Туман в Ярославле

Четыре часа

Радуга Кулдиги

Сегодня опять видела журавлей в поле По пути в Кулдигу восемь И двух возвращаясь

глава семьдесят шестая 375

Похоже и они доступны мне усилием воли Как зимородки и снегири

Долгота воды в Кулдиге

Вента луговая и Алекшупите средь города

Неудивительно что удалось поймать радугу

Ответвившуюся от фонтана

Пришедшую на помощь охотнику

Потому что сирень цветёт

И фиолетовый повсюду

Но у меня здесь журавли Не фазаны

Мои фазаны бегают в посадках Под Измаилом

* * *

Где музыка привет передала В обход пространства сдавленного смысла, Где в бурсака, бродягу, гимназиста Занозой входит сила ремесла –

Быть там, где раздевают догола Такие руки, где простые числа Заведомого обнулятся быстро: Блок-флейта к нам на нерест приплыла.

Чтоб не досталось ничего утратам И чтобы нам с тобою вместе взятым За эти губы, руки и года

С гончарно-поворотным кругом яви До обжига дойти случилось. Вправе Навёрстывать неявное тогда.

* * *

Настоящее пахнет букетом, А в прошедшем – гербарий душист. То, что будет, – ласкается светом, А слова ещё прежде нашлись. Шёпот в рифму и прочие части Абсолютных разгадок – влекут, Беспричинно появится счастье, Если выйти на верный маршрут. Левитируй, насколько возможен Человеческий этот заплыв, Если чувствуешь прошлое кожей, Настоящему поры открыв. Кундалини пробудится позже. Обними – и окажешься жив.

376

ГЛАВА № 77

Есть один реальный способ увидеть будущее – опередить его. С другой стороны, у нас самих нет будущего. Будущее есть только у нашего прошлого.

Четыре часа она стоит недвижно

над съеденным ею человеком,

глядя невидящими глазами

чуть поверх его обглоданного лица.

Это впервые с ней.

Может, он как-то сидел на корточках

и движения не выдавали его,

да и ветер был боковой,

она не понимает, как это произошло,

слишком быстро, 5–7 метров в секунду.

Стоит в этом трансе четвёртый час,

что-то случилось в ней необратимое

и со всем её миром, и с этим уже не справиться.

Мутные жёлтые глаза, приоткрытая пасть

с подсыхающей кровью на шерсти.

Не слизывает. Жухлая полосатая шкура

дышит. Бабочка кружит над его лицом,

села, пьёт. Не видит, смотрит вдаль:

поляна, склон холма, город вдали, солнце

зашло за облако. Тигрица Т-6,

так она значится у егерей.

Камера слежения, притороченная к дереву,

снимает её беспрерывно, все четыре часа,

сенсорный радиус, так совпало.

Отведи взгляд, вытри.

Внимательная открытость, но

центры её рассредоточены.

Полоснул рассвет, и зарезал ночь.

Зрение, отходящее, как наркоз.

Петушок взъерошен, играя знамя.

Хвостик ящерицы, отброшенный,

как суфий в танце.

Выбор болен.

Ветка –

дрогнула в будущем

и опустела.

И руки горькими стали.

Не смерть страшна, а вот эти

локти со всех сторон и запах.

377 Вытри, переведи.

Вернись. В ту минуту,

когда солнце зашло за облако,

он сидит у подножья холма,

в крохотном храме Дурги,

той, что верхом на тигре,

вот она – в алтаре,

в плюмаже и мишуре.

Он сидит на полу,

напротив священника,

сказав ему: помолчим.

Где ж она ходит, эта Т-6?

Ходит, водит его, второй месяц.

Вчера, говорят, там была, где он её не дождался:

вышла, смотрела на стреноженных буйволов –

всю ночь просто сидела, смотрела,

привстанет, готовясь к прыжку,

и снова садится. А на заре

подошла к куроферме,

трясла железную сетку,

бросила, обернулась на сторожа у костра,

ушла, опустив голову.

Одет в безоружную тихую смелость.

Легла, как тьма.

Светло тебе?

И слушал движение слов,

как глухонемой,

прикладывающий ладонь к роялю

или горлу собеседника.

А ты говоришь, почему отнимается –

река у теченья, взгляд у зрения,

голос у губ. Отслаивается от сетчатки,

разбирается космос, как ёлка.

Всё меньше остаётся

того, что можно разделить с людьми.

Подуть в глаза, как в раны, и отпустить.

Ты только рамка

того, что пишется в проёме.

Не во плоти,

но эйдосы с детьми

могли бы, как эстонцы, молчаливо...

Нами живут и мёртвые.

Светло?

Как странно, он думает, как всё же странно: когда две трети жизни пройдено, сказать впервые:

378 глава семьдесят седьмая

я люблю тебя.

Кому? Женщине, которую видит впервые

невидящим взглядом,

и не понимает, что происходит с ним,

с миром, и так по-детски

не выпускает её ладонь из своей,

и тонет во тьме её волос,

трогая её губы как невозможное.

Может быть, и не женщине даже,

не той, у которой двое взрослых,

не самовлюблённой и одинокой,

не блуждающей по свету,

не матери и трижды чьей-то жене,

а девочке с едва проступившей грудью

и нестриженными с детства волосами,

которые метёт и плетёт ветер,

перекидывая с её лица на его.

И не девочке, и не той,

с которой сошлись в сети,

не той, что на снимках,

но смутно похожей,

не с той речью,

что в окошке чата,

но с теми же паузами посреди фразы

и не там, где ждёшь,

не той, не там, но уже с билетами –

завтра на самолёт. Вместе.

