ДИКАЯ ПЕСНЯ 24 страница

* * *

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ

После вот того неловко, невзначай и как – бы совершеннейше случайно подслушанного странного разговора Джона Картера и Михаила у Марыси тревожно щемило сердце. И дух ее так тосковал… К тому же пристала бессонница… Она вот и раньше до всех этих тяжелых дел и страшных приключений не умела спать в поезде. А теперь еще вот это.

- Хорошо Ли Маню. Дрыхнет себе, как убитый. А мы? А мы – русские в своей стране, как беглецы. Или, что еще вернее, словно беженцы… Беженцы…

- Беженцы – беженцы – беженцы – стучали этим мыслям в такт вагонные колеса.

- Беженцы… Беженцы… Беженство… - с тоской и горечью подумала Марыся. – Тяжелый, горький хлеб изгнания. Горькая, горькая доля… - неожиданно полезли из далеких глубин подсознания какие – то странные, страшные фразы. – Мы не в изгнанье, мы в посланье… - вдруг вспомнила Марыся с ужасом.

– Да это же оттуда, еще из Гражданской… -

Белая армия, белая кость.

Русские буквы. Французский погост… -

- пришли на память снова такие вот строчки. – А кто их написал? Кто написал? Кто написал? Ах ты, Господи – Боже… Хоть стреляй меня сейчас, не скажу про это. Вот не знаю, и все тут… - наползала в голову одна мысль страшней и странней, чем другая.

Взмахнула головой и расчесала волосы. И вновь подумала она с болью и с резью по самому сердцу: - Вон за окнами та – целая страна. И вроде бы Россия, а как – бы и нет… -

- Хоть похоже на Россию,

Только все – же не Россия… -

- опять выплыли откуда то из дальних закоулков памяти слова какой – то стародавней песни. По моему, ее когда – то под гитару пел отец. А мама ему подпевала. Подпевала… И была молода. И платьице было цветастое. И такая еще молода. Ну а я? – спросила она саму себя и ответила. – А я была маленькая – маленькая. И тогда был эСэСэСэР… - вспомнила она и вдруг … поежилась.

* * *

То ли вдруг холодным ветерком потянуло по длинному и гулкому проходу из торопливо кем – то незапертой вагонной, тамбурной двери?.. То ли привиделось, припомнилось чего в то утро давнее, страшное...

Огромное белое здание в Центре. И безжалостные танки. Танки, танки… Вот они с оглушительнейшим ревом въезжают на широкоченнейший Арбатский мост над мутно - серою Москвой - рекой и неспешно громыхая тяжелыми траками, чадя черными клубами гадостой соляры и разворачиваясь круглою головкой башни по своей оси занимают нужную огневую позицию…

- А мы?.. А где мы? Где мы все?.. Тогда?… были? – выплыло из дальних закоулков.

Серые ряды милиции и нерушимо ощетинившиеся грозные ОМОНовцы, ОМОНовцы, ОМОНовцы, с прозрачными щитами и длинными, черными палками сурово смотрят из под касок – масок на ту жалкую гражданскую толпу. Грозным строем, цепью в пять непреодолимых для смертных рядов протянулись между танками и меж зеваками на том самом мосту. И она такая маленькая держится за ручку. И…

Неожиданно и страшно грохнуло и… сразу же у всех мгновенно заложило уши. Дрогнул, передернувшись на мосту первый танк. А за ним второй и третий. И еще, еще, еще. И так все танки всей той самою недлинною цепочкой, что стояла теперь поперек Большого и стреляла. Оглушительно стреляла и стреляла.

Первый грохот и… толпа взрывается аплодисментами! И уже слышны из той толпы и одобрительные крики, и радостные возгласы восторга.

