Валерий Брюсов во главе Союза поэтов. Взаимоотношения 1 страница

ГЕТЕ

Список рекомендованої літератури

1. Батлук В.А., Кулик В.М., Яцюк.Р.А. Охорона праці: навч. посібник.– Львів: – Видавництво Львівської політехніки, 2011. – 388 с.

2. ДБН В.2.5-28-2006. Природне та штучне освітлення;

3. Гандзюк М.П., Желібо Є.П., Хамімовський М.О. Основи охорони праці. – К.: Каравела, 2003. – 408 с.

4. Гогіташвілі Г.Г., Лапін В.М. Основи охорони праці. – К.: Знання, 2008. – 302 с.

5. Жидецький В.Ц. та ін. Охорона праці. – Львів: Афіша, 2000. – 348 с.

6. Катренко Л.А., Кіт Ю.В., Пістун І.П. Охорона праці. Курс лекцій. Практикум: Навчальний посібник. – 2-ге вид., стер. – Суми: ВТД “Університетська книга”, 2007. – 496 с.

7. Кучерявий В.П., Павлюк Ю.Є., Кузик.А.Д. Охорона праці: Навч. посібник. – Львів: Оріяна-Нова, 2007. – 368 с.

8. Яремко З.М., Тимощук С.В., Третяк О.І. та інш. Охорона праці: навч. посібник. – Львів: Видав. центр ЛНУ ім. І.Франка, 2010. – 374 с.

Методичні вказівки до виконання практичних робіт:

1 Батлук В.А. Дослідження ефективності природного освітлення промислових підприємств;

2 Комаров В.І., Яковчук П.Є. Розрахунок штучного освітлення виробничих приміщень

3 Катренко Л.А., Кіт Ю.В. Розрахунок освітлення точковим методом в приміщеннях з комп’ютерною технікою;

{7}

Московское коммерческое училище. Первые опусы.

Совет Леонида Андреева.

Московское коммерческое училище на Остоженке (ныне Метростроевская) находилось в громоздком красного цве­та здании, подпираемом массивными колоннами. Теперь в том же мало изменившемся помещении расположился Институт иностранных языков. На его внешней стене по-прежнему прикреплена мемориальная доска, напоминающая о том, что здесь в двадцатых годах девятнадца­того века учился Иван Александрович Гончаров.

Будущий великий романист не кончил полного курса Коммерческого училища, ушел и, подготовившись, посту­пил в Московский университет. Об училище он писал сво­ему брату Н. А. Гончарову:

«...Мне тяжело вспоминать о нем, и, если б пришлось вспоминать, то надо бы было помянуть лихом... Он (дирек­тор — М. Р.) хлопотал, чтобы было тихо в классах, чтобы не шумели, чтобы не читали чего-нибудь лишнего, не принадлежавшего к классам, а не хватало его ума на то, чтобы оценить и прогнать бездарных и бестолковых учи­телей... Нет, мимо это милое училище!»

Прошло семьдесят пять лет с того дня, как И. А. Гон­чаров покинул училище, а в нем мало что изменилось. Воспитатели за малейшую провинность клали учеников младших классов себе на колени вниз животом и пускала в ход линейку. Старшеклассников поучали, поставив спиной к стене и постукивая по лбу увесистым ключом {8} от дверей класса. Размножались фискалы, процветали до­носы. Начальство искореняло крамолу. Все это прикры­валось опекуншей императрицей Марией Федоровной, ко­торой на старости лет иноземные искусники сделали косметическую операцию лица. Огромный портрет этой «не­увядаемой» красавицы в аляповатой золоченой раме висел на видном месте в актовом зале. А вокруг по стенам — одетые в военную форму разных веков самодержцы.

Особенный трепет вызывал попечитель училища гоф­мейстер императорского двора князь Жедринский, напо­минавший в своем сплошь вызолоченном мундире начи­щенный до блеска медный самовар.

Он не одобрил выпущенный старшими классами руко­писный журнал «Рассвет». В нем были помещены мои пер­вые стишки. Были у меня и другие, и я дал их почитать учителю русской словесности Хитрову.

