Наставления работнику глянца

Страх

Танец нищей

Не верится

Колыбельная

Спи, мой хороший! Целую висок, глажу по сердцу, внимаю прыг-скок-у его ада и рая, быть невесомой стараюсь. Ласточкой, веткой, прозрачным крылом, трогаю веки, и там, где свело судорожно сновиденье, всходят подсолнухи детства. Пыль, паутина, заброшенный дом,

глава семьдесят девятая 389

велосипедом несом и ведом,

в синь кислорода влетая,

длишься, и нить золотая

памяти долгой заходит за тот

угол, и лишь совершив поворот,

в бабочках весь и стрекозах

наземь спускаешься, оземь

ахово стукнувшись, всходишь ростком,

смотришь мне в губы зелёным виском,

тянешься под поцелуи

листьями, просишь и любишь.

Свесившись с выступа бедным лучом,

грусть прижимается ночью плечом

тёплым во тьме бестелесной,

смотрит волчливо из леса.

Вот и подумай, куда ей идти,

если на каждом шагу коротит

нежность преступно и жарко,

если ей жизни не жалко.

* * *

Безударный снег – боковое зрение ловит шаг кошачий его, и вот я смотрю: карабкается, живёт коренасто возле кустов, приземисто… Отводи глаза, делай вид, что спишь, а не то внутри у тебя поселится, будешь тихой, белой, пустой, рассеянной, ходишь, падаешь и молчишь.

* * *

Всякая вещь тщится проговориться, щурится, тянет губы, слегка плюётся, все мои тайны выдать стремится в лицах, трогаю кружку, она несмешно смеётся. Я у неё печальная дура с нежной нижней губой, что шепчу иногда ей прямо в прорубь кофейной лунки о неизбежном, о невозможном, ненужном, шепчу и прячу каждое слово вместе с глотками в горло, вечной ротацией слов наполняя время, ну же, скорее, мне горько, мне очень горько, долго нельзя терпеть, потому что вредно. Знаешь все тайны? Ну же – теперь разбейся (как не разбиться?). Лир. Или это Гамлет? Лир. Или ладно, плюйся себе и смейся, щурься, тянись губами.

390 глава семьдесят девятая

* * *

Родишься, созреешь, наденешь пальто,

сыграешь в свой ящик,

и как бы немного неловко за то,

что ты настоящий.

Но помнишь дорогу, черешню в цвету,

в мятущемся платье

прозрачную девушку, девушку ту,

которой не хватит.

И знаешь, что умер, что это мираж и

и фата-моргана,

но призрачно точишь тупой карандаш

в бордовом угаре,

и пишешь на память лицо и лучи,

пронзившие всё здесь,

и шепчешь с оглядкой, и жарко молчишь,

смеёшься, трясёшься.

Оттуда не видно, но ты досмотрись,

допрыгни, добейся,

как быстро закончилась долгая жизнь,

минутное детство.

И только осталась черешня в цвету,

да девушка в свете

последней уходит в твою правоту,

за что и ответит.

* * *

«Беги, лес, беги!» – я шепчу, отъезжая,

и лодка маршрутки качается плавно,

руками под музыку медленно платит,

кивает и лицами снег отражает,

мы едем и едем, френды и соседи,

и лески поблескивают у запястий

и щиколоток, только страхи и страсти

мешают вести образ смерти оседлый.

Когда я сниму с себя лишнее это

и буду светиться всей правдой последней,

возьму тебя за руку и повзрослею

из лодки, несущейся в лето.

* * *

такая дождь стеклярус на ресницах сосны ложись но ей совсем не спится плечами пожимает прижимает коленки к животу и заживает на время эмбрионом золотистым

глава семьдесят девятая 391

построенным ещё сложнее смыслом за подбородок взять её и в танец как Ио в бег пока не перестанет трясти за плечи и в глаза пустые впустить тепло пускай ей будет стыдно за то что опускала руки висла на проводах за сбивчивые письма за просьбу на которую все силы ведь – страшно и страшнее – некрасиво бормочет в о! – подушку о! – печалясь: я без тебя совсем не получаюсь вся из ошибок ни с какой попытки не смогшая разбившая копилку со словом опыт на боку потёртом и дело – чем живой так лучше мёртвым не дотянусь никак рукой ни веткой ни голосом ни кончившись ни ветром

* * *

Вот и дело к весне, там, глядишь, утешение будет

в безударных, как снег, окончаниях бурных страстей,

в птиц скрипичном пиликанье, в людях, которых ты любишь,

в бесконечной просодии жизни конечной. Пастель,

холст. Немного сотри и увидишь, но лучше не трогай,

палимпсест развернётся потом без вреда и труда

в осиянном мельканье дороги – не чувствуешь ноги?

