Константин Бальмонт

Лекция 7

Бальмóнт Константин Дмитриевич (1867 – 1942) – поэт, переводчик, критик. Представитель «старших» символистов.

После Брюсова говорить о Бальмонте – чистая радость, душевный отдых, потому что, как написала Тэффи в своих воспоминаниях о Бальмонте, «Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно».

Вот как описывает его известный прозаик Серебряного века Борис Константинович Зайцев: «Слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, высоко поднятой головой, высокие прямые воротнички, бородка клинышком, вид боевой. (Портрет Серова отлично его передает.) Нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно. Если с птицами сравнивать, то это великолепный шантеклер, приветствующий день, свет, жизнь (“Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце...”)».

А вот описание Тэффи: «Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окруженный поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребенок, отдавался настроению момента, мог забыть данное обещание, поступить необдуманно…»

То, что другие добродушно называли позой и что было свойственно Серебряному веку – времени жизнетворчества, щедрая Марина Цветаева, дружившая с Бальмонтом много лет, оценивала иначе. У нее есть написанное в эмиграции «Слово о Бальмонте (По поводу пятидесятилетия литературной деятельности)»:

«Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы не задумываясь сказала:

– Поэт.

Не улыбайтесь, господа, этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то, кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – еще что-то. Даже у Ахматовой была – отдельно от стихов – молитва.

У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего. Бальмонт: поэт: адекват. Поэтому когда семейные его, на вопрос о нем, отвечают: “Поэт – спит”, или “Поэт пошел за папиросами” – нет ничего смешного или высокопарного, ибо именно поэт спит, и сны, которые он видит – сны поэта, и именно поэт пошел за папиросами – в чем, видя и слыша его у прилавка, никогда не усумнился ни один лавочник.

На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда – поэта.

Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботы суетного света Он малодушно погружен. Молчит его святая лира, Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира – Быть может, всех ничтожней он.

Это сказано не о Бальмонте. Бальмонта Аполлон всегда требовал, и Бальмонт в заботы суетного света никогда не погружался, и святая лира в его руках никогда не молчала, и душа хладного сна никогда не вкушала, и меж детей ничтожных мира Бальмонт не только не был всех ничтожней, но вообще между ними никогда не был и таковых не знал, самогó понятия ничтожества не знал:

Я не знаю, что такое – презренье, Презирать никого не могу! У самого слабого были минуты горенья, И с тайным восторгом смотрю я в лицо ВРАГУ.

Возьмем быт. Бальмонт от него абсолютно свободен, ни малейшей – даже словесной – сделки. <…>

Кламар под Парижем, два года назад. Встречаю его, после довольно большого перерыва <…> Радость, рукопожатия, угрызения, что так долго не виделись, изумление, что так долго могли друг без друга... «Ну, как ты жил все это время? Плохо?»[1] – «Марина! Я был совершенно счастлив: я два месяца пребывал в древней Индии».

Именно – пребывал. Весь.[2] <…>

Я часто слышала о Бальмонте, что он – высокопарен.

Да, в хорошем, корневом, смысле – да.

Высоко парит и снижаться не желает. <…>

Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне – всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку.

И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной – царственности. Бог не может не дать. Царь не может не дать. Поэт не может не дать.

<…> Девятнадцать лет прошло с нашей первой встречи. И никогда ни одну секунду мне с Бальмонтом не было привычно. <…> Священный трепет – за девятнадцать лет присутствия – уцелел. В присутствии Бальмонта я всегда в присутствии высшего». Цветаева называет Бальмонта «единственным великим русским поэтом, оказавшимся в эмиграции».

Мой рассказ о Бальмонте во многом основан на главе Вадима Полонского «Бальмонт» из учебника под ред. Келдыша, но, естественно, я привлекаю и другой материал.

