Земля приближается

На рассвете

Святая София

В сумерках

Снова январь

Полночь остановилась, словно пустой вагон отцепленный, где ты спишь, мальчик, со всех сторон уголь-зола. Как там тебя зовут теперь, Узала? – Помнишь, как звал тебя? – А я как тебя звала?

Вижу те сны твои, стыки пустых платформ,

а где-то к пяти – раз! – в коллоидный хлороформ

лета – гляди, как занялся Куст, его кожистый хлорофилл –

всё, что любил, пришло за всем, что любил.

Так, листьями твоего дерева ли, куста полнится жизнь моя из того листа – из твоего письма, в 2:30 ночи Письма, хоть неполна семья – родилась зима

и ещё зима. Зола не идёт в ведро.

Тает, что ляжет, – всё нынче июль и вёдро.

Печку топлю и чугуном гремлю –

этой золой люблю, печкой люблю.

С медным ведёрком, с чугунным большим ведром кто же из нас идёт от крыльца двором? Кто задирает голову – а там дым высится золотой? Кто под луной стоит с яркой твоей золой?

Тает июль-мороз, подушки без наволок. Кто вышел в сад покурить, и стал двор велик? Кто нашим елям ровня, шпилям прямым, как луч? Всё, всё растает, чему не лечь.

Кто покурить вышел – и странствует налегке с так же губам знакомой, как твой пепел – реке, бабочкою чернильной, якорьком на руке?

Я сегодня не Сирин, а Слоним,

потому что стою по дворе к красных выгоревших сапогах

и огромной ковбойке пасынка.

Я сама собрала листводув и стою разбиваю

прошлогодний слежавшийся пласт,

531

равнодушно слежу,

как вздымается верхний

тяжёлый и слипшийся наст листвяной и веду их

волна за волной, пудовые эти цунами,

в овраг за сарай.

Это время, когда

много снятся мертвые

мои, горы, собой

заслонив, что осталось от солнца.

Голубая под вечер одна, и другая, и третья постоят, наполняясь лиловым, уходят на запад, листья в овраг.

Немолодой многопьющий с добрым пустым лицом – ему трудно уже оставаться отцом.

Дочь приходит к нему как мать, ей с ним тяжело вдвоём. Она говорит ему: «Папа, давай споём».

Он промолчит, а дочь соберёт со стола. Пока дойдут, начинают колокола. Тихие гуси по синему, ватные купола.

Гнутые гусли, в тени скамейка и двор щербат. Он у стены сидит на синей тёплой скамье в чистой рубахе, будто живёт в семье. На самопальном диске: Степан Щербак.

Малое лёгкое дерево – седая его копна. Он начинает тихо, он допоёт до дна до самого дна: «Нiч яка мiсячна».

Тяжёлая белка шурует в оранжевой жёсткой листве как на кухне хозяйка Ненужный уже быт оставшийся после cебя -ы- вот это – дупло в сердцевине

Как странны как сухи слова тверды и конечны быт посуда депо остаются от жизни но снова

532 глава сто восьмая

стопудовый чугун

превращаеся в мягкую жесть

твёрдый «быть» превращается в мякоть

«есть»

и в ржавеющей жалкой отважной тварь и утварь шуруют в опавшей как листья ненужной жизни опять неразлучны

Редеет рядно

Звёздчаты прорехи

Как быстро светает сквозь них

и теплеет

и в который уже – цвета рельсов –

раз – надвигается скорый

дня. Всё равно, всё равно.

Пусть гремит, пусть хозяйственно ранит и режет

Тот, Кто смотрит кино,

насмотреться не может

* * *

И потом научаешься обходиться без человека,

без словечек его,

без примочек, привычек,

пепла, пепельниц, фляжек – даров

простодушных знакомых,

не знающих, что подарить.

Без метелей

лотерейных билетиков

всюду: в машине, и там под сиденьем,

и в комнате,

страшной комнате после

бутылок, и фляг, и жестяных кружочков от дешёвого пива.

То есть вдруг забываешь, как он злился,

как тяжело ревновал,

как собой заслонял зазеркалье,

как обидно не верил,

не давал порулить,

не пускал – и потом не встречал,

и как было двоим одиноко.

Он становится только тем вдруг оставленным, остающимся, отстающим и слабым

глава сто восьмая 533

нелепым, родным,

с некрасивым широким запястьем,

чистым запахом, милым

тенором – тем, с которого всё началось,

что остался в кассете.

Научаешься ждать, чтоб вернулось

светлой ночью в недопостроенном доме:

привычка молчанья,

шёлк плеча,

все смешные клише,

что родны и нелепы, как верность,

он весь

с корявой армейской наколкой,

как тополь на улице детства.

На выселках смотри на веcёлках на угловатом ломаном востоке плывут ночные солнечные доки стоящие на рейде города но если вдуматься то малые посёлки на резаных как puzzlе больших заливах ждут навигации вернуться в города и так Далёк Восток что всё есть Запад

Там городские сдержаные танцы

шары из зеркалец квадратных погляди

вращаются на нитках планетарных

Большой земли лежит запретный плод

и зеркальца болот

и чёрный ситчик – луг болото пойма

и снова танцплощадка фонари

и яростный фонарь ночного склада

Они внизу они уже внутри Он накренился забирая влево Как это клёво боже мой как это клёво в восторге пролепечет конькобежец освоивший лишь левый поворот

Ты новичок ты чуткое никто

и ты вот-вот сейчас сойдёшь на землю

на скрученных

от долгого дрожащих перелёта

сойдёшь вот-вот на свой благословенный

Грунт а под ним Кору

а вдуматься на яблочную кожу

534 глава сто восьмая

на шкурку в пятнах мятая шагрень

не знающую воска

уже потраченную уже как в Первый день

потраченную

туда где каждый день –

как возвращенье с Колымы

Дата добавления: 2017-01-13