Еще в лиссабонском аэропорту он купил открытку и, черкнув на ней пару слов, отправил Ариане. Сообщил, что добрался без приключений, передал приветы и поставил подпись: Шамот. Криптоаналитик прибег к небольшой хитрости – свое имя написал наоборот – на тот случай, если весточку вдруг перехватит ВЕВАК или любая другая могущественная иранская служба.

Томаш уже точно знал, что в скором времени ему так или иначе предстоит заняться проблемой взаимоотношений с иранкой. Ариана, особенно после всего, что она для него сделала, постоянно присутствовала в сознании Томаша, а это, по его мнению, могло свидетельствовать только об одном, а именно – о любви. С того момента как он расстался с ней, ее прекрасный образ каждую ночь виделся ему во снах. Память о завораживающим взгляде янтарных глаз будоражила душу. Чувствами владело воспоминание о кротком выражении лица и полных губах, приоткрытых в меланхоличной улыбке, словно освещенные солнцем лепестки алой розы. Высокая, стройная фигура, совершенные формы тела наполняли его сладострастным желанием. Однако более всего ему недоставало размеренно‑напевных звуков ее тихого голоса. Томаша уже нисколько не удивляло, что он тоскует по Ариане, что ему хочется общаться с ней, вдыхать запах ее духов, просто быть с ней рядом. С этой женщиной он мог бы говорить, забывая о времени и обо всем на свете, пока минуты не превратятся в часы, а слова – в поцелуи.

Но пока еще было рано принимать решение о том, как быть с чувствами к Ариане. В первую очередь следовало повидаться с отцом. Затем предстояло решить проблему с ЦРУ – найти возможность прекратить нежелательную связь с американским ведомством. Томаш уже досыта наелся цэрэушными играми с подставами и не желал более оставаться слепым инструментом в руках бессовестных и циничных людей.

Настал час вернуть себе суверенное право быть хозяином своей судьбы.

Открыв дверь и увидев на пороге улыбающегося ей сына, Граса Норонья не сдержала радостного возгласа.

– Томаш! – она устремилась к нему с распростертыми объятиями. – Наконец‑то ты вернулся!

Они обнялись.

– Все в порядке, мам?

– Более или менее, – ответила она. – Входи, сын, входи.

Томаш прошел в гостиную.

– Отец?

– Он в клинике на процедуре. Скоро его должны привезти.

Оба сели на диван.

– Как он вообще?

– Уже поспокойнее, бедняга. Какое‑то время назад с ним не было никакого сладу. Чуть что – сразу уходил в себя, а уж если открывал рот, то доставалось сразу всем и вся. Послушать его, так доктор Гоувейа ни на что не годится, весь медперсонал – сплошные тупые животные, а заболеть вместо него должен бы был Шику‑Выпивоха… короче, одно мучение!

– Но это у него уже прошло?

– Да, к счастью, да. Ведет себя более покладисто и, у меня такое впечатление, начал спокойнее все воспринимать.

– А что лечение? Процедуры эти дают результат?

Граса пожала плечами.

– Ой, не знаю я! – воскликнула она. – Я уже просто молчу.

– Почему?

– А что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? Рентгенотерапия – очень сильное средство, понимаешь? И хуже всего то, что она его не вылечит.

Дата добавления: 2015-06-04