«Моими лучшими учителями в поэзии были – усадьба, сад, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори», – сказал писатель о себе в 1910-е годы. (Детство он провел в провинции, в имении Бальмонтов под Шуей.) А поэт Юрий Терапиано в своем мемуарном очерке «К. Д. Бальмонт»[3] вспоминал: «Озарение и ощущение себя поэтом пришло к нему вдруг, от переживания пейзажа: “Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом”». Слово «нежность» – одно из главных бальмонтовских слов. И слово «озарение» здесь очень важно. Это знак подлинности поэта, того, что дар дан ему свыше. Внезапность и мгновенность поэтического переживания, его связь с природой, в которой ведь каждую секунду что-то меняется, – импрессионистические свойства поэзии Бальмонта.

В автобиографии Бальмонта, написанной в 1903 г. для Венгерова, на вопрос о самых замечательных событиях своей жизни он отвечает так: «Самыми замечательными событиями своей жизни я считаю те внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе по поводу самых незначительных внешних фактов». Бальмонт не религиозный поэт. Он никоим образом не рационалист, как Брюсов, однако и не религиозный мыслитель, не мистик, напряженно думающий о Христе, как Мережковский. Он – поэт экстаза (еще одно важное для Бальмонта и весьма декадентское слово). Но его внезапные внутренние просветы – это, по существу, религиозное чувство, более того, мистическое, когда внезапно между его душой и душой мира (как сказал бы Вл. Соловьев) возникает непосредственная связь.

Несмотря на приведенное утверждение Бальмонта, он перечисляет не столько «мгновенные просветы», сколько именно важные события своей жизни: «… Первая страсть (четырнадцати лет). Впервые сверкнувшая, до мистической убежденности, мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья (семнадцати лет), когда однажды, во Владимире, в яркий зимний день, с горы я увидел длинный мужицкий обоз. Прочтение “Преступления и наказания” (шестнадцати лет) и в особенности “Братьев Карамазовых” (семнадцати лет. Эта последняя книга дала мне больше, чем какая-либо книга в мире). Первая женитьба (двадцати одного года, через пять лет развелся). Вторая женитьба (28 лет).[4] Самоубийства нескольких друзей во время моей юности.[5] Моя попытка убить себя (22 лет), бросившись через окно на камни с высоты третьего этажа (разные переломы, год лежанья в постели[6] и потом небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности). Писанье стихов (первые в возрасте 9 лет, затем 17, 21). Многочисленные путешествия по Европе…»

Бальмонт – индивидуалист, ницшеанец (вспомним «сверхчеловека»), как и положено поэту эпохи модернизма. Некоторые его поэтические заявления весьма радикальны. Например, такое:

Я люблю далекий след – от весла,
Мне отрадно подойти – вплоть до зла,
И его не совершив – посмотреть,
Как костер, вдали за мной – будет тлеть.

Если я в мечте поджег – города,
Пламя зарева со мной – навсегда.
О мой брат! Поэт и царь – сжегший Рим!
Мы сжигаем, как и ты, – и горим!

Здесь Бальмонт сравнивает себя с римским императором, редкостным злодеем Нероном. Но все-таки говорит, что его, бальмонтово, злодейство – «в мечте», зла он не свершает.

Или такое программное знаменитое стихотворение:

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И выси гор.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.

Я победил холодное забвенье,
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
Всегда пою.

Мою мечту страданья пробудили,
Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
А если день погас,
Я буду петь... Я буду петь о Солнце
В предсмертный час!

Бальмонт заявляет «Я – властелин». Но это больше на уровне поэтических деклараций. Его доброта не дает индивидуализму всерьез прорасти, как пророс он в Брюсове. И даже в этой декларации есть такая музыка, такая сияющая радость жизни, распахнутая для всех, какая ницшевскому «сверхчеловеку» и не снилась.