- Бей фашистов! Так им, гадам, так – растак!.. – голосит какой – то мужичонка. И -

- Так и надо этим депутатам! Будут знать, как идти против нашего Бориса Николаевича! – восторгается содиднейшая дамочка в роговых очечках в поллица, и уже через мгновение кому – то что – то горячо, навзрывд, а потом неспешно по – учительски размеренно, и снова – грозно и бесспорно внушает ошеломленным и безропотно притихшим, ошалевшим и растерянным. – Засели там в Белом Доме фашисты… Руцкой, Хасбулатов и…

И снова грохот, грохот, грохот. И едкая, и сизая пороховая гарь над толпой. Над мостом. Над Москвой… Ну а там впереди…

А впереди – Белый Дом. И черными прогарами на Белом белом Доме набухает и дымится страшное и черное пятно. Растет и ширится, как раковая метастаза… И оттуда из пятна из этого, и из дымной, едкой, страшной этой черноты черноты, из этой самой червоточины растущей вырывается желто – красный огненный язык …

А танки все стреляют и стреляют, и стреляют. И орет, орет, орет изнемогая от восторга та полпа…

Чужие ноги. Штаны и рубахи. Брюки и плащи. Затекшая и потная рука. И ощущение великого абсурда всего происходящего вот тут. И испуг. И гарь. И грохот. И…

* * *

Почуяв дрожь откинула назад свою голову и долго и тупо глядела в окно. Глядела и не видела. Верней, уже не понимала… Нет, не так… Просто не было, не было, не было сил… Так вот и сидела съежившись и вжавшись в этот синий синтетический диван посреди чужого, чисто вымытого пластика и хрома бешено летящего трехцветного вагона.

После отдышалась. Протянула руку к столику, и взялась за желтоватый, дребежжащий подстаканник с какими – то странными вензелями. Поднесла стакан к сухим губам и… c трудом отхлебнула. Первый глоток. И второй. И третий. И потом еще, еще, еще.

- Совсем как в детстве. До того самого года, после которого мы уже никогда не поехали в Крым. – пришло и ушло навсегда. И растворилось в сером океане головного мозга так же легко и… как железнодорожный сахар, высыпаемый в стакан из бедного, разорванного, жалкого пакетика становится сам этим чаем. Чаем в этом тоненьком стакане в дребжжащем, желтоватом подстаканнике, пригубленном сухими губами.

Мимо вымытого ночным летним дождиком окна, за вагонным стеклышком поднимался светлый, розоватый рассвет нового, только народившегося дня. И стелился – стелился – стелился вдоль окон вагонов – Союз Советских Социалистических республик. Незнакомый и… знакомый (!), грозный и великий, и совсем еще… такой неведомый Союз.

- Совсем, как в детстве… - вдруг подумала она.

Но это был уже совсем другой Союз Советских Социалистических республик…

* * *

Неожиданный, веселый летний дождь застучал отчаянно в вагонное стекло. Заструился, побежал дождевыми каплями по стеклам. Забаоабанил по железной, гулкой крыше. Горизонт затянуло тяжелой и мокрой рогожей, и в вагоне стало мрачновато, сумрачно, почти – почти темно.

И уже через мгновение проводники включили свет на проходе, настроение было мрачноватое.

- Едем вот… А куда мы едем? Ой, куда?.. О том и Бог теперь не знает, и… - стонал на верхней полке старый Картер, которому уже порядком надоел и вот этот самый поезд, и бесцельность нудных разговоров с Ли, и даже с другом Михаилом.

- Им то что… Они – из России, и как – нибудь пристроятся в своей стране. Ну а мы – пропадем… Пропадем тут в России… - стонал он, лежа наверху и с какой – то звериной тоской и отчаянием думал он, безнадежно глядя за размытый до абскракции пейзаж среднерусской равнины.

* * *

От коридорной беготни и межвагонного скрежета и грохота присела отдохнуть и немного отошедшая от поездных забот, сует Марыся. Встрепенувшись, вспомнила про купленные накануне в жалкой лавочке на Ленинградском книжечки. Улыбнулась невесело и залезла рукою в пакет. Вытащила, бросила на столик три почти что никому теперь ненужных томика. Красненький, черненький и бирюзовый.