Дней через пять статский советник П. И. Хитров от­дал мне стихи. Под стихотворением «Зимняя ночь», ак­куратно было выведено: «Основная тема: поэзия приро­ды»; частная мысль: зимний пейзаж; идея, как вывод: зимой хорошо: путь чистый, но мрачный». И таким обра­зом были разобраны все стихи, впрочем, иногда попада­лись замечания: «Верно подмечено», «Очень удачно передано»; «Неудачна форма»; «Не верен тон» и т. д., и т. п.

Что было делать? В те далекие годы начинающий ли­тератор не мог нигде получить помощи. К профессиональ­ным поэтам было трудно попасть, посылать в редакцию журналов стихи — бесполезно; печатались ответы на по­следней странице, петитом, в «Почтовом ящике» в таком изящном стиле: «Ваши стихи сданы в корзину», «Глупо­стей мы не печатаем», «А знаете ли вы, что за такие сти­хи в порядочном доме морду бьют?»

По окончании Коммерческого училища я стал гото­виться к поступлению в Московский университет и сдал экстерном латинский язык. Одновременно репетировал отстающих учеников и принимал участие в деятельности «Общества бывших воспитанников Московского коммер­ческого училища». Именно там на заседании (это было в 1915 году, во время первой мировой войны) я увидел высокого сутулого старика в черном сюртуке с копной седых, зачесанных назад волос. Мне сказали, что это {9} известный критик Сергей Глаголь (доктор С. С. Голоушев), который много лет назад тоже учился в Московском ком­мерческом училище.

После заседания меня представили Сергею Глаголю. Потом я зашел к нему домой (он жил в одном из переул­ков Остоженки) и занес ему три моих рассказа. Помню, говорили мы о том происшествии, которое случилось в на­шем училище в 1912 году (год реакции). Кто-то донес инспектору, что у ученика 6-го класса Гудкова в парте лежат прокламации. Ученика посадили, инспектору дали орден.

— Вот, видите, Вольтер прав, — сказал Глаголь. — «Доносы процветают там, где их поощряют».

Я объяснил, что за Гудкова отомстили: в актовом зале из портрета Николая II вырезали в середине квадрат, и сквозь него была видна желтая стена.

— Это я знаю, — подхватил Сергей Сергеевич, посме­иваясь. — В училище загорелся сыр-бор!..

После этой встречи Глаголь известил меня открыткой о том, что один из рассказов «Предсказание» ему понра­вился, и он покажет его Леониду Андрееву, который вскоре приедет из Петербурга.

Кто в те годы не читал андреевские: «Рассказ о семи повешенных», «Жили-были», «Бездна» или роман «Саш­ка Жегулев»? Кто не видел пьес «Дни нашей жизни», «Анфиса», «Екатерина Ивановна»? А потрясший зрите­лей в Художественном театре «Анатема»?

Я больше всего любил рассказ Леонида Андреева «Баргамот и Гараська». В детстве я жил с родителями на Солянке, в М. Ивановском переулке, в двух шагах от Хитрова рынка. На перекрестке этой улицы и переулка стоял городовой, внешне напоминавший Баргамота, все жители и хитрованцы величали его по имени отчеству, и, конечно, он принимал дары от содержателей ночле­жек, притонов, домовладельцев, чьи здания были на его участке. Был на Хитровке и «пушкарь — промышленная голова» Гараська, только звали его «Колька-пьяный». Горе было любому человеку, если обижал Кольку: он уз­навал силу пудовых кулаков Баргамота...

Вскоре я предстал перед знаменитым писателем. Рез­кие черты лица, горбатый нос, открывающие большой лоб черные крылья волос, острая черная борода, огром­ные вспыхивающие черными огнями глаза заставляли {10} надолго запомнить Леонида Николаевича. Одет он был в черную вельветовую куртку с отложным воротником, из-под которого спускался на грудь небрежно повязанный галстук. Писатель поднялся из-за стола и, пожимая мне руку, заглянул в глаза. Потом стал шагать по комнате, а я испытывал нервную дрожь ученика, протягивающего на экзамене руку за билетом.