С детства у Бальмонта была прививка иного отношения к людям: ему было свойственно острое чувство социальной несправедливости. Как и сотни мальчиков его поколения, Бальмонт рано заражается революционно-бунтарскими настроениями. В 1884 г. его даже исключают из гимназии за участие в «революционном кружке». Гимназический курс он в 1886 г. заканчивает во Владимире и сразу поступает на юридический факультет Московского университета. Через год из университета его также отчисляют – за участие в студенческих беспорядках. Следует непродолжительная ссылка в родную Шую, затем восстановление в университете. Но полного курса Бальмонт так и не закончил: в 1889 г. он бросает учебу ради занятий литературой. В той же автобиографии 1903 г. он говорит: «В юности я больше всего увлекался общественными вопросами. Мысль о воплощении человеческого счастья на земле мне и теперь дорога. Но теперь меня всецело поглощают вопросы искусства и религии».

В 1885 г. Бальмонт дебютирует как поэт в журнале[7], но пробиться в литературу ему долгое время было весьма трудно. И сначала он становится известен как переводчик. В 1887 – 1889 гг. он активно переводит немецких и французских авторов и, наконец, в 1890 г. в Ярославле на свои средства издает первый «Сборник стихотворений». Книга оказалась откровенно слабой и, уязвленный небрежением читателей, Бальмонт уничтожает почти весь ее тираж.

В 1892 г. он совершает путешествие в Скандинавию, там знакомится с литературой «конца века» и восторженно проникается ее «атмосферой». Принимается за переводы сочинений модных авторов: Г. Ибсена и др. Переводит труды по истории скандинавской (1894) и итальянской (1895 – 1897) литератур. В 1895 г. издает два тома переводов из американского поэта и прозаика Эдгара По, наряду с французами оказавшего на него влияние, впрочем, как и на весь русский модернизм.

Так начинается деятельность Бальмонта как крупнейшего русского поэта-переводчика рубежа веков. Обладая уникальными способностями полиглота, за полвека своей литературной деятельности он оставит переводы с 30 языков, в том числе с балтийских, славянских, индейских, санскрита (поэма древнеиндийского автора Асвагоши «Жизнь Будды», изданная в 1913 г.; упанишады, ведийские гимны, драмы Калидасы), с грузинского (поэма Ш.Руставели «Витязь в тигровой шкуре»).

С его даром постигать языки связана одна сохранившаяся в воспоминаниях Тэффи забавная история, очень характерная для поведения Бальмонта, по-детски имитирующего сверхчеловека со сверхвозможностями:

«Случилось мне как-то завтракать с ним и с профессором Е. Ляцким. Оба хорохорились друг перед другом, хвастаясь своей эрудицией и, главное, знанием языков.

Индивидуальность у Бальмонта была сильнее, и Ляцкий быстро подпал под его влияние, стал манерничать и тянуть слова.

– Я слышал, что вы свободно говорите на всех языках, – спрашивал он. – М-м-да,– тянул Бальмонт.– Я не успел изучить только язык зулю

(очевидно, зулусов). Но и вы тоже, кажется, полиглот?

– М-м-да, я тоже плохо знаю язык зулю, но другие языки уже не представляют для меня трудности.

Тут я решила, что мне пора вмешаться в разговор.

– Скажите, – спросила я деловито, – как по-фински “четырнадцать”?

Последовало неловкое молчание.

– Оригинальный вопрос, – обиженно пробормотал Ляцкий.

– Только Тэффи может придумать такую неожиданность, – деланно засмеялся Бальмонт.

Но ни тот, ни другой на вопрос не ответили. Хотя финское “четырнадцать” и не принадлежало к зулю».

Более всего Бальмонт работал с испанской и английской поэзией. Еще в 1893 – 1899 гг. он переводит и издает полное собрание сочинений английского поэта-романтика, друга Байрона Перси Биши Шелли. Переводы его считаются очень субъективными и вольными. К.Чуковский, который был весьма лихим литературным критиком, даже назвал Бальмонта – переводчика Шелли – «Шельмонтом». Были и другие оценки: в своей статье «Вожди новой школы» Гумилев назвал эти переводы Бальмонта «подарками русской литературе». Факт остается фактом: русская культура получила Шелли из рук Бальмонта, и многие его переводы переиздаются до сих пор. Я хочу познакомить вас с фрагментом стихотворения «Жаворонок». Это одно из лучших стихотворений Шелли и переводческий шедевр Бальмонта. Надо сказать, что ритм стихотворения Шелли Бальмонт передал очень тонко.