Забралась с ногами на пронзительную, синтетическую синь. Подоткнула подушку под голову. И нажала на клавишку “ВКЛ”.

Над изголовием диваной сини ярко вспыхнула мерто – белая, пронзительная галогенка

- В наше время лампы были желтыми. И их свет ласкал, манил, теплил и звал к себе. А вот этот – только режет, и режет, и режет… - с раздражением подумала она и снова накатило холодочком ужаса и боли. – А какое это “наше время”? Где оно – “наше”? И какое – “не наше”? Скажи?

- Наше – не наше – наше – не наше – наше – не наше – наше – не наше – стучали по рельсам быстрые, злые колеса. И катили длиннейший трехцветный состав все вперед и вперед, и вперед.

* * *

Устала вглядываться в безнадежно размытую заоконную акварель дождя и протянула руку к томикам. И взяла не смотря. И распахнула прямо на угад. Вгляделась в черное по белому и отпрянула, больно обожглась от этой черной книжечки. Потом вчиталась вновь и снова ужаснулась -

- Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит. -

- чернели меленькие, черненькие строчечки. А после. После было еще пострашней. -

- И только могильщики тихо

Работают. Время не ждет!

И тихо, так, Господи, тихо,

Что слышно, как время идет. -

Замерла и ужаснулась.

- Точно про всех нас такое писано. Про нас – четырех странников, да не в какой – то там Вселенной, а вот прямо тут, на Земле… На Земле…

- Ибо будете пришельцами и странниками на Земле… - выплыли из памяти когда – то слышанные строки из какой – то давней церковной литургии. Но она уже не помнила, какой. А глаза все бежали и бежали все дальше и дальше по строчкам. И наплыло затем и еще, даже пострашней, поужаснее прежнего. -

- А после она выплывает, - чернела следующая строка. -

Как труп на весенней реке, -

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

И клонятся головы ниже,

Как маятник, ходит луна…

Откинула голову. Посмотрела на подпись ниже. И прочла -

- Пятое августа сорокового, Шереметьевский Дом…

Минуту посмотрела на дождевые, заокрнные разводы. И взяла бирюзовую.

- Покамест день не встал

С его страстями стравленными,

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю.

Из сырости – и свай,

Из сырости – и серости,

Покамест день не встал

И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,

Еще в холсты запахнутый,

Спит ломовой гранит,

Полей не видно шахматных…

За мутными, туманными завесами водяных струй, злобно лупящих своими яростными каплями в гулкое вагонное железо простирались мокрые холсты полей. Полей. Полей… Вот наехала на поезд кромка леса и понеслись мимо мокрого железного трежцветья все деревья, и деревья, и деревья. Так мертвое неслось через живое. Убегая прочь от лжи и ада городов, их копоти и грязи в эти беспремерно и всесветно распахнувшиеся к широченным небесам хосты мокрых и бедных полей, и хмурых, сиротливых деревень меж ними. К северным, широким и еще не в конец убитым рекам и уже порядком поредевшим русским, северным лесам.

- Из сырости – и свай…

Еще вестями талыми

Лжет вороная сталь

Еще Москва за шпалами! -

- Ну и черт с ней с Москвой – то… - подумала она. Все равно туда нет хода. А вот тут еще и целая страна. Может, и сами спасемся, и… Безумие? А что не “безумие” для нас сегодня?.. – так недодумавши бросила и снова опустила глаза.

- Так под упорством глаз –

Владением бесплотнейшим

Какая разлилась

Россия в три полотнища!

И – шире раскручу!

Невидимыми рельсами

По сырости пущу

Вагоны с погорельцам:

С пропавшими навек

Для Бога и людей!

(Знак: сорок человек

И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,

Где даль шлакбаумом выросла,

Из сырости и шпал,

Из сырости – и сирости,

Покамест день не встал

С его страстями стравленными –

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:

Даль – да две рельсы синие…

Эй, вот она! – Держи!