— Какие вещи Герберта Уэллса вы читали?— спросил меня Андреев, остановившись.

— «Борьбу миров», «Машину времени».

— А «Преступление лорда Артура Савиля»?

— Не читал!

— Поэтому вы и не знаете, что ваш рассказ «Пред­сказание» похож на этот «Этюд о долге» Уэллса, — и Лео­нид Николаевич рассказал содержание.

Конечно, мой рассказ по исполнению ни в какое срав­нение не шел с «Этюдом о долге», который я вскоре про­читал.

— Вам нужно больше читать, — продолжал Леонид Андреев. — Для чего? Для того, чтобы не повторить то, что уже написано! И не писать так, как это делали до вас! Найдите свою тему, свой стиль, свой язык! Вы где учитесь?

— Собираюсь поступить на юридический.

— Ни один факультет не дает такое познание жизни, как юридический. Я учился и работал судебным репорте­ром. Какие сюжеты! Какие характеры! Фейерверк страс­тей!

Несколько минут он вспоминал, как тот или иной су­дебный процесс наталкивал его на золотые темы.

— Не спешите публиковать ваши рассказы,—продол­жал Леонид Николаевич. — В литературе очень важны первые шаги. А то шагнут, а авторов не замечают.

Хотя все это говорилось мне гораздо мягче, чем я пе­редаю, но я сидел, чувствуя, что земля разверзлась подо мной, а я лечу в пропасть. У меня только нашлось силы, робко задать мучительный вопрос:

— Выйдет у меня что-нибудь?

— Я не профессиональный хиромант! — проговорил Андреев и улыбнулся. — Прежде чем стать хорошим пи­сателем, надо быть отличным читателем! — сказал он на прощание.

{11}

Февральская революция. Меценат Михаил Юрьевич.

Критик Ю. И. Айхенвальд

Для меня революция началась с того момента, когда в ау­диторию Московского университета во время очередной яркой лекции профессора Озерова вошел староста наше­го юридического факультета и сообщил, что Николай II отрекся от престола. Сейчас мы, по примеру петроград­ских студентов, должны разделиться на «пятерки», пре­провождать царских «блюстителей порядка» в тюрьмы, из которых уже выпускают политических узников. После этих слов старосты загромыхало такое «ура», что в окнах задребезжали стекла.

Мы начали выбирать руководителей «пятерок» и на­зывать фамилии студентов, которые должны войти в каж­дую из них. Вдруг слева, в проходе, раздался шум, крик, и мы увидели нашего тыкволицего, с десятком царских медалей на бугристой груди «педеля», у которого вырыва­ли записную книжку. Оказывается, он, украдкой, в угол­ке, записывал фамилии руководителей и участников «пя­терок», чтобы по привычке осведомить охранку. Студенты вырвали у него записную книжку, вытащили его из аудитории и спустили с лестницы.

До глубокой ночи «пятерки» патрулировали по горо­ду. Так же шагали с красными повязками на рукавах студенты других высших учебных заведений, рабочие московских заводов, горожане-добровольцы. Многие из них вели обезоруженных городовых, околоточных, при­ставов, жандармов, филеров — сыскных агентов охранки. Наша «пятерка» остановила автомобиль, в нем ехал по­мощник московского градоначальника Андрианова подполковник Заккит. Мы вывели его из машины, обыс­кали, взяли оружие и препроводили за решетку.

Я патрулировал в «пятерке» с одним студентом, и мы разговорились. Я сказал, что пишу стихи и рассказы. Он объяснил, что его отец, присяжный поверенный, большой любитель литературы, меценат, и зовут его Михаил Юрь­евич, как Лермонтова, а моего спутника Федором Михай­ловичем, как Достоевского. В доме отца бывают {12} некоторые литераторы, в частности Ю. И. Айхенвальд, и, если я хочу, он, Федор Михайлович, может достать записку, адресованную этому критику. Я не отказался, и вскоре у меня в руках была визитная карточка Михаила Юрье­вича, где он просил Айхенвальда принять меня.