…Музыки небесной

Тайну нам открой,

Птичка, дух чудесный,

Я молю с тоской,

Я не слыхал нигде гармонии такой.

<…>

Тайну смерти мрачной

Верно понял ты,

Оттого с прозрачной

Светлой высоты

Нам, смертным шлешь свой гимн кристальной чистоты.

<…>

Музыки нежнее,

Льющейся волной, –

Глубже и полнее

Мудрости земной –

Та песнь, с которой ты несешься в мир иной…

Волшебство этого перевода – в той музыкальности стиха, которой Бальмонту предстояло прославиться. В его «певучей силе» с ним никто не мог сравниться, это правда. Стихотворение Шелли было близко Бальмонту не только своим гибким ритмом, но и своим тонким, родственным символизму, смыслом: маленькая певчая птичка способна в своем пении раскрыть тайну небесной музыки, тайну иного мира. Эта птичка – символ души поэта. Сравним со словами Бальмонта из предисловия к изданию Шелли: «Это был человек, которого даже трудно назвать человеком – так мало было в нем земного: это был скорее какой-то таинственный дух, который на краткий момент покинул небесные сферы…» По существу, что-то подобное Марина Цветаева говорит о самом Бальмонте.

В нескольких первых сборниках своих стихов Бальмонт еще близок модному Надсону в печальном взгляде на жизнь, усиленном декадентским привкусом. Но постепенно он находит собственный стиль, собственные темы.

Зенита творчество Бальмонта достигает в сборниках начала 1900-х «Горящие здания» (1900), «Будем как солнце» (1903), «Только любовь» (1903), «Литургия красоты» (1905). Здесь резко меняется интонация: на смену былым элегичности и минору приходит пафос приятия жизни во всех ее проявлениях, упоение ею, восторг и дерзость порыва ввысь, волевого агрессивного напора. Сказывается общее мистическое воодушевление русской поэзии предреволюционной поры. В центре поэтического универсума Бальмонта этих лет – образы стихий: света, огня, солнца.

Бальмонт задает образец самоощущения и восприятия мира декадентом-символистом: воплощение жизни как мечты, иллюзии, фантазии и взгляд на мир сквозь призму «я» поэта. Все окружающее подчиняется прихотливой подвижности лирического «я». «Я – облачко, я – ветерка дыханье», – пишет Бальмонт и возводит в культ изменчивость, текучесть настроений и чувств, их мимолетность: «Я не знаю мудрости, годной для других. / Только мимолетности я влагаю в стих, / Только в мимолетности вижу я миры, / Полные изменчивой, радужной игры».

Лучше всего такие эфемерные, вибрирующие ощущения передавались живописной импрессионистической техникой, как бы разрушающей зрительный образ. Впечатления ценны в своей первичной неясности, их объединяет не логическая связь, а ассоциативное сходство. И в стихи они ложатся как бусины на нити однородных членов: «Неясная радуга. Звезда отдаленная. / Долина и облако. И грусть неизбежная».

Стихи Бальмонта часто – это полные символов поэтические сны. Приведу анализ Магомедовой. Она показывает, как в некоторых стихах Бальмонт идет от множества явлений к тому общему, что их соединяет в единый символ. Примером может послужить стихотворение Бальмонта из сборника «Будем как Солнце»:

Мне снятся караваны,

Моря и небосвод,

Подводные вулканы

С игрой горячих вод.

Воздушные пространства,

Где не было людей,

Игра непостоянства

На пиршестве страстей.

Чудовищная тина

Среди болотной тьмы,

Могильная лавина

Губительной чумы.