По линиям, по линиям…

Дочитала до конца. Вот до самого -

- Двенадцатое октября тысяча девятьсот двадцать второго. – и долго – долго, погасив ночник, смотрела на бегущие по стеклу дождевые капли.

* * *

Вагонные разговоры за чайком – нехитрая забава и немудреное средство от противнейшей, дорожной скуки. Вот и снова они начались не пеша. Ибо времени и в самом деле был, извините за юмор, - “вагон”. Пустая болтовня и зряшное, ненужное сотрясение застоялого, прогретого в железе, словно бы запертого в метталлическую банку и порядком уже запоганенного разнообразнейшими запахами воздуха.

- Вот раньше тут в Стране Советов… - забулькал снова старый Джон говорили – “Коммунизм – победит!” Так прямо и писали на заборах – от Вильнюса и до самого Владивостока. “Победит”- де “коммунизм”, и точка. Вернее, восклицательный, конечно, знак!.. И знаете, друзья… - вздохнул майор ВВС США тяжело и как – то грустно. – чем дальше я смотрю на человечество, то мне все больше вот и больше кажется, что именно такая хрень его в конце концов и победит. – Ведь Вы и сами помните вот тех – то наших дикарей… Ну, тех самых, чьи потомки все – же адаптировались жить по окончании вот той всемирной атомной войны? Какое там по – Марксу – Энгельсу устройство завелось в миг меж ними? А ну, Ли Мань, знаток марксизма, отвечай? – шутливо подмигнул он лейтенану и уже через минуту тут – же отвечал на свой вопрос.

- Коммунизм! То есть самое что ни на есть примитивное и дикое устройство, из всех бывших на нашей планете!

- Ну, это не совсем так, дорогой Джон. – мягко стал парировать Ли Мань. – Ведь у них на том этапе уже явственно был виден переход к феодализму. Все эти Двенадцать Королей и прочее, и прочее. А вот наш друг Михаил и того больше для них постарался. Вначале напугал бедняг до полусмерти карабином, потом объявил себя самозванным “пророком” и заставил их искать для нас артефакты погибшей культуры… Потом зачем – то с дуру ввел единобожие, разыграв перед несчастыми пародию на крещение Владимиром Руси.

- Завел там монастырь и даже церковь. И научил иных бедняг читать – писать и даже чистить зубы! Кипятить воду перед тем, как пить и прочее, прочее, прочее… - со смехом поддержал игру Сафронов, говоря в завершении фразы. – Эх, хорошие были – то те дикари! Их мир был так наивен и так молод. И сам я был тогда так… молод. Хоть вот и не много времени прошло. – добавил он чуть – чуть смеясь. – Да, такой вот пространственно – временной парадокс… И могрустнев, еще добавил. – Дикари, говорите?.. Ну, нет! Вот – бы из кого мог выйти прок… cо временем!.. Не то, что “эти”… - осторожно он кивнул в строну двух здоровых, патлатых парней в черных, джинсовых “прикидах”, разливавших прямо сейчас у себя за столиком “Столичную” в немытые, щербатые стаканы.

- Жалеешь, значит, дикарей? – усмехнулся Джон Картер. – Неужели тут такие дикие, что даже ФээСБэ Российской Федерации они уже не по зубам?.. Ну – ну… - подначивал он Михаила.