Имя Айхенвальда мелькало в газетах и журналах. Его «Силуэты русских писателей» и «Этюды западных писа­телей» были расхвалены рецензентами.

Критик жил в доме № 32 по Новинскому бульвару (ныне улица Чайковского). Кстати, этот дом принадле­жал «московскому златоусту» Ф. Н. Плевако.

Я даю впустившей меня в квартиру горничной визит­ную карточку присяжного поверенного. Горничная плы­вет по длинному коридору, исчезает за дверью, вновь появляется и пропускает меня в кабинет Айхенвальда. Подходя к столу, за которым он сидит, я кланяюсь и, по его приглашению, опускаюсь в мягкое кресло. Присмат­риваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами очков чуточку выпуклы, короткие согнутые в локтях руки похожи на культяпки. Держа мою тетрадь со стихами, он говорит западающим неров­ным голосом, и у меня по спине пробегают мурашки.

Сущность поэта (это слово Айхенвальд произносит с благоговением) нельзя объяснить. Он — поэт, он — не­повторим! И поэтому одинок!

Критик тихонько раскачивается вперед и назад, его руки-коротышки описывают маленькие круги, и кажется, что он совершает магические заклинания.

Поэт, продолжает Айхенвальд, живет на земле, но, по­мимо своего желания, отделен от людей, от всего мира. Он создан потусторонними силами. Он, поэт, живое доказа­тельство того, что настоящая реальность не материя, а дух! На поэта не влияет ни эпоха, ни страна, ни общество, Критик привстает на цыпочки, черты его бледного лица заостряются, его ручки поднимаются над головой. Поэт, глухим, словно потусторонним голосом добавляет он, не кто иной, как наместник бога на земле...

(Вот что значит визитная карточка Михаила Юрье­вича!)

Айхенвальд замолчал, глубоко вдвинулся в кресло, си­дит, не шевелясь, только губы его продолжают что-то шеп­тать. Я настолько озадачен, что боюсь перевести дыхание. До сих пор я знал, что наместник бога — римский папа, {13} а тут еще и поэт! А ведь таких наместников немало! По­нятно, что все это не касается автора тех стихов, которые лежат перед критиком на столе. У меня одно желание: подняться с кресла, взять свою тетрадку стихов и неслыш­ными шагами, именно неслышными, покинуть кабинет. Но через минуту Айхенвальд спокойным сухим тоном объяс­нил, что стихи прочтет и через две недели пришлет ответ господину присяжному поверенному, к кому мне и следует обратиться...

Через две недели я зашел в контору к Михаилу Юрье­вичу. Он так же был похож на Лермонтова, как швабра на хризантему. Айхенвальд прислал мою тетрадку стихов со своими пометками. Полностью его удовлетворило единст­венное стихотворение «Голубое»:

На шум в переднюю вбежала,

Зажмурила глаза, — вся в солнце, в голубом,

С раскрытой книжкою журнала,—

Увидела меня и убежала в дом...

Москва в октябре 1917 года. Кафе футуристов.

Маяковский, Каменский. Вертинский без грима.

Футурист жизни

Москвичи с утра до вечера выступали на митингах сперва возле памятника Пушкину, потом на Скобелевской (те­перь Советской) площади, вблизи скачущего на коне «бе­лого генерала». Какие фигуры появлялись на возведенных деревянных помостах! Старые генералы от инфантерии, или, как их окрестил народ, генералы от дизентерии, при­зывающие, как и Керенский, к войне до победного конца. Подозрительные личности в синих с большими окуляра­ми очках, рассказывающие «святую правду» о том, что большевики и Ленин — немецкие шпионы, которых Гер­мания отправила в Россию в запломбированном вагоне. Ударницы женского батальона — дебелые особы в военной форме, с трудом поднимающиеся на подмостки. Они при­зывали отдать свою жизнь за «спасителя России» Керен­ского. Выходили люди в штатском, уверяющие, что спа­сение России — в Учредительном собрании, и призываю­щие голосовать за список № 1 — кадетов (партию народной свободы), № 2 — народных социалистов, № 3 — эсеров, № 4 — меньшевиков и ни в коем случае за № 5 — большевиков.