Мне снится, что змеится

И что бежит в простор,

Что хочет измениться

Всему наперекор.

Первые три строфы построены как перечисление — это самые разнородные явления бытия, и на первый взгляд их объединяет только то, что все они снятся поэту. Можно заметить, что среди этих «снов» нет ни одного реально очерченного предмета: это или природные стихии (моря, небосвод, вулканы, воздушные пространства)или душевные движения («Игра непостоянства / На пиршестве страстей»). Но последняя строфа объединяет эти «сны» иначе: это органически изменчивый, прихотливо меняющийся, преодолевающий внешние запреты и границы образ стихийного мира.

Исследователи считают, что, наряду с А.Фетом, Бальмонт наиболее яркий импрессионист русской поэзии. Даже названия его стихов и циклов несут в себе нарочитую акварельную размытость красок: «Лунный свет», «Мы шли в золотистом тумане», «В дымке нежно-золотой», «Воздушно-белые». Мир стихов Бальмонта, как на полотнах художников этого стиля, размыт, распредмечен. Здесь господствуют не люди, не вещи и даже не чувства, а бесплотные качества, образованные от прилагательных существительные с абстрактным суффиксом «ость»: мимолетность, безбрежность, всегласность и т. д.

Устремляясь, подобно другим символистам, к «синтезу искусств», Бальмонт наполняет русский стих беспрецедентной музыкальной инструментовкой, потоком аллитераций и ассонансов, т. е. созвучиямисогласных и гласных: «Л ебедь у плы л в по лу мг лу, / Вда л ь, под л уно ю бе л ея. / Л астятся во л ны к вес лу, / Л астится к в л аге л и л ея...» («Влага», 1899). Мастерское обыгрывание звуков л и у создает здесь звуковой образ мягко плещущей воды, подобный некоторым эффектам импрессионистической музыки, и одновременно вызывает в памяти текучие извивы живописи и архитектуры стиля модерн. «Л», «л’», кажется, любимые звуки Бальмонта в русском языке: он любит их за «нежность». Ср. в стихотворении «Мой завет» с первой строкой «Я не устану быть живым», где он вплетает свое творчество в ткань природы:

Листок восходит в лепесток,

Из легких строк глядит цветок.

Это, по-моему, прелестный образчик единства звукописи и образа. Но порой звукопись Бальмонта бывает нарочитой, навязчивой, как, на мой взгляд, в стихотворении «Челн томленья», когда-то поразившем современников:

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря, в берег бьется
Чуждый чарам черный челн...
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог...

Еще раз обращаюсь к Магомедовой. Она говорит о том, что Бальмонт более чем кто-либо из русских символистов следовал поэтическому манифесту французского символиста Поля Верлена «Искусство поэзии»:

О музыке всегда и снова!

Стихи крылатые твои

Пусть ищут за чертой земного,

Иных небес, иной любви!

(Перевод В. Брюсова)

Самые совершенные стихи – те, что максимально приближаются к музыке. Но что значит «приблизиться к музыке»? Можно усилить внимание к звуковой организации стиха. У символистов немало стихотворений, где именно звуковые повторы, ассонансы, аллитерации служат главным средством выразительности и даже создания поэтического образа. В стихотворении К. Бальмонта «Воспоминания о вечере в Амстердаме. Медленные строки» именно повторам гласных в сочетании с м и н принадлежит главная роль в воссоздании «звукового портрета» старинного города. Каждая строчка заканчивается рифмой, воспроизводящей колокольный звон. То же впечатление создается повторением одних и тех же сочетаний слов с м и н ( «К тво им церков ным зво нам / К тво им как бы уста лым, // К тво им как бы зато нам), перекличками гласных о, а:

О, тихий Амстердам,

С певучим перезвоном

Старинных колоколен!