- Да, мы живем среди новых дикарей! – горячился Сафронов в ответ. – Бывали в мире вот такие цивилизационные провалы. “Темные века” средневековья, когда на целое тысячелетие Европа вдруг забыла о достижениях духа периода античности. Тогда многие попы, монахи… да что там простые монахи, но даже короли не умели не читать, ни писать, ни считать. Тогда Европа позабыла все, что знала много ранее. Забыла географию. Забыла математику. И даже астрономию забыла… Цивилизация упала в бездну войн, голода, болезней и невежества. Обмана, фанатизма и грубейшего насилия над ближним… Но и тогда находились герои и… Томазо Кампанелла, Томас Мор, Николай Коперник и Галилео Галилей вывели тот мир из спячки, и… А дальше были Мартин Лютер, Кальвин и Ян Гус…

- Ну да, ну да… Сперва Калигула… Потом еще Нерон… Потом царь Грозный Иван Васильевич в обнимку со своим Малютой – Оком Государевым. После там Генрих Четвертый… Ну, немного с боку там – Макиавелли. И кардинал Решелье. Опять – же там Оливер Кромвель… А потом Робеспьер Максимилиан (упокой Господь его душеньку!)… И снова – коммунисты… И все те же самые большевики. Матрос Дыбенко. И Александра Коллонтай…- отвечал ему с усмешкой Картер.

- Перестаньте… - взмолиилась Марыся. Лучше вот послушайте. – попросила она и прочла из красной книжки -

- Девушка пела в церковном хоре,

О всех погибших в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою…

И голос был светел, и луч был тонок,

И только высоко у Царских врат

Причастный к тайне плакал ребенок,

О том, что никто не придет назад. -

- закончила она и… отвернулась, уставившись в размый пейзаж за вагонным стеклом.

А потом еще немного помолчав, заговорила, обращаясь даже не к испуганно притихшим друзьям, а куда – то далеко, как – бы говоря с каким – то безмерно бесконечным Космосом -

- Давным – давно я жила в большом, уродливом и длинном доме, стоявшем недалеко от делезной дороги. Дом был старый и панельный. Весь в таких вот бело – синих шахматных квадратиках. А на глухом его торце, что была против мусорки и бедного детского скверика с ржавыми, скрипучими качелями и поломанною деревянной горкой был портрет Ленина и цифры – тысяча восемьсот семьдесят – тысяча девятьсот семьдесят. А еще там были серп и молот и звезда. Вернее, даже не звезда, а просто – таки звездочка. Ну, такая, как носили тогда октябрята. Я – то знаю, знаю… - разволновалась отчего – то вдруг она. – Я уже не была октябренком, но я видела такую у старшей сестры и… И еще у нас под окнами все время грохотали – грохотали – грохотали – грохотали поезда.

* * *

СКАЗАНИЕ О МОСТЕ

- Дом наш был недалеко от железнодорожной станции и я так хорошо все это помню… Надрывные гудки локомотивов и матерню диспетчеров по хриплым рупоркам. Грохот и скрежет вагонных составов. Стук сцепок. И сцепщиков – обходчиков – усталых и небритых мужичков c пронзительно – оранжевых жилетах, шагавших вдоль “железки” c молотками и какими – то металлическими ящиками. Стук по рельсам и свистки. Свистки. Свистки…

Я жила у железной дороги. А вот моя родная школа, куда когда – то я ходила десять лет была на той, другой строне от нее. А через линию дороги был перекинут старый, буро - ржавый, грубо – угловатый, фермо – металлический широкий мост.

И все десять лет, понимаете Вы, десять лет я ходила по этому страшному мосту?.. Высоченный такой. Здоровенный… В детстве он казался мне особенно большим… Сегодня говорить об этом глупо. Но тогда… - улыбнулась она. – Вот этот самый мост казался мне таким огромнейшим творением. Вернее, даже тварью… Короче, для меня вот этот самый мост был как будто – бы живой. Словно это какой там дракон, динозавр или кит. Кит, меж решеткамыми ребрами которого по деревянным доскам, брошенным над бездной ходят люди. Ходят туда и сюда… Короче, - продолжала Марыся – мост тот был большой – большой. Ну а я была тогда еще такая маленькая – маленькая. И как все большое, непонятное и грозное он очень сильно занимал мое воображение. Мне тогда даже казалось, что вот этот самый мост он как – бы был всегда. Словно был он и не сооружен людьми по их же прихоти. Словно это – дар природы или что – то в этом роде… Я понимаю, это очень глупо сейчас звучит – стала словно извиняться девушка – но тогда все грандиозное представлялось мне так высоко и так отстраненно от мира обычных людей. Меня и мамы, папы, бабушки, подруг, учителей и наших соседей.