Потому что ты умер. Но это уже ерунда.

392

ГЛАВА № 80

Истина – это то, что, не меняясь, меняет всё вокруг. Или то, что, не существуя, заставляет существовать всё остальное.

Не верится, что всё же не в трамвае, на улице, слегка похожей.

неравнодушия не избежишь. и рядом с ним судивительный бег.

учестранное непонятношение. судилище ученичества. участи прозрачная лестница.

и продолжает:

вот так уйти и ничего не понять.

из-за неловкости и подземным переходом.

суть беглецы, люди самовольные, коих велено казнить.

тут пауза. не смысловая, случайная. сутулится, как случайный прохожий,

ни мёртв, ни жив, своей тенью гоним человек, и в гоньбе

всё свершеннее

в высокой летучести

истины лживая провозвестница,

себе и людям чужая:

вот так уйти и ничего не понять.

небо назвать небосводом

способны одни наглецы что тянут камвольную нить

из ночей в дни

393

* * *

не верится

в

СТИХИ

на случай пораженья от мимоходнаго дождя

неужто высушат

иль выслушают их

промокших и сухих

и покоробившихся в кляксах промокашки

развратно розовой воспоминаний

и

в луже

проходные отраженья

бензиновым разводом разжидя

ужели защитят

недоутопленных котят

и в кашку серую укутанных утят

как сети наши тятя наши сети

и всё-таки как люди нелюдимы

СТИХИ

на случай пораженья от мимоходнаго дождя

нужны зачем-то

но зачем не знают

и этим-то незнанием дороге

в обсидиане влажного асфальта

необходимы

как другое слово.

так отзеркальте, говорят, свой слог,

чтобы не знать, зачем вы из откуда

и кто из вас другое слово ты,

глядящее в упор из слепоты

обсидиановой, покуда незрение не станет вам своим

* * *

в забвенну лиру, в пыль лежащу,

в терпение, и в скорбь, и в рощу с чащей,

и в голос твой от людства удалённый

не верится.

что минуло уж двести лет без малого, что малой кровью мы смоем с рук всю кровь коровью, не верится.

394 глава восьмидесятая

в угрюму тень, в померкший свет, в небоквадрат, в небоовал, в тень чувств, в свет мыслей небывал не верится.

что нам осталось лишь терпеть, что боле, чем несчастный, умереть боится счастливый, не верится.

(несчастия за гробом ждёт

всяк несчастливый непреложно,

ему и умереть без горести неможно,

он иначе остался б вечно лжив,

покуда длинные ножи

сверкали б ночи напролёт,

из искры пламя высекая,

он иначе остался б вечно жив,

как вечный жид,

увечный виршеплёт,

бесчеловечная молва людская.)

* * *

Закинув сани на поветь,

Дерзнув непостижимость петь,

Чем с большей трудностью, стараньем,

Чем с тягостнейшим ожиданьем

Желанного откроем дверь,

Тем чувствуем его живее.

Ну что ж, не верится, не верь.

Он видел: в славе нечестивый, Возвыся к небу верх кичливый, Возносится ливанский кедр, До адских вкореняся недр. Прошёл - ни корня, ни ветвей Взыскал - лишь яма там ржавеет.

Ну что ж, не верится, не верь.

Мы скинем чешую и шкуру, Оставим камеру обскуру, По лествице небес взойдём, Восставши на листву дождём, Неисчислим наш счёт потерь. Уйдут песок и суховея.

глава восьмидесятая 395

Ну что ж, не верится, не верь.

Он слышал как на почве лести В полуоблезшем палимпсесте Другие дерева взошли: Священный лавр в златой пыли И кипариса тёмный зверь, И винных лоз золотошвеи.

Ну что ж, не верится, не верь.

Средь нас доныне жив Капнист И слог его, кремнист, огнист, Над падшею во прах державой, Над яминой пустой и ржавой Мостки проложит. Мы теперь Пройдём по ним, благоговея.

Ну что ж, не верится, не верь.

* * *

подсверь немно

и в ножички сыграй

отрежь земли отрезанной от солнца

своё есть в немности и в немность нить сумей

втемнить витую винтовую виноватую

как лествица просроченная веток

топорно срезанных на полуслове

и нетопырь.

потом

слегка не верь:

неперь я неспроста

в листве в бесговорядке

успокажу

пологлушению

и потолпе

и всем и всем

то удивилище что разом

разъест

и лесть и прелесть неразумных

дивов.