Зачем я здесь, не там,

Зачем уйти не волен,

О, тихий Амстердам,

К твоим церковным звонам,

К твоим как бы усталым,

К твоим как бы затонам,

Загрезившим каналам,

С безжизненным их лоном,

С закатом запоздалым,

И ласковым и алым,

Горящим здесь и там,

По этим сонным водам,

По сумрачным мостам,

По окнам и по сводам

Домов и колоколен,

Где, преданный мечтам,

Какой-то призрак болен,

Упрек сдержать не волен,

Тоскует с долгим стоном,

И вечным перезвоном

Поет и здесь и там…

О, тихий Амстердам!

О, тихий Амстердам!

Полонский отмечает, что особенно замечательно новаторство Бальмонта в использовании внутренних рифм, что он из частного случая звуковых соответствий превращает их в общий закон созвучий.

Внемля ветру, тополь гнется, с неба дождь осенний льется,

Надо мною раздается мерный стук часов стенных.

Мне никто не улыбнется, и тревожно сердце бьется,

И из уст невольно рвется монотонный грустный стих.

(«Грусть», 1894).

Бальмонт выступил и наиболее ярким из символистов реформатором русской поэтической ритмики, особенно «длинных», «замедленных» размеров. «Я – изысканность русской медлительной речи, /Предо мною другие поэты – предтечи, / Я впервые открыл в этой речи уклоны, / Перепевные, гневные, нежные звоны... / Я – изысканный стих»,– сказал он о себе. А как экспериментатор в области жанра Бальмонт позднее, в 1917 г., создал не знающую себе аналогов в мировой поэзии книгу «Сонеты солнца, меда и луны. Песня миров», которая содержит 255(!) образцов этой труднейшей поэтической формы. Один образчик его сонета (из книги 1920 г.) я хочу вам показать:

Звезда

«Мы будем там, когда уйдем от сюда», –
Сказала ты, взглянувши на звезду.
И я сказал: «Я верую и жду.
Когда же совершится это чудо?»

Звезда плыла в сиянье изумруда,
С лучом как будто луч Луны на льду,
А облачко под ней, как мысль в бреду,
Вело в сейчас, являясь ниоткуда.

И тонкую оно продлило ткань,
Спустилось вниз продольной бледной тучей,
Как узкий мост к земле с небес, певучий.

Он пел глазам. Ты прошептала: «Глянь!»
И я, поняв, что наш он, миг текучий,
Тебя одел в жемчужный дождь созвучий.

Звучные и нередко слишком неуемные в своей «красивости» эксперименты Бальмонта, были оценены и восприняты большой русской поэзией. В то же время уже к концу 1900-х гг. они породили немыслимое количество эпигонов, прозванных «бальмонтистами» и доводящих до пошлости пышную декоративность своего учителя.

Многие современники в напористости бальмонтовского голоса усматривали революционные смыслы, – говорит Полонский. Бальмонт, действительно, отдал дань социальному протесту. Однако его «революционность» – не следствие сознательной и крепкой общественной позиции, а скорее анархический бунт «негодующего при виде несправедливости» поэта, – бунт, способный принести скандальную славу. Так было в 1901г., когда за стихотворение «Маленький султан», отклик на разгон студенческой демонстрации, Бальмонту запретили два года проживать в столицах. Так было и со сборниками периода революции 1905 – 1907 гг. «Стихотворения» (1906 г., конфискован полицией) и «Песни мстителя» (1907 г., вышел в Париже, в России был запрещен к распространению). Тогда же Бальмонт сближается с М. Горьким, сотрудничает в большевистской газете «Новая жизнь» и в издаваемом писателем и публицистом Александром Валентиновичем Амфитеатровым социалистическом журнале «Красное знамя», выходившем в эмиграции.

В 1907 – 1913 гг. Бальмонт живет во Франции, считая себя политическим эмигрантом. Много путешествует по всему миру: совершает кругосветное плавание, посещает Америку, Египет, Австралию, острова Океании, Японию. В то время такие путешествия были событиями уникальными, они были долгими и трудными.