Дважды в день я ходила над бездной. Туда ходила и обратно… Ходила вот по этому скрипучему мосту с немного прогибавшимися, истертыми, некрашенными досками. И смотрела себе под ноги, чтобы не упасть. А еще на мосту том было скользко зимой. Верней, не на мосту, а на его широких, страшных лестницах с полустершимися досками – ступенями, оббитыми железом по краям. Надо было очень аккуратно подниматься и особенно спускаться с этого моста, держась рукою за высокие железные перила. И стараться никогда не смотреть при этом вниз. А то – так страшно. Страшно…

Вот выйдешь на мост и пойдешь все прямо, и прямо, и прямо – до страшного спуска. Идешь по проходу, а над головою – ребра старых, рыжих ферм. А по бокам, на перилах – высоченные железные листы с разными ободранными непогодой и людьми объявлениями и нехитрою рекламой. – Продаю… Покупаю… Потерялась собака… - Концерт такого – го артиста… или – Выступление экстрассенса… или просто – Цирк… Эти самые железные листы специально к перилам прибили, чтобы вниз никто ничего не бросал. Ни окурки, ни бутылки… ничего другого. Вот народ их приспособил – объявления клеить.

Идешь вот так, промеж листами теми, и вдруг доска, истертая почти до половины, под ногою неожиданно, неверно заскрит. Вмиг опустишь вниз глаза и видишь в щель меж серыми досками крышу пассажирского зеленого загона, одного, другого, третьего, несущиеся длинной чередой. Или чернеющую угольную кучу, до поры стоящую, как вкопанная. Или грязно – белую цистерну с какой – нибудь дрянью. Одну, вторую, третью… Или бревна – штабеля. И вот они бегут, бегут, бегут куда – то.

Поднимешь глаза на широченной, сташной лестнице – и пред тобой размажнется вмиг такая ширь. Вот наша станция и красные пакгаузы. И блесткий ворох ослепительных, стальных путей. Цвеиные огни семафоров и красные глазки у стрелок. Череда из зеленых вагонов и красных вагонов, и белых цистерн. И контейнеры… Бесконечная даль убегающих, грязных, разбитых платформ. Тарахтящий, старый трактор с тележками. Обходчики и пассажиры. Тетки – проводницы в синей форме. А над этим – лес столбов и проводов с тарелками электроизоляторов. И крики рупоров, как крики неких птиц в этом причудливо – чудовищном людском и металлическом лесу.

Бывало так. Вечерами, когда еще сиренево и зыбко, и семафорные огни светятся таинственно во мгле кровавыми рубинами и зеленоватыми глазами изумрудов, и потом, когда уже совсем черным – черно а под ногой летит, скрежещет, ухает и белый, мертвый свет прожектров заливает колоссальное пространство, перевалочный пунк на пути в небеса? Перевалочный пункт на пути в преисподню? Или зал ожидания для счастья и для бед – чистилище?.. Всмотришься попристальней на желтые, распахнутые в мир, и в ширь, и в этот чудный пир и скрежет желтые глаза вагонного депо, где над старою асфальтовою кровлей я ходила и видела из кирпича положенные там уже навеки – тысяча девятьсот шестьдесят три. Отвернешься от этх стеклянных провалов и с лестницы, как над бездною зависнешь, на краю. И увидишь в миг и уходящую Можайского, и решетчатый каркас водонапорки, и две бело – красно – полосато - высоченные трубы нашей тепло - электроцентрали. И уходящий из них от нашей изъезженной и до краев заполнененной железом и телами истерзанной земли серовато – белесый дымок.