{14} Эта агитация за списки перекинулась и в Московский университет: студенты разъезжали по Москве и Москов­ской губернии, агитируя народ опускать бюллетени за ту или иную партию. Агитация не всегда соответствовала идейным убеждениям некоторых студентов, а зависела от тех материальных средств, которыми их снабжала одна из партий. Такие студенты агитировали в разных местах за две, за три противоположных партии. Это же проделывали студенты и других высших учебных заведений, стремясь заработать на хлеб насущный. Какое — после таких аги­таций! — получилось бы учредительное собрание, предла­гаю судить читателю.

Октябрьским днем в университете разнеслась весть о том, что Временное правительство арестовано, а Керенско­го, переодетого в костюм сестры милосердия, американцы вывезли из Петрограда. Вся власть перешла к Совету ра­бочих и солдатских депутатов. Эта весть разделила пре­подавателей и студентов на два лагеря: белоподкладочники и реакционно-настроенные профессора стали совещаться в одной аудитории; остальные — их было меньшинство — в другой.

Через несколько дней в Москве началась битва крас­ногвардейцев с юнкерами, которые засели в домах, стре­ляли из окон и устраивали засады за каждым углом. Красногвардейцы яростно и ловко выбивали их оттуда. Кровопролитные бои произошли у Никитских ворот, на Театральной (Свердлова) площади, особенно у гостиницы «Метрополь» и кинотеатра «Модерн». Рев пушек гулко прокатился по Москве, от грохота в окнах, балконных две­рях дребезжали стекла, внезапно вылетали из рам и со звоном рассыпались на тротуарах.

Юнкера переоделись в солдатские шинели, повязали красные повязки на правые рукава и этим провокацион­ным способом проникли за стены Кремля, а к ним устре­мились сторонники Временного правительства из город­ской думы. Казалось, теперь Кремль нельзя взять никакой силой. На это и рассчитывал командующий Московским военным округом правый эсер полковник Рябцев.

Но красногвардейцы выкатили пушки под стены {15} Кремля, ударили по юнкерам и белогвардейцам. Те стали ис­кать путь к отступлению...

В центре Москва была изранена: стекла в окнах домов выбиты, заложены подушками, перинами, забиты фане­рой; с фасадов осыпалась штукатурка, отбиты карнизы;

водосточные трубы смяты, сорваны; вывески прострелены, отверстия, пробитые пулями, светятся; тротуары и мосто­вая усыпаны стеклом, кусками кирпича, железа; афишные тумбы сломаны, выдернуты, ветер треплет обрывки бума­ги. У Никитских ворот сгорели два дома — жильцы ро­ются на пожарище. На Тверском бульваре повалены де­ревья.

Я шагаю по Б. Дмитровке (ныне Пушкинская), про­хожу мимо Охотного ряда. Здесь в магазинах и палатках мордастые, краснорукие торговцы продавали — дешевле, чем в других местах, — мясо, кур, потроха, квашеную капусту, огурцы. Здесь висела кричащая вывеска торгов­ца рыбой: «Сам ловил, сам солил, сам продаю». Теперь тут пусто, только шагает мальчишка с большим пузатым стеклянным кувшином на голове, где мерно покачиваясь, плещется подкрашенная розовой краской вода, продавае­мая стаканами.

На старом здании университета разбиты снарядом ча­сы, погнулло стрелки показывают одиннадцать минут седьмого.

В аудитории № 1 происходила сходка студентов-юри­стов, которая окончилась избранием старостата. Я вошел в число старост, и на меня возложили обязанность заведо­вать социальным обеспечением студентов, что отнимало немало времени. В тот день я столкнулся в коридоре с сыном Михаила Юрьевича — Федором Михайловичем. Он сказал мне, что группа студентов, пишущих стихи, со­бирается сегодня вечером в кафе футуристов.

Это кафе помещалось на Тверской, в Настасьинском переулке в доме № 521. В переулке разбитые газовые фо­нари не горели, но в темноте сверкал оригинальный фо­нарь, выхватывающий из мрака черную дверь, где карми­новыми буквами было написано название кафе, пронзен­ное зигзагообразной стрелой.