В эти годы критика все больше пишет о «закате» Бальмонта: фактор новизны бальмонтовского стиля перестал действовать, к нему привыкли. Техника поэта оставалась прежней и, по мнению многих, перерождалась в штамп. Однако Бальмонт этих лет открывает для себя новые тематические горизонты, обращается к мифу и фольклору. Это обработка фольклорных сюжетов и текстов, переложения «былинной» Руси на «современный» лад. Причем основное внимание автор уделяет всякого рода чародейским заклинаниям и хлыстовским радениям, в которых, с его точки зрения, отражается «народный разум». Эти попытки были единодушно оценены критикой как неудачные и фальшивые стилизации, напоминающие игрушечный неорусский стиль в живописи и архитектуре эпохи. В. Брюсов подчеркивал, что былинные герои Бальмонта «смешны и жалки» в «сюртуке декадента».

Неуемная тяга к поэтической «беспредельности» заставляет Бальмонта обратиться к «первотворчеству» иных, неславянских, народов и в сборнике 1908 г. «Зовы древности»дать художественные переложения ритуально-магической и жреческой поэзии Америки, Африки, Океании.

Февральскую революцию 1917 г. Бальмонт встречает с воодушевлением, но Октябрьская революция заставляет его ужаснуться «хаосу» и «урагану сумасшествия» «смутных времен» и пересмотреть свою былую «революционность». В публицистической книге 1918 г. «Революционер я или нет?» он представляет большевиков носителями разрушительного начала, подавляющими «личность». Получив разрешение временно выехать за границу в командировку, вместе с женой и дочерью в июне 1920 г. Бальмонт навсегда покидает Россию и через Ревель добирается до Парижа.

Во Франции ощущает боль отъединенности от прочей русской эмиграции, и это чувство усугубляет самоизгнанничеством: ищет пристанища вдали от Парижа и поселяется в маленьком местечке Капбретон на побережье провинции Бретань.

Единственной отрадой Бальмонта-эмигранта на протяжении двух десятилетий оставалась возможность вспоминать, мечтать и «петь» о России. Название одной из посвященных Родине книг «Мое – Ей» (1924) – последний творческий девиз поэта. Эмигрантские стихи Бальмонта о России для поэзии русского зарубежья столь же значимы, как для прозы романы «Лето Господне» Шмелева или «Жизнь Арсеньева» Бунина, – считает Полонский. Вот одно из этих стихотворений (из книги 1921 г.):

ПРИМИРЕНЬЕ

От тебя труднейшую обиду

Принял я, родимая страна,

И о том пропел я панихиду,

Чем всегда в душе была весна.

Слово этой пытки повторю ли?

Боль была. Я боль в себе храню.

Но в набатном бешенстве и гуле

Все, не дрогнув, отдал я огню.

Слава жизни. Есть прорывы злого,

Долгие страницы слепоты.

Но нельзя отречься от родного,

Светишь мне, Россия, только ты.

До середины 1930-х гг. творческая энергия Бальмонта не ослабевала. Из 50-ти томов его сочинений 22 вышли в эмиграции (последний сборник «Светослужение» – в 1937 г.). Но ни нового читателя, ни избавления от нужды это не принесло.

То «Слово о Бальмонте» Цветаевой, которое я цитировала, было произнесено в 1936 г. на благотворительном вечере, приуроченном к пятидесятилетию творчества Бальмонта. И пафос этой речи был такой:

«Бальмонту необходимо помочь.

Бальмонт – помимо Божьей милостью лирического поэта – пожизненный труженик.

Бальмонтом написано: 35 книг стихов <…>

20 книг прозы[8] <…>

Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено <…> больше 10000 печатных страниц.

<…>Тут не пятьдесят лет, как мы нынче празднуем, тут сто лет литературного труда.

<…> благодарность Бальмонту – наша первая повинность, и помощь Бальмонту – с нашей совестью договор. <…>

Бальмонту нужна: природа, человеческое обращение, своя комната – и больше ничего.