Туда, куда ему нет пути,

где всё для него сбылось уже,

а для неё – впервые.

Мир лежит,

после близости весь отвёрнутый.

Ах любовь моя, каракатица,

всё огнями переливаешься,

град мой светлый...

Повела, где сама за пределом белого.

И такой разор нестерпимой близости, что сама растеряна.

А потом: сотри, говорит, черты свои случайные,

сотвори чаянья.

На рассвете, говорят, жизнь – кровь с молоком,

а хлебнёшь – молоко с кровью. И пританцовывают.

Как любовь.

И наверчивают полумесяц,

как галушку в сметане.

И вот они прилетают, садятся в машину и слепнут. Туман, такой небывалый, змеится сквозь щель в окне, заволакивает.

глава семьдесят седьмая 379

Шофёр, наверно, поглядывает

в зеркальце, но не увидеть их

на заднем сидении:

она склонилась к его бёдрам,

брюки на нём приспущены:

то, что перед её лицом,

чуть вздрагивая от легких её касаний,

четыре часа уже –

непрерывных четыре –

стоит, как в ступоре,

в отличие от него,

безвольно полулежащего.

Не понимают, как это может быть,

ни он, ни она. И туман –

ни страны, ни земли. Как после смерти

или до жизни. Чуть вздрагивая

и не изливаясь. Как будто

это уже случилось:

вся эта вязкая заволочь за окном,

как сперма. Как саван. Ещё?

Как вниз головою – в плаценте.

Машину кидает в ухабы, сигналят,

и нимбы в тумане плывут,

уворачиваясь от столкновений,

она отшатывается, поперхнувшись.

Может быть, он и не ляжет уже никогда,

представь, – говорит. Да, – выдыхает она, –

там. Тайга у неё – там, где юность,

штормовка геолога на неразбуженной женщине,

потом психология, кафедра, и на краю –

сотворение кукол как ремесло

и укромная страсть, и блужданье по свету,

и дети меж тем, и мужья,

и неразбуженность, девочка

за хитиновой оболочкой.

Как же это случилось,

ни в жизни, ни в слове не встретиться им,

а вот так – в стороне, за чертой,

с этим белым мешком,

их поглотившим,

откуда доносится еле слышное:

я люблю тебя...

Вытри.

Свет стоит среди дней сереньким колом. Жизнь темнеет, как живопись. Камень в Петра играет – один в раю. Сложились мы, как крылья.

380 глава семьдесят седьмая

Остаются слова,

рано так повзрослевшие,

как без матери детки.

Если ты такой герой, она говорит ему, иди сам, без «мы», которого нет в тебе, иди, ищи её, эту Т-6, или как её там, говорит, пятясь от его попыток приблизиться, и в глазах её – тёмные плошки слёз. И да, говорит, я боюсь и не понимаю, зачем, зачем это так непреодолимо надо тебе, непре... И смолкает, уткнувшись в его плечо.

Здесь что-то быть должно за краем…

Тихонечко смеются раны,

и бабочка лакает кровь с ладони.

Не обольщайся, в памяти нет сердца.

Как во рту ребёнка тает

эта талая вода.

Дар слова – бог утрат.

Здесь что-то быть должно за краем

любовью отнятого «я».

Воздух прильнёт к лицу

и отпрянёт, как обознавшись.

Четыре часа он лежит, и камера непрерывно снимает

его, не меня, который невидим, но всё ещё здесь,

над этим обглоданным телом,

может быть, лесоруба, из адиваси –

как проходит по ведомости,

5 тысяч – за корову, 10 – за человека,

такова компенсация. Может быть,

он и был мной. Теперь, четыре часа спустя,

я не чувствую с ним такой уж связи,

сознание, как догадывались древние,

вне нас… И камера выключилась бы уже,

если б не эта, над ним стоящая,

с невидящими глазами

в сенсорном радиусе.

ГЛАВА № 78

381

Стихи – это всегда то, что сказано, плюс то, что в них ута­ено. Беда в том, что сказанное надо было утаить, а вот то, что утаено, стоило всё-таки сказать.

А. П. Норштейновский туман над нами проплывает. Поёживаясь, мы почти не верим, что Вон там (У-гу! – У-гу!) лежит, как неживая, Бурлацкая река в декабрьском пальто.

Как Тютчев говорил какому-то министру: «Рассчитывать на то, что "вспрянет ото сна", – Примерно то же, что пытаться высечь искру Из мыла»... Но бывает белизна,

Она же пелена, в которой время-место Уже важны не так, как то, что есть ладонь Раскрытая в исконном смысле жеста, Иконном, в том, в котором смысл – огонь.

* * *

Ты ещё в метро, но уже как будто

Дома – прыгнул и повис, как Нижинский,

В комнате, где медленные минуты,

А в окне мимические снежинки.

В многоярусной плюшевой табакерке То сверкнут очки, то блеснут бинокли. Сон во сне, видение? Хрен редьки Не слаще – Ананке, рок ли...

Что Париж – бери выше – паришь над сценой, Как в зловещем космосе чёрно-синем Космонавт Леонов, поджав колени, На своей нейлоновой пуповине.

Раб волшебной лампы, артист в законе, Весь в мечтах-прозрениях, как в темнице... Осторожней с мечтаниями – вот что я понял К своим ста пятидесяти – могут сбыться.

Дата добавления: 2017-01-13