Мы миновали фанерную переднюю, раздвинули тяже­лые шторы и вошли в комнату с низким потолком. Пол был усыпан опилками, стояли грубой работы столы, струганные деревянные скамьи. На черной стене был {16} нарисован огромный багровый слон с поднятым хоботом, бюсты женщин, судя по объему и росту, великанш; головы, гла­за и крупы лошадей. Все это пересекали линии всех цве­тов радуги и сногсшибательные надписи, вроде; «Доите изнуренных жаб». Или над женской уборной: «Голубицы, оправляйте ваши перышки».

На эстраде кафе футуристов сперва выступал Давид Бурлюк, по-прежнему уверяя, что ему нравится «бере­менный мужчина». Потом вышел Василий Каменский и с буйной удалью прочел отрывок из отличной поэмы «Стенька Разин — сердце народное»:

Сарынь на кичку,

Ядреный лапоть

Пошел шататься по берегам.

Потом Д. Бурлюк объявил, что в числе гостей находит­ся Александр Вертинский, и попросил его что-нибудь спеть. Молодой артист выступал в кафе «Трехлистник» (Петровские линии). Там он выходил в белом костюме Пьеро с покрытым белилами лицом, ярко подведенными глазами, резко изогнутыми черными бровями. Приоткрыв черный шелковый занавес, он скрещивал пальцы рук, подпирал ими подбородок и исполнял заунывные баюка­ющие сентиментальные песенки. Здесь же, в кафе, на эстраду вышел белесый, безбровый среднего роста человек и запел, слегка грассируя:

Ваши пальцы пахнут ладаном,

А в ресницах спит печаль...

Вслед за Вертинским балерина оперы Зимина танце­вала испанский танец, постукивая кастаньетами. Похо­жий па поэта артист спел песню про красавицу Кэт.

Я вышел в переднюю, чтобы взять из кармана моей бекеши коробку папирос, и увидел анархиста, снимающе­го с себя доху, котиковое дамское манто и другую верх­нюю одежду. Остался он в куртке, опоясанной ремнем, на котором висели три кобуры с револьверами и гранаты. Особняк анархистов был неподалеку на М. Дмитровке (ныне улица Чехова), там где помещался Дом купечес­кого собрания, а теперь театр имени Ленинского комсо­мола.

В эту минуту пришел В. В. Маяковский, он перекинул­ся несколькими словами с Бурлюком, потом вышел на {17} эстраду, блестяще прочитал «Оду» и фрагменты из своей поэмы «Человек». Был объявлен небольшой перерыв, пос­ле чего Владимир Владимирович объявил выступление поэта Сергея Спасского. Затем предложил выходить на эстраду молодежи. Он устремил взгляд на нас, студентов. Федор Михайлович вызвался первым, прочитал поэму о красивой Анне, которая предпочла его другому.

Маяковский продолжал вызывать молодых поэтов, и они выступали один за другим. Доброжелательное отно­шение Владимира Владимировича к молодежи я наблюдал и спустя десять лет, когда в доме Герцена был организо­ван первый местком писателей. Меня выбрали секретарем кассы взаимопомощи. Маяковский сказал мне, что моло­дой поэт имярек подал в нашу кассу заявление, прося безвозвратную, превышающую обычную норму ссуду. Я объяснил, что касса вообще неохотно дает безвозвратные ссуды и заранее сказать, как решится дело, нельзя. Вла­димир Владимирович пришел на заседание кассы взаимо­помощи, рассказал, в каком тяжелом положении нахо­дится молодой поэт, и правление постановило выдать без­возвратную ссуду.

Мы, студенты, собирались уходить из кафе футури­стов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объя­вил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.

На эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борь­бы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футу­ристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоми­нающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, ко­роткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.

Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закалять­ся. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, {18} башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмаль­ные, и т. д. и т. п. В доказательство своей «программы жизни» он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание неко­торых железных предметов.