Он болен, но он остался Бальмонтом.

Он каждое утро садится за рабочий стол.

В своей болезни он – поэт».

Сама Цветаева жила в нищете, но помогала Бальмонту, как могла. Бальмонт вспоминал о послереволюционном московском времени: «В голодные годы Марина, если у нее было шесть картофелин, приносила три мне».[9]

Почти все представители литературной эмиграции бедствовали и не могли всерьез изменить положение Бальмонта.

С середины 1930-х гг. все отчетливей проявляются признаки душевной болезни, омрачившей последние годы жизни поэта (об этом упоминает и Цветаева). Тем не менее, «в своей болезни он – поэт». Среди новых мотивов в поэзии Бальмонта этих лет – религиозная просветленность переживаний.

Умер Бальмонт в 1942 г., слушая чтение своих стихов, в богадельне близ Парижа, устроенной Матерью Марией.

Несколько слов об этой героической женщине. Мать Мария – Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (1891 – 1945). Начинала как поэтесса-символистка. Блок посвятил ей стихи «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся…» По ней и по ее семье прошла колесами революция и эмиграция. Но это не сломило, а преобразило ее. Во Франции она стала монахиней в миру, писала религиозные стихи. Ее главным делом там стало спасение обнищавших, а часто и опустившихся русских эмигрантов. Не имея никаких средств, она с Божьей помощью создавала приюты для нуждающихся, где сама ухаживала за ними. Когда во Францию пришли фашисты, она стала прятать у себя евреев. В конце концов, она оказалась в концлагере, где пошла на смерть в газовую камеру, заменив собою одну из обреченных, чтобы помочь другим принять смерть, поддержать их.

В богадельне Матери Марии и умер Бальмонт.

Закончим стихами. Я не сказала вам, что Бальмонт, в котором было много детского, написал сборник стихов для детей «Фейные сказки». Но и некоторые его стихи не из этой книжки – вполне детские. Тэффи приводит стихотворение, которое она всегда любила и которое помогло ей выжить в революционное время в аду поезда, битком набитого полуживыми людьми (старика, который был к ней прижат, наутро вынесли мертвым). «И вдруг запелось в душе стихотворение, милое, наивное, детское. <…> Прочту и начинаю сначала. Как заклинание».

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

В замке был веселый бал,

Музыканты пели.

Ветерок в саду качал

Легкие качели.

В замке, в сладостном бреду,

Пела, пела скрипка.

А в саду была в пруду

Золотая рыбка.

И кружились под луной,

Точно вырезные,

Опьяненные весной,

Бабочки ночные.

Пруд качал в себе звезду,

Гнулись травы гибко,

И мелькала там в пруду

Золотая рыбка.

Хоть не видели ее

Музыканты бала,

Но от рыбки, от нее,

Музыка звучала.

Чуть настанет тишина,

Золотая рыбка

Промелькнет, и вновь видна

Меж гостей улыбка.

Снова скрипка зазвучит,

Песня раздается.

И в сердцах любовь журчит,

И весна смеется.

Взор ко взору шепчет: «Жду!»

Так светло и зыбко,

Оттого что там в пруду —

Золотая рыбка.

[1] Время безнадежной нищеты.

[2] Занимался Индией, не выбираясь из своего нищего жилища.

[3] Сб. Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост. В. Крейд. М., 1994.

[4] Будет и третья женитьба. И в годы славы Бальмонт был окружен огромным количеством поклонниц.

[5] К сожалению, и это в духе времени.

[6] Отсюда – на всю жизнь прихрамывание.

[7] «Живописное обозрение».

[8] Правда, о прозе Бальмонта не любивший его Святополк-Мирский высказался так: это «наиболее вялая, напыщенная и бессмысленная проза в русской литературе».

[9] Из примечаний в томе: Цветаева М. Проза. Кишинев, 1986.

Дата добавления: 2014-01-20