не верится что верится тебе и всемное закроется в глазах по воссоединении с тобой.

396

ГЛАВА № 81

Если в рамках нашей вселенной существование бога недока­зуемо, это значит, что он живёт в другом месте.

* * *

Говорят, в зоне уверенного приёма доходят все письма и передачи, шерстяные носки, чая пачки: чаинки-муравьи, слова мои.

Говорят, в зоне уверенного приёма даже помехи – благая весть для тех, кто остался здесь, и тех, кто поднялся выше,

говорят, в зоне уверенного приёма всегда хорошо слышен голос подземных вышек…

Но я выключаю приёмник.

Кажется, я уже встречал эту нищую на каком-то другом вокзале, она подмывалась у фонтана, распахнув полы кожаного плаща, Люди отворачивались, обходили, словно собачьи фекалии, совершенная брезгливость, большие мухи – её виноград.

Спутанные волосы, тёмная кожа – танцует возле платформы

Кали, так танцевала девочка – давила из ягод божественный сок, но вино превратилось в уксус, хлеб стал твёрже, чем камень, и под ногами лишь чёрные плиты да красный песок.

Шаги на лестнице, разговор за стеной,

я смотрю вниз, и это всё не со мной,

я вижу человека за старым деревянным столом,

он мнёт сигарету, высыпает в пепельницу табак,

на столе – трещины, царапины от ножа, следы от стаканов

и чашек, но всё же что-то идёт не так: шаги на лестнице, сквозняк роется в табаке, даже когда хлопнет соседняя дверь – легче не станет.

397

Это всё измены, – говорит он себе, – ты никому не нужен,

тебе здесь ждать больше нечего,

не станут словами царапины и трещины,

и люди на лестнице пройдут мимо,

словно они из другого мира, –

но прислушивается к шагам, к разговору за стеной,

и повторяет: это всё не со мной…

* * *

Они словами рубят воздух и говорят: пока не поздно, пошли скорей на баррикады, а я всё слышу: барракуды, а я смотрю наверх, где звёзды, и вниз, где копошатся гады.

Я капитан в железной рубке живу сам по себе, покуда строку в гроссбухе не сотру, покуда в воздухе зарубки бельём трепещут на ветру.

* * *
Продавец игрушек

в подземном переходе

стоит в тени событий, а они проходят

отбрасывая на серый бетонный пол

разноцветные отблески

как монеты

в мой гитарный чехол.

Продавец игрушек

делает свою работу

превращая прохожих

в зайцев, прыгающих по кругу

в солдат, упорно ползущих к цели

кого-то – в машину с мигалкой

кого-то – в ослика, грустно кивающего головой

но никто не превращается в него самого.

По праздникам

я играю музыку в подземном переходе

мне бросают монеты в гитарный чехол –

он лежит как чёрная лодка

на бетонном полу

я стою напротив продавца игрушек

между нами всё время идут люди

нам не о чем говорить, да мы и не будем.

398 глава восемьдесят первая

* * *

Вряд ли ты найдёшь глаза земли, тем более пуп, говорят, даже в Иерасусали-ме долго искали, найти не смогли, надували щеки, сдували пыль между строк, но пупа не видели, только – песок.

* * *

Люди в фотоальбоме

стоят спиной к памятнику,

только один отвернулся,

слегка ссутулился,

словно крылья невидимые напряг

и сейчас прыгнет

в чёрную бездну постамента:

там особенный каменный космос,

там работают кузнецы-гномы,

и того, кто подземляется,

перековывают в другого,

там повсюду глаза-алмазы,

там золотые жилы,

вместо всего этого

пыльного воздуха,

которым пока мы живы.

– У нас в журнале не принято писать слова хуй или даже фаллос, у нас все беды в другой стране и нет заглавий с частицей не, даже названий с приставкой не у нас не осталось: только правильные имена, только светлая сторона, где все веселы, все здоровы, и у каждой вещи – своя цена.

* * *

Странные маляры оранжевым выкрасили коридор, зелёным – двери лифта.

– Нет у них нормальной краски, что ли, –

глава восемьдесят первая 399

говорит соседка, –

живём как внутри апельсина,

вот у других

всё покрасили серым, и стало красиво!

Странные маляры

чёрную лестницу выкрасили синим,

а потолок – голубым.

– Вот у других, –

говорит соседка, –

всё покрасили серым и не знают горя…

Но теперь на нашей лестнице живёт ночь, и день живёт в коридоре.

Дата добавления: 2017-01-13