Посмотришь на этот дымок, и хочется вмиг полететь. Прямо с этого, страшенного, железного моста. Мимо этих красно – буро – ржавых угловатых ферм и настилов. Мимо красных и сине – зеленых вагонов и тепловоза с красною звездой. Мимо огромных окон колоссальнейших цехов со всем их грохотом, со всем их звоном и брызгами электросварки. C острыми иглами, вспышками, белыми бликами и потом из под касок и неторопливою работою людей… А потом вдруг резко развернуться в воздухе и стрелою взмыть под небеса. И подняться выше. Выше. Выше…

Выше бело – полосатых труб нашей тепло - электроцентрали. Выше серовато – белого дымка, такого безобидного на первый только взгляд, но такого копотно – удушливого, едкого, в те дни, когда он дул на город.

Хотелось, как хотелось мне тогда летать… - продолжала говорить она с непонятной и таинственной улыбкой, словно пребывая в каком - то странном забытье. – А подумаешь и глянешь с моста вниз, и все – же страшно. Жутковато так. Кругом железо. Грязное и ржавое железо. И камни. Прокопченные, промаслянные камни. И истертое, серое дерево, нервно скрипнувшее у меня под ногой.

И еще, - сказала она – мне порою кажется, что весь наш мир – такой – же страшный, ржавый, старый и истерый под ногами мост. Мост переброшенный над бездной, c которого так многие хотят взлететь. Вот они и прыгают с моста. Летят, летят всего секунду и… И разбиваются внизу о камни.

- А еще, – говорила она – в детстве у меня была одна большая, удивительная книжка с интересными каритнками. Книжка про Алису, что провалилась в норку кролика и угодила в Страну Чудес… Там было много – много удивительных диковин в этой книжке. Был там Сумасшедший Шляпник, и был Чеширский Кот, чем – то мне напомнивший сейчас товарища Берия… - заулыбалась она, вспоминая того и другого. – А еще там было одно чудное и абсурднейшее правило. Так, в той самой Стране, чтобы всегда оставаться на одном месте, надо очень всем быстро бежать…

- Интересное правило… - заметил Михаил Юсуфович. – И не только с точки зрения Теории Эйнштейна… Вот бежит история России, да и мира. Та, настоящая, в которой мы родились. И – эта… - указал он пальцем за вагонное стекло. – История бежит, бежит, а результат ее – почти один и тот же. Я ведь уже, кажется, говорил, что в квантовой физике, получившей свое начало от работ Альберта Эйнштейна по Теории Относительности давно считается вполне допустимым, что частица одновременно (!) движется по всем возможным траекториям, просто с разной степенью вероятности… Впрочем, я это Вам уже говорил один раз. Не буду повторяться… Удивительно, но, похоже, это правило работает и в сфере экономической и социальной практики. Притом, в самой полной мере… - сказал он еще и замолк, как – то сразу отвернувшись и уставившись в размытое дождем вагонное стекло.

- Видимо, надо бежать еще быстрее и быстрее, и быстрей. Тогда, может, хоть что – то тут немного переменится. И тут, и там, везде… - сказала Марыся со вздохом и посмотрела на печально притихших друзей. – Только мы пока так еще не умеем…

* * *

ВСЕМУ КОНЕЦ

Дождь и скрежет. И тяжело заваливающийся на бок бело – сине – красный новенький вагон. Один, второй и третий. И вот они – уже сами летящие вниз, под высокую насыпь, словно никому не нужные железные коробки и тянущие, тянущие, тянущие вниз все новые и новые жертвы в погибель

Удар и адский грохот… Вот грохот и… толчок. Освобождение. Полет. Удар и… Все перевернулось, полетело вверх ногами … Ударило больно в висок. Потом еще и еще. И… погасло.

А снизу вверх натекает волнами разрушения и смерти этот адский и прощальный с миром грохот. Грохот, как салют умирающей жизни и металлическое скрежетание и грохот, как самое последнее “люблю” или как самое последнее “прости”.