После этого первый русский йог потребовал вниматель­но слушать его и записывать. (Я и записал.) Он сове­товал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и фор­му, два раза в день применять древний способ йогов: «Ут-тапа-курм-асана».

— Вы принимаете позу петуха, — говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, — и, держась обе­ими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, — продолжал он, — рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа...

В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски...

Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине зане­сенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подстав­ки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.

— Товарищи москвичи! Перед вами временный па­мятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту,— проговорил ловец славы Владимир Гольц­шмидт.— Его друзья — четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной {19} жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи.

Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знали его в ли­цо, аплодировали; а кто знал — стоял в недоумении. Фу­турист жизни взял лопату, положил на санки, быстро по­вез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:

— Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!

Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то пал­ка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков...

Штаб Интернациональной Красной Армии. В Кремле у Я. М. Свердлова. Выступление Есенина перед студентами. Книжные лавки. Первый разговор с Есениным

Воинскими делами студентов Московского университета ведал один из членов объединенного старостата всех фа­культетов. Весной 1918 года он сказал мне, что военному комиссариату очень нужны переводчики с иностранных языков. Я пошел к командиру, который занимался моби­лизацией студентов, и объяснил, что владею немецким языком, хуже английским. Меня направили в комиссию по созданию Интернациональной Красной Армии. Я по­ехал туда на трамвае.

По улицам шли москвичи, у многих были кожаные или брезентовые портфели. Казалось, люди спешат на служ­бу. Но саботаж старых служащих отнюдь не прекратил­ся — в учреждениях не могли набрать и трети положен­ного штата. Дело было совсем в другом. В те дни еще бы­ли в ходу керенки: зеленые — двадцатирублевого и корич­невые — сорокарублевого достоинства. После Октябрьской революции они стали с невероятной быстротой падать в Цене. Керенками платили не поштучно, а полистно. Нести эти листы в руках было невозможно. Вот и приспосабли­вали для них кто что мог. Я увидел, как девочка, купив у {20} торговки маковники, вынула лист керенок, в та отрезала себе от него нужную сумму ножницами.

Комиссия разбирала заявления военнопленных, жела­ющих служить в Интернациональной Красной Армии. Я помогал им составлять анкеты, сдавать нужные документы и т. п. По вечерам я готовился к экзаменам, весной сдал их.

В июле комиссия была переименована в штаб Интерна­циональной Красной Армии, и председатель стал имено­ваться военным комиссаром. Он перебрался с частью сотрудников в вагон, который передвигался по железной дороге в те города, где принималось пополнение в армию или отправлялись маршевые роты на фронты. Во время такой поездки (это было в августе 1918 года в Орле) во­енный комиссар сказал мне, что порученец, отправленный им в Москву с секретными пакетами, убит, а пакеты ук­радены.

— Ты в своей студенческой форме выглядишь, как мальчишка, и не обратишь на себя внимание, — объяснил комиссар. — Вот эти секретные пакеты ты доставишь в Москву по назначению.

Я возил зашитые нашей машинисткой за подкладку моей тужурки секретные пакеты в Наркомат по военным и морским делам, а также лично председателю ВЦИК Я. М. Свердлову.

Однажды поздней осенью, шагая по московскому вок­залу, я увидел, что на прилавке продают газеты и пятый номер журнала «Свободный час». Я полистал его и едва не задохся от радости: там было помещено мое стихотво­рение «На дворе». Это была моя первая напечатанная вещь. На все лежащие в кармане деньги я купил четыре номера «Свободного часа» и, аккуратно согнув трубочкой, глубоко засунул в карман шинели.

Я попал под дождь и пришел в приемную Свердлова вечером, когда там уже никого не было. В промокшей студенческой шинели я предстал перед Яковом Михайло­вичем и поздоровался с ним. Он предложил мне снять ши­нель и, кивнув головой на подоконник, сказал, что там, в чайнике, кипяток, а на тарелке булочки.

Перед тем как снять шинель, я осторожно вынул из кармана журналы и положил их на край письменного стола. Яков Михайлович взял один из них и стал просмат­ривать. Он прочитал мое стихотворение.

Дата добавления: 2015-06-30