Вот грохот, грохот, грохот… Вагоны, словно фишки домино. И электровоз, зарывшийся носом в болото. И бело – сине – красные вагоны на путях, не сбитые еще, но все в крови и все орущие от дикой боли. Это те, что еще на уцелевшем участке пути. А поодаль под кручей - уже молчащие безжизненно и тупо, и мертво лежащие. Это они лежат вот здесь же вдоль этой грязно - мокрой насыпи, уже под откосом, в болоте.

* * *

А потом… А потом надрывный Вой сирен и красно – белые фургоны. И Тупо, равнодушно ощетинившееся Калашами серое оцепление вдоль развороченных железных рельсов. И периметром – по чахлому леску, вдоль речки и под насыпью.

Марлевые, белые маски на лицах, уже насквозь пропитанные дождевою влагой. И матерящиеся поминутно усталые и злые cанитары в плащах – додевиках, наброшенных поверх густо замаранных в крови и грязи, копоти и рыжей глине и уже полумокрых халатов.

- Вот тут еще четверо… Несите четыре мешка! Четыре! И скорей! Скорей! – говорит спокойно в рацию какой – то “серый” и уже через минуту оформляет “Визу на транспортировку тел погибщих”…

- А уцелевшие где?.. Где раненые?.. – орет черненькая трубка у него на поясе. – Отвечайте, мать – мать – мать!..

- Не волнуйтесь, все в порядке, товарищ генерал… - сняв ее с ремня отвечает он же вытянувшись в струнку и сдвинув маску на бок. – Изолированы. Уже изолированы. Наш Шестой Отдел работает сейчвс на месте транспортной аварии… Работает оперативно… Всех живых уже забрали… Сначала – в травму. Потом все будут помещены в клинику Института судебной психиатрии имени Сербского, где им сначала вколют вот это… Тьфу ты, черт… Забыл… - бормочет он себе под нос. А после – бодренько выпаливает разом. – Ну вот это, для прочистки памяти. Чтоб не помнили об “этом”, и другим не рассказали никогда. И кто выживет потом – тот и выживет… - усмехается он кривовато и охотно поддакивает, дросая отрывисто и зло. - Всех погибщих рассуем по разным моргам. По Москве, по области… Иногородние пойдут, как “без вести пропавшие”, а москвичи, как просто жертвы ДТП…

- Добро, капитан Семенов. Конец связи. – орет радостно черный динамик и хрюкает.

* * *

Дымящиеся крайние вагоны. И красная пожарная машина, без воды… Усталые брандмейстеры, тупо заливающие крайний, почерневший остов, когда – то новенький и резвый, бело – сине – красный вагон хлопьями густой и грязно – белой пены. Прорезиненные робы и каски с жаропрочными забралами. И рукавицы – в копоти и саже. И респираторные маски – в поллица.

Санитары с носилками. Обгоревшие, черные трупы по краю. И чья – то окровавленная рука, вывернутая девичья рука, нагло вывалившаяся из под мокрой простыни… Последнее прощание. Последнее “прости”. – Прощай, “Великая Эпоха”…

Белые простыни. Мокрые простыни. И дождь. Дождь. Серый, бесконечный и противно моросящий дождь, лупящей по желтой, рыжей глине. Вот он все скорее, все быстрей. Вот он уже вовсю поприпустил и…шибче, шибче… Пузыри вздуваются на лужах в рытвинах размытою водой и разъезженной проселочной дороги.

- Небо плачет… - говорит молодой санитар и присев на корточки над рыжей лужей отмывает руки от крови и от копоти. Встатет и смачно сплевывает в воду. И снова принимается за дело…

Водяные капли на лице. Капли на резиновых перчатках. Капли на плащах – дождевиках. И на черных, траурных мешках – тоже капли. Капли. Капли бриллиантово – алмазной юркой россыпью, катящейся по бархатному трауру на печальную, размытую, мгновенно принявшую смерть землю… И мешки, мешки, мешки…

Дата добавления: 2015-06-28